Чувство такта

– Благодарю вас, – Вероника снова подняла взгляд, и в её глазах он увидел ясность и решимость. – Вы, наверное, помните обстоятельства нашего знакомства с мистером Хоторном. Выпускник Оксфорда, человек талантливый, со здоровыми амбициями, он только начинал свою карьеру барристера в Лондоне. Его ожидало блестящее будущее в Судебных иннах. Спустя три месяца после знакомства последовала помолвка, затем свадьба. Первые годы нашей совместной жизни были наполнены радостью и светом. И это были не только тихие прелести семейного очага, но и радость маленьких открытий, совместных прогулок, новых знакомств. Наш дом в Челси стал настоящим художественным салоном. Круг общения составляли молодые музыканты, художники, литераторы. Мы создали свой маленький мир искусства и творчества…

Она на мгновение замолчала, устремив взгляд вдаль – не пространства, а времени.

– Я была бесконечно счастлива. Казалось, что так будет всегда. Но… всему приходит конец. Часто это случается неожиданно, как будто злой рок срывает золотые занавеси иллюзий, обнажая неприглядную действительность. Но бывает и так, что счастье уходит постепенно, капля за каплей, словно вода просачивается в песок. С каждым днём его становится немного меньше, но мы не замечаем этих изменений до тех пор, пока взгляд, брошенный в начало пути, не замечает разительной перемены между «сейчас» и «тогда».

– Я совершенно согласен с вами, – тихо проговорил мистер Эшборн. – Вы даже представить себе не можете, как я вас понимаю и как глубоко разделяю ваше разочарование.

– Мистер Хоторн… был человеком чрезвычайно чувствительным. Слишком чувствительным, чтобы выносить тяготы этого мира без… какой-либо помощи. Малейшая неудача могла погрузить в его в бездну уныния. Конечно же, я старалась, насколько могла, поддержать его во всём. Но, видимо, моей поддержки ему было недостаточно. И я узнала другую сторону его натуры. Постепенно бутылка стала его единственным и самым верным собеседником. А я наконец-то заметила, что его доброта, остроумие, мягкость, которые пленили меня поначалу, уступили место чему-то тёмному и… неуправляемому.

– Надежда – удивительная вещь, миссис Хоторн, – заметил Эшбрн. – Она заставляет нас верить, что завтрашний день будет лучше нынешнего.

– Она заставляет верить, что нужно привнести в свою жизнь ещё больше терпения, понимания, милосердия – и всё вернётся на круги своя… Но вино сильнее надежды. Оно медленно стирает яркий облик любимого человека, оставляя лишь его шероховатую раздражённую тень. Наш дом, некогда полный музыки и споров об искусстве, наполнился совсем иными звуками… Наша жизнь превратилась в настоящий ад. Но я… Я продолжала любить мистера Хоторна. В болезни и в здравии. Смерти было угодно разлучить нас намного раньше, чем можно было представить. Мистер Хоторн… Мистер Хоторн ушёл из жизни при обстоятельствах, которые лондонские хроникёры сочли достойными короткой заметки. Его тело выловили в Темзе.

Вероника снова замолчала, глядя прямо перед собой.

– Однако вскоре я обнаружила, что вдовство, при всей, казалось бы, непреодолимой горечи, дарует одно неоспоримое преимущество – возможность распоряжаться собственной судьбой. Я покинула Лондон и вместе с отцом поселилась в унаследованном от мужа Хоторн-Коттедже. Кентское поместье приносит доход, достаточный для поддержания скромного существования. Здесь, в Хоторн-Коттедже, я нашла то, что, полагаю, и искала, – покой и свободу.

Мистер Эшборн слушал её с напряжённым вниманием. Наконец он поднял взгляд, и в его глазах она увидела не жалость, что было бы невыносимо, а глубокое, серьёзное уважение.

– Миссис Хоторн, ваше доверие… я не нахожу слов, чтобы выразить, сколь много оно для меня значит. Вы оказали мне честь, какой я не смел и ожидать. – Он замолк, подбирая слова с той же тщательностью, с какой это делала только что она сама. – Естественным порывом всякой благородной натуры было бы ответить вам той же монетой – столь же безоглядной откровенностью. И я чувствую себя обязанным это сделать. Но, к моему величайшему стыду, я обнаруживаю, что мне не хватает духу. Гораздо легче было бы облечь эти воспоминания в письменную форму. Мысли, которые не решаются слететь с языка, порой с лёгкостью стекают с кончика пера вместе с чернилами.

