Линкос-парадокс

Структура 3: вложенность 12, повторений 3, вероятность значимости 89%.

Дальше, дальше, дальше. Линь листал результаты, чувствуя, как нарастает странное ощущение – не эйфория открытия, что-то другое. Что-то тревожное.

Структуры были разными. Очень разными. Некоторые – простые, элегантные, похожие на знакомые математические конструкции. Другие – сложные, многослойные, уходящие в глубины, которые он не мог проследить. Третьи…

Третьи были странными.

Линь остановился на структуре 247. Уставился на визуализацию.

Это было похоже на… он не знал, на что это было похоже. Форма, которая не должна была существовать. Паттерн, который противоречил сам себе и при этом оставался непротиворечивым. Как если бы кто-то нарисовал лестницу Эшера, но не на бумаге, а в математике.

«Это неудобно», – подумал он. Странное слово, но другого не было. Структура была неудобной для его мозга. Смотреть на неё было физически неприятно – как пытаться сфокусировать взгляд на чём-то, что находится одновременно близко и далеко.

Он перешёл к следующей структуре. И следующей. И следующей.

Неудобные паттерны встречались всё чаще. К структуре 500 Линь понял, что у него болит голова – не от усталости, а от чего-то другого. Как если бы его мозг пытался вместить нечто, для чего не был предназначен.

Он закрыл файл. Потёр виски. Посмотрел на часы: почти четыре утра.

«Нужно поспать, – подумал он. – Утром покажу Вере. Утром разберёмся».

Но сон не шёл. Линь лежал в темноте своей комнаты и думал о странных структурах. О паттернах, которые были неудобными для человеческого мышления.

«Что, если это не баг, а фича?» – пришла мысль. – «Что, если они специально сделали так, чтобы было неудобно?»

Но зачем?

Ответа не было. Только вопросы, множащиеся в темноте, как отражения в бесконечных зеркалах.

Утром он показал результаты Вере.

– Восемьсот сорок семь, – сказала она, глядя на экран. – Много.

– Слишком много, – согласился Линь. – Но это не главное. Смотри.

Он открыл структуру 247. Вера прищурилась.

– Интересно.

– Интересно? – Линь едва не рассмеялся. – Это… это невозможно. Эта структура не должна существовать.

– Почему?

– Потому что она противоречит… – он замялся. – Я не знаю, чему она противоречит. Но она противоречит.

Вера долго смотрела на визуализацию. Её лицо было неподвижным, но Линь видел, как двигаются её глаза – сканируя, анализируя, разбирая на части.

– Ты прав, – сказала она наконец. – Это странно.

– Странно?

– Это структура, которая… – она подбирала слова. – Которая работает по правилам, несовместимым с нашими правилами. Но при этом внутренне непротиворечива.

– То есть?

– То есть они используют другую аксиоматику. – Вера повернулась к нему. – Не просто другие теоремы, а другие базовые предположения о том, как устроена реальность.

Линь переварил это.

– И поэтому нам неудобно на это смотреть?

– Возможно. – Вера снова посмотрела на экран. – Наши мозги эволюционировали, чтобы работать с определённым типом структур. Структур, которые встречаются в нашей вселенной, в нашей физике. А это… – она указала на визуализацию. – Это структуры из другой вселенной. С другой физикой.

– Или из того же самого, но увиденного под другим углом?

– Может быть. – Вера задумалась. – Знаешь, есть такая штука – теорема Гёделя. Она говорит, что в любой достаточно мощной формальной системе есть утверждения, которые нельзя ни доказать, ни опровергнуть.

– Я знаю про Гёделя.

– Но вот что интересно: эти утверждения можно доказать, если расширить систему. Добавить новые аксиомы. – Она помолчала. – Что если они показывают нам структуры, которые истинны в расширенной системе? Структуры, которые мы не можем понять нашими средствами, но можем понять, если… расширимся?

