Когда мухи не спят

Но под всем этим, под этими словами, брошенными через пропасть непонимания, под этим публичным танцем, этим странным поединком… было знание. Глубокое, невысказанное, лежащее где-то на дне колодца или в самом центре урагана. Что оба, в своем аду и своем раю, в своем юге, полном призраков и пыли, и своем мире без границ, где человек одинок перед лицом стихии, пытались сделать одно и то же. Понять. Выразить. Оставить след. Выцарапать на камне времени свое имя или просто форму человеческого страдания. Каждый своим инструментом, выбранным или, скорее, данным ему. Я – этой своей тяжелой, покрытой мхом и лишайниками кувалдой, пытаясь расколоть скалу времени, разбить ее на мелкие осколки, чтобы увидеть, что внутри, какие истории там застыли. Он – этим своим отточенным до бритвенной остроты скальпелем, разрезая плоть настоящего, чтобы увидеть, что бьется внутри, что чувствует человек в этот самый единственный миг. И мир получил обоих. Мир, который сам по себе не прост, который полон и запутанной истории, и резкой, невыносимой современности. И мир теперь… мир теперь не может представить себя без этих двух голосов, без этого диалога, который продолжается и после их ухода. Без этого густого, душного шепота истории и этого чистого, холодного крика о том, что происходит здесь и сейчас, без вчера и завтра. Два пути, такие разные, такие непохожие. И оба ведут… куда-то. Куда-то, где человек все еще пытается понять, что он такое, что значит жить, что значит умереть, и почему все это так больно и так прекрасно одновременно.

Фамильное Клеймо

И вот он, в конце концов. Не на залитом солнцем ринге, не на палубе «Пилар», не в залитой дождем траншее, нет. Здесь, в этой прихожей, в Айдахо, где воздух чист и холоден, а горы равнодушно смотрят в окна. С ружьем. С тем самым, или похожим, тем, что ждало своего часа, возможно, с того самого момента, как другое ружье, в другом доме, десятилетия назад, оборвало другую жизнь, жизнь Отца. И это не было внезапно, нет, не для тех, кто видел, кто чувствовал нарастающую тяжесть, как туча, ползущая по небу, необратимо, неумолимо. Годы боли – не только той, что осталась от осколков и падений, от сотрясений мозга, от разорванной почки, от печени, что помнила ожог африканского солнца, но и той, другой боли, что коренилась глубже, в самой сердцевине его существа, в том месте, откуда когда-то текли слова, а теперь осталась лишь сухая, потрескавшаяся земля. И слова ушли. Вот что было страшнее всего, пожалуй. Не страх смерти – он смотрел ей в глаза не раз, с тем ли бесстрашием, что он сам себе приписывал, или с той лихорадочной бравадой, что скрывает дрожь, сейчас неважно. Страх не быть, страх не мочь. Не мочь писать. Не мочь уловить ритм фразы, не мочь найти то самое слово, что как гвоздь, вбитый точно в цель. И тогда, когда этот источник иссяк, когда шум в голове стал громче голосов персонажей, а мир сузился до размеров этой комнаты, этой прихожей, этого ствола…

И это было эхо. Эхо того выстрела, что прозвучал в 1928-м, когда его Отец, Кларенс, врач, человек, тоже загнанный в угол долгами, болезнями и той формой отчаяния, что не кричит, а лишь тихо копится, выбрал тот же путь, тот же инструмент, ту же окончательность. Семена были посеяны тогда, или, возможно, гораздо раньше, в самой крови, в той невидимой нити, что связывает поколения, передавая не только цвет глаз или форму носа, но и предрасположенность к меланхолии, к падению в бездну, из которой нет возврата. И вот, спустя десятилетия, сын повторил жест отца. И на этом круг замкнулся, трагедия завершилась в этом двойном, зеркальном акте. Но нет. Время, это коварное, безжалостное время, еще не закончило свою игру. Оно приготовило еще один удар, еще одно подтверждение того, что некоторые судьбы, некоторые линии крови, несут в себе печать рока. Спустя годы, еще один выстрел, или, вернее, его эквивалент в современном мире, завершит жизнь Марго, его внучки. Красивой, известной, тоже борющейся со своими демонами – дислексией, зависимостями, той же, возможно, унаследованной тоской. И это будет 1 июля 1996-го, день в день с его собственным уходом, 35 лет спустя. Как будто время остановилось, а потом дернулось, чтобы нанести последний, утверждающий удар, демонстрируя, что та самая нить, та самая предрасположенность, не оборвалась, а лишь ждала своего часа, чтобы проявиться вновь, как наследственная болезнь, как фамильное клеймо. Отец – Сын – Внучка. Три точки на линии времени, соединенные невидимой, кровавой нитью.