Вероника кивнула:

– Продолжайте, прошу вас!

– С момента возвращения на родину я вынашиваю план написать книгу – «Записки об Индии». И вот сейчас, мне кажется, настал самый подходящий момент претворить этот замысел в жизнь. Однако, – он посмотрел на неё с внезапной мольбой, – я, человек, привыкший к отчётам и деловым бумагам, страшусь впасть в сухость изложения или, того хуже, в непростительную сентиментальность. Мне требуется взгляд со стороны. Взгляд ясный, беспристрастный и… и бесконечно ценный. – Он сделал паузу. – Миссис Хоторн, не согласитесь ли вы оказать мне величайшую услугу? Я буду показывать вам главы моих записок, чтобы вы прочитали их и высказали свои замечания. Ваше суждение, ваше чувство стиля и такта, ваше понимание человеческой натуры были бы для меня бесценным компасом в этом литературном плавании.

Вероника почувствовала, как по её щекам разливается лёгкий румянец. Это предложение было не комплиментом – мистер Эшборн предлагал ей воспользоваться ключом к своему внутреннему миру.

– Мистер Эшборн, – ответила она с лёгкой улыбкой, – вы предлагаете мне роль, от которой ни одна женщина, претендующая на наличие интеллекта, не смогла бы отказаться. Быть первым читателем столь многообещающего труда – это большая честь. Я с радостью принимаю ваше предложение и обещаю быть самым пристрастным… то есть, прошу прощения, самым беспристрастным критиком.

– Благодарю вас, – он склонил голову, и в его взгляде читалось безмерное облегчение. – Теперь моё прошлое, каким бы оно ни было, ляжет перед вами на бумаге. И, возможно, это единственный способ рассказать его вам.

Глава IX

Хоторн-Коттедж,

Понедельник, 12 июля, 18–

Моя дорогая Арабелла,

Хотелось бы мне посмотреть, как ты удивишься, узнав, что наш тихий коттедж стал средоточием… нет, не светской, но творческой жизни. Мистер Эшборн, наш сосед, чьи визиты становятся для нас с отцом привычными, одержим идеей написать и издать «Записки об Индии» – труд, призванный, по его словам, «рассеять туман предрассудков, окутывающий сию страну в воображении соотечественников». Однако, как человек неискушённый в писательском деле, он испытывает невероятные затруднения от необходимости облечь свои впечатления в осязаемые литературные формы. И правда, как передать словами запах специй на базаре Калькутты или отблеск заката в водах Ганга? Я согласилась стать его помощником в этом нелёгком деле.

Как и следовало ожидать, наибольшее затруднение вызвало начало «Записок». В стремлении соблюсти хронологию, мистер Эшборн увязал в деталях. Я заметила, что начинать, быть может, следует не с отплытия из Англии, а какого-нибудь яркого запомнившегося случая, в коем, как в капле воды, отразилось бы своеобразие жизненного уклада далёкой страны. Пусть читатель увидит Индию не как географическую абстракцию, а через призму человеческих отношений. Мистер Эшборн последовал моему совету, и дело наконец-то сдвинулось с мёртвой точки.

Несколько раз в неделю он приносит в Хоторн-Коттедж свои новые записи, и мы разбираем их до последней буковки. Вместе с автором я уже мысленно побывала в самых разных уголках удивительной страны. Благодаря его описаниям, наполненных живыми деталями и личными впечатлениями, я бродила по шумным, пёстрым базарам Калькутты, где он вёл утомительные переговоры с поставщиками индиго, задыхалась от пыли в его долгих, изнурительных поездках по глухим деревням Бенгалии, где он инспектировал плантации и разбирал тяжбы между арендаторами, пытаясь быть справедливым судьёй в спорах, корнями уходившими в глубины местных обычаев, не до конца понятных европейцу.

Одно из самых ярких его воспоминаний, которое он описал с особой тщательностью, связано с его пребыванием в древнем городе Бенаресе. Движимый любопытством, он на рассвете отправился к священным гхатам на берегу Ганга и стал свидетелем обряда погребения. Эта картина, пугающая до глубины души и вместе с тем торжественная, произвела на него неизгладимое впечатление. Он писал не об ужасе или отвращении, а о странном чувстве причастности к чему-то древнему и необъятному, что заставило его острее почувствовать своё собственное одиночество и чужеродность.