Линь почувствовал странный холодок вдоль позвоночника.

– Расширимся как?

– Не знаю. – Вера пожала плечами. – Пока не знаю.

День прошёл в работе.

Они разбирали результаты алгоритма, сортировали структуры по категориям, искали закономерности. К вечеру у Линя было ощущение, что он пытается собрать пазл, половина деталей которого из другого набора.

– Линь. – Голос Майкла прервал его сосредоточение.

– А?

– Ты уже четыре часа не вставал из-за стола. – Физик стоял рядом с чашкой чая. – Это нездорово.

– Я в порядке.

– Ты не в порядке. – Майкл сел на соседний стул. – Ты мигаешь реже, чем нужно. Твоя спина изогнута под углом, который заставляет меня волноваться за твой позвоночник. И ты бормочешь что-то про рекурсию уже полчаса.

Линь моргнул. Он не замечал, что бормочет.

– Серьёзно? – спросил он.

– Серьёзно.

Линь выпрямился – спина хрустнула протестующе – и потянулся.

– Ладно, – сказал он. – Может, небольшой перерыв.

– Небольшой перерыв – это отлично. – Майкл протянул ему чашку. – Чай?

– Спасибо.

Они сидели молча, глядя на экраны. Вера ушла час назад – что-то связанное со звонком от Беляева. Лаборатория была почти пуста; только Амира что-то делала в дальнем углу, её пальцы летали по клавиатуре с гипнотической скоростью.

– Нашли что-нибудь интересное? – спросил Майкл.

– Нашли кучу вопросов, – ответил Линь. – Ответов пока нет.

– Это нормально. – Майкл отхлебнул чай. – Когда я начинал работать над квантовой гравитацией, первые пять лет я только задавал вопросы. Ответы начали приходить потом.

– Пять лет – это долго.

– Для некоторых задач – мгновение. – Майкл улыбнулся. – Терпение – не самая популярная добродетель среди молодых учёных, но одна из самых полезных.

Линь подумал о структурах, которые были неудобными для мозга. О паттернах, которые не вписывались в человеческие категории. О послании, которое было похоже на язык и не похоже одновременно.

– А если задача требует не терпения, а чего-то другого? – спросил он.

– Чего, например?

– Не знаю. – Линь поставил чашку на стол. – Изменения, может быть.

Майкл посмотрел на него внимательно.

– Изменения чего?

– Себя.

Молчание. Амира в углу продолжала печатать; клавиши стучали, как капли дождя по крыше.

– Это… – Майкл помедлил. – Это интересная мысль. И немного пугающая.

– Почему?

– Потому что изменение – это не всегда рост. – Физик поставил свою чашку рядом с линевой. – Иногда изменение – это потеря. Ты становишься кем-то другим, и тот, кем ты был, перестаёт существовать.

Линь подумал об этом. О матери, которая помнила его ребёнком и не узнавала во взрослом мужчине. О друзьях из детства, с которыми он больше не находил общего языка. О себе самом – том, кто когда-то мечтал стать космонавтом, и теперь был… кем?

– А если то, кем ты станешь, лучше того, кем был?

– Кто это решает? – Майкл пожал плечами. – Ты прежний или ты новый? Они могут иметь разные мнения на этот счёт.

– Звучит как философия.

– Всё звучит как философия, если копнуть достаточно глубоко. – Майкл встал. – Идём ужинать. Философствовать на голодный желудок вредно.

Той ночью Линь снова работал допоздна.

Он знал, что не должен. Знал, что Стерн будет недоволен. Знал, что его тело протестует – головная боль, резь в глазах, тяжесть в мышцах. Но остановиться не мог.

Структуры звали его.

Не буквально, конечно. Это были просто данные на экране, просто паттерны, просто… Но чем дольше он смотрел, тем сильнее становилось ощущение, что за ними что-то есть. Что-то, что пытается сказать ему нечто важное.