В сезон дождей, когда влажность в Калькутте становилась невыносимой, он, как и многие служащие Ост-Индийской компании, удалялся на несколько месяцев к Спасительным холмам – в тихие, уединённые резиденции в предгорьях Гималаев. «Воздух там, – пишет он, – чист и прохладен, а тишину нарушает лишь отдалённый перезвон колокольчиков горного монастыря. В такие моменты я как будто становился одним из местных отшельников, ищущих уединения для познания истинной сути вещей, скрытой за суетой повседневности». В своих черновиках он описывает это время как странную смесь внешнего безделья и глубочайшей внутренней работы. Его дни были заполнены чтением книг (и, я подозреваю, перечитыванием старых писем из Англии), прогулками по горным террасам, поросшим чайными кустами, и попытками овладеть игрой на ситаре, подаренном ему одним из местных раджей.

Вдали от суеты факторий и давления общественных условностей маленькой английской колонии, он наблюдал за жизнью горной провинции. Он был зрителем на местных праздниках, слушал беседы мудрых старейшин и даже, как он с некоторым смущением признался, брал уроки санскрита у старого пандита, дабы понять строй мыслей местных жителей.

Именно там, в прозрачном воздухе предгорий, глядя на теряющиеся в облаках заснеженные пики, он, по его собственным словам, впервые осознал всю необъятность и, как он выразился, «чужеродность» Индии. Эта «чужеродность» не пугала и не раздражала его, но заставила усомниться в самом себе. Он писал, что чувствовал себя «песчинкой, затерянной у подножия вечности».

За строками о деловых неурядицах, о тщетных попытках понять местные нравы, я всё явственнее различаю контуры одинокого человека, вынужденного полагаться лишь на собственные силы и здравый смысл. И в этом есть какая-то глубокая, трагическая ирония: уехав искать богатства и положения, мистер Эшборн обрёл, кажется, груз знаний, который теперь так трудно изложить на бумаге.

Впрочем, не буду больше утомлять тебя рассказами об Индии и мистере Эшборне. Надеюсь, у него хватит терпения закончить свой труд, и ты сможешь когда-нибудь прочесть его целиком. Участие в литературных экзерсисах немного отодвинуло на второй план мои занятия музыкой, но я стараюсь находить время для импровизаций.

Прими вместе с этим письмом мой дар – плод многодневных трудов нашей милой Эмили. Да, наконец-то портрет завершён, и я спешу выполнить своё обещание, данное тебе три месяца назад. Надеюсь, мое изображение, застывшее под искусной кистью мисс Мертон, не слишком тебя разочарует. С этим портретом связана интересная история.

Моя милая Эмили с пониманием отнеслась к тому, что наши утренние прогулки, ранее бывшие почти ежедневными, сократились до одного-двух раз в неделю. Но всё равно мы виделись с ней достаточно часто, потому что послеобеденное время было посвящено написанию портрета. Работа продвигалась медленнее, чем мы ожидали. На мой взгляд, Эмили слишком критично относится к себе и своим полотнам. Она видит недостатки там, где их невозможно заметить даже вооружившись увеличительным стеклом моего отца. Стремление к совершенству похвально, но всему есть своя мера, и мера Эмили намного жёстче, чем у большинства поклонников её живописи.

На днях, когда портрет был почти закончен, в Проспект-Хаус пожаловал мистер Эшборн собственной персоной. Он принёс для Маргарет книгу какого-то индийского мудреца. Застав нас с Эмили за разглядыванием её работы, он был искренне восхищён и долго стоял перед холстом, рассматривая мазки краски, положенные на холст искусной рукой мисс Мертон. Затем, с непривычной для его сдержанной натуры горячностью, обратился к ней с мольбой. Он умолял – да, я не преувеличиваю, именно умолял – позволить ему приобрести этот портрет для своей библиотеки в Оквуд-Холле. Он сказал, что ни одно другое произведение искусства не сможет оживить его нынешнее уединение. «Взгляд миссис Хоторн будет укорять меня за то, что я недостаточно усердно работаю над «Записками об Индии». А может быть, наоборот, когда я почувствую неловкость собственных литературных попыток, этот взгляд поддержит и укрепит меня в решении довести дело до конца», – сказал он. «Портрет написан в подарок для моей драгоценной подруги миссис Хоторн, – ответила Эмили. – По окончании работы он поступит в её распоряжение, и она может делать с ним всё, что ей заблагорассудится». Тогда мистер Эшборн обратился ко мне с просьбой позволить ему приобрести картину на тех условиях, которые я сочту для себя выгодными и приемлемыми.