Он открыл структуру 247 снова. Странную, неудобную, невозможную.

«Почему ты такая?» – подумал он. – «Что ты пытаешься мне показать?»

Ответа не было. Только тихий гул кондиционера и мерцание экрана в темноте.

Линь откинулся в кресле и закрыл глаза.

Структура стояла перед его внутренним взором – чёткая, объёмная, почти осязаемая. Он повертел её мысленно, посмотрел с разных сторон. Неудобство оставалось, но к нему примешивалось что-то ещё. Узнавание? Предвкушение?

«Ты не невозможна, – понял он вдруг. – Ты просто из другого мира. Мира, где другие правила. И если я хочу тебя понять, мне нужно… нужно…»

Что ему нужно, он не успел додумать. Сон накрыл его – внезапный, как обморок, – и последнее, что он запомнил, была структура, медленно вращающаяся в темноте за закрытыми веками.

Она была красивой. Страшной. Манящей.

Она была началом чего-то, чему он ещё не знал названия.

Глава 4: Семантика

Синтаксис – это скелет. Семантика – плоть.

Вера повторяла эту фразу про себя, как мантру, пока шла по коридору к лаборатории. Две недели на станции. Две недели погружения в данные, две недели бессонных ночей и коротких дней – если можно назвать «днями» те несколько часов серого полусвета, которые ещё оставались до полярной ночи.

Они разобрались со структурой. Или думали, что разобрались: рекурсивные паттерны, вложенные конструкции, логические операторы. Линь создал карту – огромную, многомерную визуализацию, которая занимала весь центральный экран лаборатории и выглядела как нервная система какого-то космического существа. Красиво. Впечатляюще.

Бесполезно.

Потому что знать, как устроено предложение, – не значит понимать, что оно говорит.

Дверь лаборатории отъехала в сторону. Внутри было непривычно людно: вся команда в сборе, даже Морено в своём кресле, даже Стерн у стены – молчаливый, наблюдающий.

– А, Верочка. – Беляев поднялся ей навстречу. – Хорошо, что пришла. Мы как раз собирались начинать.

– Начинать что?

– Новую фазу. – Он улыбнулся – устало, но с проблеском того энтузиазма, который она помнила по его лекциям в Принстоне. – Пора перейти от формы к содержанию.

Они расселись вокруг стола – не рабочего, заваленного бумагами, а другого, в дальнем конце лаборатории, где обычно проходили совещания. Линь нервно постукивал пальцами по столешнице; Сара что-то записывала в свой блокнот; Майкл сидел неподвижно, сложив руки на груди.

– Итак, – Беляев встал во главе стола, – позвольте подвести итоги. За последние две недели мы сделали значительный прогресс в понимании структуры послания. Благодаря работе Линя и Веры мы знаем, что оно построено на рекурсивных принципах, использует нечто похожее на λ-исчисление и содержит… – он помедлил, – …структуры, которые Линь поэтически назвал «неудобными».

– Это не поэзия, – буркнул Линь. – Это точное описание.

– Возможно. – Беляев кивнул. – Но описание чего? Мы знаем синтаксис. Мы не знаем семантику. Мы видим слова, но не понимаем язык.

– Разве это не одно и то же? – спросил кто-то из техников, сидевших в задних рядах.

– Нет. – Это сказала Сара, не поднимая глаз от блокнота. – Синтаксис – это правила комбинации символов. Семантика – это то, что символы означают. Можно выучить грамматику китайского, не понимая ни слова по-китайски.

– Именно. – Беляев указал на центральный экран, где всё ещё висела карта Линя. – Мы знаем, как они строят предложения. Теперь нужно понять, о чём они говорят.

– И как мы это сделаем? – спросила Вера.

Беляев посмотрел на неё – долгим, странным взглядом, в котором было что-то похожее на извинение.

– Для этого, – сказал он, – нам нужно вернуться к началу. К истории. К тому, с чего всё началось.