Признаюсь тебе, Арабелла, моё сердце не могло не отозваться на просьбу мистера Эшборна. Лесть – вещь опасная, но когда она исходит от человека столь незаурядного и, как я убедилась, столь искреннего, устоять против неё почти невозможно. На мгновение мне представилось, что мой портрет будет составлять компанию мистеру Эшборну в часы его трудов и размышлений, и эта мысль показалась мне до невозможности приятной. Но сколь бы ни льстило мне внимание мистера Эшборна, я не могла забыть данного тебе слова. Обещание, данное другу, должно быть свято, особенно когда речь идёт о друге столь близком, каким для меня являешься ты, дорогая Арабелла. Я вежливо, но твёрдо отказала мистеру Эшборну, сославшись на нашу с тобой договорённость. Несмотря на разочарование, лёгкой тенью тронувшее его лицо, мистер Эшборн согласился с моими доводами: «Ваша верность дружбе делает вам честь, миссис Хоторн. Жаль, что ни один, даже такой искусный портрет, как тот, что я вижу перед собой, не может передать в полной мере всех достоинств, которыми вы обладаете».

Таким образом, дорогая моя, этот холст не только запечатлел мой образ выразительной кистью милой Эмили, но и стал свидетелем моей собственной борьбы между чувством привязанности к тебе и… позволь мне назвать это мимолётной слабостью. Надеюсь, глядя на портрет, ты с улыбкой вспомнишь рассказанную мной историю.

Папа шлёт тебе свои наилучшие пожелания и спрашивает, не планируешь ли ты погостить у нас в ближайшее время? Он будет рад видеть тебя, мистера Фэрчайлда и ваших милых крошек. Я от всей души присоединяюсь к вопросу моего отца.

С надеждой на скорую встречу,

Вероника Хоторн

P.S. Эмили, ставшей свидетельницей спора, в котором решалась судьба её творения, пообещала мистеру Эшборну написать для него другую картину. Возможно, это будет пейзаж окрестностей Оквуд-Холла.

Глава X

Вероника задумчиво перебирала пальцами клавиши пианино. Восходящие арпеджио, спонтанно рождённые её руками, возносились куда-то высоко вверх, вместе с её мыслями, прочь от бухгалтерских книг и прочих хозяйственных хлопот в мир чистых, ничем не стеснённых мечтаний. Из блаженного состояния её вывел голос горничной.

– Миссис Хоторн, вам записка. Её только что доставил слуга из Оквуд-Холла.

Вероника отпустила последний аккорд в тишину комнаты.

– Благодарю вас, Мэри.

Взяв с подноса аккуратно сложенный листок, она провела пальцами по плотной бумаге с фамильной печатью. Развернув его, узнала твёрдый, размашистый почерк автора «Записок из Индии».

«Уважаемая миссис Хоторн, дабы Вы не сочли мое внезапное исчезновение проявлением забывчивости или неуважения, спешу сообщить вам, что некоторые обстоятельства требуют моего безотлагательного присутствия в Лондоне. Крайняя срочность не позволяет мне лично попрощаться с Вами и Вашим уважаемым отцом. Прошу Вас принять глубочайшие извинения за вынужденный перерыв в наших литературных занятиях, беседах и совместном музицировании, которые стали для меня источником величайшего удовольствия и отрады. Мысль, что я в течение неопределённого срока буду лишён всего этого, искренне огорчает меня. Однако я утешаю себя надеждой, что по окончании срочных дел мы сможем возобновить наши занятия к взаимному нашему удовольствию. В надежде на снисхождение, Ваш покорный слуга Генри Эшборн».

Она опустила руку с запиской. Слова «неопределённый срок» эхом отозвались в её душе. Подумать только! Ещё вчера они с мистером Эшборном обсуждали план новой главы его «Записок», а сейчас он, возможно, находится на полпути к столице. Слишком поспешный отъезд, слишком уклончивое объяснение. Не кроется ли за этими «скучными материями» нечто более серьёзное? И возобновятся ли когда-нибудь снова столь внезапно оборвавшиеся занятия? Может быть, столичные дела, которые вырвали мистера Эшборна из безмятежной деревенской жизни, навсегда нарушат хрупкое равновесие их зарождающегося доверия друг к другу?