Он начал рассказывать, и комната затихла.

– Тысяча девятьсот шестидесятый год. Голландский математик Ганс Фройденталь публикует книгу под названием «Lincos: Design of a Language for Cosmic Intercourse». Космическое общение – звучит почти как научная фантастика, но Фройденталь был серьёзен. Он хотел создать язык, на котором можно было бы говорить с инопланетянами.

– Lincos, – пробормотал Линь. – Lingua cosmica.

– Именно. Идея была простой и, возможно, наивной: математика универсальна. Дважды два – четыре здесь, на Альфа Центавре и в галактике Андромеды. Если мы хотим говорить с другим разумом, начинать нужно с математики.

Беляев подошёл к экрану и вызвал изображение – старую, пожелтевшую страницу с формулами.

– Фройденталь начал с чисел. Простейших концепций: единица, множество, сложение. Потом – логика: истина, ложь, следствие. Потом – время, пространство, причинность. Шаг за шагом он строил язык, в котором каждое новое понятие определялось через предыдущие.

– Как в аксиоматической теории, – сказала Вера.

– Да. Как в математике. Lincos был попыткой создать универсальный фундамент – набор концепций настолько базовых, что любой разумный вид должен был их понять.

– Должен был, – повторила Сара. – Но понял ли?

Беляев улыбнулся.

– Об этом мы и собираемся узнать.

История продолжалась.

SETI – Search for Extraterrestrial Intelligence – начался в шестидесятые, набрал силу в семидесятые, пережил кризис финансирования в девяностые. Огромные радиотелескопы, направленные в небо. Миллионы часов прослушивания. Ничего.

– Молчание Вселенной, – сказал Беляев. – Парадокс Ферми. Если инопланетяне существуют, почему мы их не слышим? Версий было много: они слишком далеко, они используют технологии, которых мы не понимаем, они намеренно скрываются, их просто нет.

– А потом? – спросил Линь, хотя знал ответ.

– А потом – две тысячи тридцать четвёртый год. Проект SETI 2.0, квантовые детекторы нового поколения. Сигнал из системы Росс 128. – Беляев помолчал. – Сначала думали – ошибка. Потом – артефакт. Потом – три месяца проверок, перепроверок, независимых подтверждений. И наконец – официальное объявление.

Вера помнила тот день. Она была в Принстоне, работала над какой-то статьёй, когда пришло сообщение от коллеги: «Включи новости. Сейчас же». Она включила – и следующие несколько часов провела в состоянии, которое позже описывала как «математический шок». Мир изменился. Фундаментально, необратимо. И всё же продолжал существовать по тем же правилам, что и раньше.

– Но самое интересное, – продолжил Беляев, – не то, что мы получили сигнал. А то, как он был устроен.

Он вызвал на экран новое изображение – знакомые структуры, которые Вера изучала последние две недели.

– Они использовали Lincos. Модифицированный, расширенный, но узнаваемый. Они изучили наши передачи – те, что мы отправляли в космос последние пятьдесят лет. Они выучили наш язык.

– И ответили на нём, – сказала Вера.

– И ответили на нём. Но с изменениями. – Беляев указал на участок экрана. – Видишь эти структуры? Это не наш Lincos. Это… что-то другое. Что-то, что они добавили.

– Расширения, – сказал Майкл. – Новые концепции, которых не было в оригинале.

– Да. И вот вопрос: что эти концепции означают?

Молчание. Вера смотрела на экран, на переплетение линий и символов, и чувствовала странное ощущение – как стоять на краю обрыва и смотреть вниз, в темноту, которая может оказаться пропастью или просто тенью.

– Мы пытались интерпретировать их в рамках нашей математики, – сказала она медленно. – Но что если они не вписываются в наши рамки?

– Что если, – подхватил Беляев, – они показывают нам математику, которую мы ещё не открыли?

После совещания Вера осталась в лаборатории.