Встречи с Эмили, утратившие с появлением мистера Эшборна прежнюю интенсивность, приобрели при этом большую глубину. Отзывчивая натура мисс Мертон чутко откликалась на все сомнения и надежды, которыми миссис Хоторн делилась с подругой. Вот и сейчас Вероника направилась в Проспект-Парк, чтобы обсудить с Эмили внезапный отъезд мистера Эшборна.

Однако разговору наедине помешало присутствие доктора Харрисона. Навестив мистера Мертона, чья подагра вновь потребовала внимания врача, он остался на чай. Разговор, как это часто бывает, коснулся обсуждения новостей, а доктор Харрисон, в силу своей профессии, всегда и во всём проявлял редкую осведомлённость. Без тени сентиментальности, но с присущим ему практичным милосердием, он рассказал о семье Кларков, арендующих участок земли по соседству.

– Мистер Кларк, к несчастью, более усерден в поисках утешения на дне бутылки, нежели в выращивании урожая, – сообщил доктор, – а миссис Кларк, женщина, должно быть, ранее крепкая и здоровая, теперь истощена заботами о семерых детях и постоянной борьбой с нищетой. Старшие мальчики, Том и Джеймс, двенадцати и одиннадцати лет, работают на ферме вместе с отцом, но их заработков не хватает даже на хлеб. Трое их сестёр помогают матери по хозяйству. Младшие дети – мальчик и девочка, – ещё слишком малы и сами требуют постоянного присмотра.

Слушая этот рассказ, Вероника испытывала острое чувство сострадания к незнакомой женщине, которая сражалась за самую возможность существовать.

– Чем можно помочь этой семье? – спросила Эмили.

– Им нужно не единовременное вспоможение, а регулярная поддержка, – ответил доктор, – провизия, дрова, тёплая одежда. Но самое главное не в этом. Мистер Кларк представляет собой угрозу не только благополучию, но и здоровью, а может быть, даже и жизни остальных членов семейства…

Вероника вздрогнула. Беда семейства Кларков острой болью отозвалась в её сердце.

– Неужели ничего нельзя сделать? – спросила она. – Что говорят об этом наши законы?

– К сожалению, закон не видит в мистере Кларке угрозу для домочадцев, – ответил доктор Харрисон. – Его власть над женой и детьми почти абсолютна. Он пропивает всё, до чего может дотянуться. Семья голодает, но закон – на его стороне. Руки правосудия связаны до тех пор, пока мистер Кларк не совершит уголовного преступления на глазах у добропорядочных свидетелей. Остаётся надеяться на его совесть, либо на то, что миссис Кларк найдет в себе силы обратиться в работный дом, но это означало бы для неё разлуку с детьми.

Вероника подняла на него ясный, решительный взгляд:

– Доктор Харрисон, будьте так добры, закажите у лавочника муку, крупу и солонину, чтобы семье Кларков хватило продуктов на две недели полноценного питания. Счёт пусть пришлют мне, я оплачу.

– А я пересмотрю свой гардероб и подберу что-то из старой одежды, – сказала Эмили.

– Мисс Эмили, миссис Хоторн, вы так добры, и я очень тронут вашей готовностью оказать помощь несчастному семейству! Мы поможем Кларкам сейчас, но, надеюсь, мы также сможем найти выход, чтобы миссис Кларк и её дети оказались в полной безопасности.

– У вас уже есть какие-то планы? – спросила Вероника.

– К сожалению, пока нет. Я не могу придумать ничего, что помогло бы кардинальному решению этой проблемы.

– Наверное, нужно посоветоваться с викарием, – заметила Эмили.

– Итогом моей беседы с преподобным мистером Уэсткоттом стало пожелание молиться о вразумлении мистера Кларка и о здоровье остальных членов семейства. В то же время он сказал, что планирует организовать в приходе благотворительный сбор.

– Я не сомневалась, что мистер Уэсткотт не сможет остаться в стороне от чужой беды! Несмотря на некоторую косность убеждений, его отношение к людям преисполнено искреннего милосердия! – воскликнула Эмили.

– Однако сборов, даже регулярных, может оказаться недостаточно, – заметила Вероника. – А что, если устраивать время от времени благотворительные ярмарки в их пользу? Продавать рукоделие, выпечку, варенье…

– Это не только пополнит фонд помощи, но и позволит прихожанам ощутить свою причастность к доброму делу и, что немаловажно, оживит нашу монотонную жизнь, – согласился доктор. – Думаю, что мы сможем провести первую такую ярмарку недели через две, если заняться организацией прямо сейчас. Полагаю, леди Сеймур сочтёт своим долгом возглавить благотворительный комитет. А миссис Мертон, без сомнения, внесёт неоценимый вклад, обеспечив мероприятие… энтузиазмом.

– О, матушка будет в полном восторге! – улыбнулась Эмили. – Правда, её энтузиазм может оказаться столь велик, что нам с Маргарет придётся выпекать пироги всю следующую неделю.

Глава XI

Дорога к ферме Кларков вилась меж полей. Маленький домик, окружённый ветхим забором, стоял на берегу копаного пруда. Доктор Харрисон постучал, и дверь им открыла сама хозяйка дома.

Миссис Марта Кларк, которая когда-то, должно быть, была статной и крепкой, теперь напоминала стебель сухой травы, торчащий зимой из-под снежного полога. Её лицо её, испещрённое преждевременными морщинами, хранило следы былой миловидности, безжалостно стёртой тяжкими заботами и непосильным трудом. Но её светлые глаза цвета весеннего неба были добры и по-детски наивны.

– Миссис Хоторн, мисс Мертон, сэр… – прошептала она, пугливо отступая в тень и судорожно поправляя свой вылинявший залатанный чепец.

Гости вошли в единственную жилую комнату, где их взорам предстала картина, от которой сжималось сердце. В углу, на соломенной подстилке, возились двое самых младших детей: Мэтью, мальчик лет трёх, с большими серьёзными глазами на исхудавшем личике, и его сестрёнка, годовалая Люси, чьи слабые ручки беспомощно тянулись к старшей сестре.

Девочка, которой на вид было около девяти или десяти лет, Генриэтта, пыталась накормить малышку размоченным в воде хлебом. Рядом с ней сидела Сара, девочка лет восьми. Воздух в хижине был спёртым и холодным, несмотря на знойный летний день.

Старшие мальчики, Том и Джеймс, встали при виде гостей. В их позах читалась не детская серьёзность, а груз преждевременной взрослой ответственности. Том, двенадцати лет, смотрел на доктора Харрисона с немым вопросом, в то время как Джеймс, на год младше, потупил взгляд, словно стыдясь своей заношенной рубахи и босых ног.

– Мы привезли кое-какие припасы, миссис Кларк, – сказала Вероника, давая знак слуге внести корзины с мукой, крупой и солониной. – И кое-что из одежды для детей.

Взгляд миссис Кларк скользнул по провизии, и на мгновение в её глазах вспыхнула искра – во взгляде читались надежда и облегчение.

– Вы слишком добры, сударыня… – сказала миссис Кларк. – Я не знаю, как вас благодарить… Прошу прощения за беспорядок…

– Не извиняйтесь, прошу вас, – твёрдо, но с безграничным состраданием в голосе сказала Эмили, в то время как доктор Харрисон, отложив свой цилиндр, уже раскрывал медицинский саквояж. – Позвольте доктору осмотреть детей. Они выглядят… очень бледными.

Пока доктор беседовал с Мартой Кларк, расспрашивая о недомоганиях детей, Вероника наблюдала за Генриэттой. Девочка, поймав её взгляд, робко улыбнулась, и в этой улыбке была такая трогательная, незащищённая нежность, что у Вероники слёзы подступили к глазам.

– Мы постараемся вам помочь, миссис Кларк, – решительно сказала Вероника.

На обратном пути они долго молчали. Только что увиденное составляло слишком резкий контраст на фоне дневного света и пасторальных пейзажей Суррея.

На следующий день Вероника, Эмили и доктор Харрисон нанесли визит леди Сеймур. Они застали её в голубой гостиной, где хозяйка Равенсворт-Парка, восседая в любимом кресле, принимала утренние реляции от домоуправителя.

Выслушав рассказ о бедственном положении Кларков, леди Сеймур испустила вздох, в котором сквозило более раздражение, нежели сострадание.

– Печально, чрезвычайно печально, – произнесла она, отодвигая от себя счетную книгу. – Но, уверяю вас, подобные истории – неизбежное следствие лени и порочности. Помогать таким людям – значит губить их. Привыкнув получать даром то, что другим даётся честным трудом, они совсем обленятся и, пальцем о палец не ударив, будут ждать очередных подачек.