История Греции. Том 2

Что касается датировки поэм, у нас нет иных сведений, кроме различных утверждений о времени жизни Гомера, [p. 134] которые расходятся между собой (как я уже отмечал) на промежуток в четыреста шестьдесят лет и которые в большинстве случаев определяют дату Гомера по отношению к какому-либо другому событию, само по себе мифическому и недостоверному, – например, Троянской войне, возвращению Гераклидов или Ионийскому переселению. Кратет относил Гомера ко времени ранее возвращения Гераклидов и менее чем через восемьдесят лет после Троянской войны; Эратосфен помещал его через сто лет после Троянской войны; Аристотель, Аристарх и Кастор считали его современником Ионийского переселения, тогда как Аполлодор относил его к периоду на сто лет позже этого события или к двумстам сорока годам после взятия Трои. Фукидид датировал его жизнь гораздо более поздним временем, чем Троянская война. [239] С другой стороны, Феопомп и Эвфорион относили его эпоху к гораздо более позднему периоду правления лидийского царя Гига (Ол. 18–23, 708–688 гг. до н. э.) и помещали его через пятьсот лет после Троянской эпохи. [240] На чем основывались эти разнообразные предположения, мы не знаем, хотя в утверждениях Кратета и Эратосфена можем довольно хорошо догадаться. Но древнейшее из сохранившихся мнений о дате Гомера – подразумевая под этим дату создания «Илиады» и «Одиссеи» – кажется мне одновременно наиболее достоверным и наиболее согласующимся с общей историей древнего эпоса. Геродот помещает Гомера за четыреста лет до себя, отталкиваясь не от какого-либо мифического события, а от точки реального и достоверного времени. [241] Четыре столетия [p. 135] до Геродота – это период, начинающийся с 880 г. до н. э., так что создание гомеровских поэм приходится на промежуток между 850 и 800 гг. до н. э. Из слов Геродота можно понять, что это было его собственное суждение, противоречащее распространенному мнению, относившему поэта к более ранней эпохе.

Помещение «Илиады» и «Одиссеи» в промежуток между 850 г. до н. э. и 776 г. до н. э. кажется мне более вероятным, чем любая другая дата, более ранняя или поздняя, – более вероятной, чем поздняя, потому что у нас есть основания считать эти две поэмы древнее Арктина, который жил вскоре после первой Олимпиады; и более вероятной, чем ранняя, потому что, чем дальше мы отодвигаем поэмы в прошлое, тем больше увеличиваем чудо их сохранения, и без того уже удивительное, – от столь древней эпохи и общества вплоть до исторических времен.

Способ, которым эти поэмы, да и вообще все поэмы, как эпические, так и лирические, вплоть до времени (вероятно) Писистрата, распространялись и доносились до публики, заслуживает особого внимания. Их не читали в одиночку и отдельно, а пели или декламировали на празднествах или перед собравшимися слушателями. Это кажется одним из немногих бесспорных фактов о великом поэте: даже те, кто утверждает, что «Илиада» и «Одиссея» сохранились благодаря письменности, редко настаивают на том, что их читали.

Оценивая воздействие поэм, мы всегда должны учитывать огромную разницу между ранней Грецией и нашим временем – между собранием, собранным на торжественном празднестве, воодушевлённым общим настроением, слушающим размеренное и музыкальное чтение обученных певцов или рапсодов, чьи слова считались вдохновлёнными Музой, – и одиноким читателем, перед которым лежит рукопись; причём такая рукопись вплоть до очень позднего периода греческой литературы писалась небрежно, без разделения на части и без знаков препинания. Как в случае театральных по [p. 136] становок во все времена, так и в случае раннего греческого эпоса – значительная часть его впечатляющего эффекта зависела от таланта исполнителя и силы общих сопутствующих обстоятельств и полностью исчезала при чтении в одиночестве.

Первоначально певец сам исполнял своё эпическое повествование, начиная с пролога или гимна одному из богов: [242] его профессия была отдельной и особенной, как профессия плотника, лекаря или прорицателя; его манера исполнения и дикция требовали особой подготовки не меньше, чем его творческое воображение. В «Одиссее» он предстаёт как человек, окружённый почётом, а в «Илиаде» даже Ахилл не гнушается взять в руки лиру и воспеть героические подвиги. [243]

Не только «Илиада» и «Одиссея», а также поэмы, вошедшие в эпический цикл, производили всё своё впечатление и приобретали славу благодаря устному исполнению, но даже лирические и хоровые поэты, пришедшие после них, были известны и воспринимались широкой публикой точно так же, даже после того, как среди образованных людей утвердилась привычка к чтению.

Если в эпосе декламация или пение были крайне просты, а стихотворный размер сравнительно мало разнообразен, с единственным сопровождением четырёхструнной кифары, – то все последующие вариации, начиная с пентаметра и ямба и заканчивая усложнёнными строфами Пиндара и трагиков, [p. 137] всё же оставляли общее впечатление от поэзии в значительной степени зависимым от голоса и аккомпанемента, резко отличая его от простого чтения текста в одиночестве.

А в драматической поэзии, самой поздней по времени, декламация и жесты актёров чередовались с песнями и танцами хора, а также с музыкальными инструментами, причём всё это дополнялось величественными визуальными украшениями.

Сейчас и драматический эффект, и пение знакомы современному человеку, так что каждый понимает разницу между чтением текста и его восприятием в соответствующих обстоятельствах. Однако поэзия как таковая уже давно воспринимается исключительно через чтение, и нам требуется особое напоминание, чтобы вернуться во времена, когда «Илиада» и «Одиссея» обращались лишь к слуху и чувствам разнородной, но сочувствующей толпы.

Читателей не существовало, по крайней мере до века, предшествовавшего Солону и Писистрату; с этого времени их число и влияние постепенно росли, хотя, несомненно, даже в самый литературный период Греции их было мало по сравнению с современным европейским обществом.

Однако, что касается создания прекрасной эпической поэзии, избранный круг образованных читателей оказывал менее сильное стимулирующее влияние, чем неграмотная и слушающая толпа ранних времён. Поэмы Херила и Антимаха, созданные к концу Пелопоннесской войны, хотя и восхищали знатоков, так и не приобрели популярности, а император Адриан потерпел неудачу в своей попытке ввести моду на последнего поэта за счёт Гомера. [244]

[p. 138] Из сказанного здесь видно, что те, кто служил посредником между стихом и слушателем, имели огромное значение в древнем мире, особенно в ранние периоды его истории, – певцы и рапсоды для эпоса, исполнители для лирики, актёры и певцы вместе с танцорами для хора и драмы.

Лирические и драматические поэты сами обучали исполнению своих произведений, и эта роль учителя была настолько заметна для публики, что название «дидаскалия», которым обычно обозначали драматические представления, произошло именно отсюда.

Среди рапсодов, посещавших празднества в эпоху, когда греческие города были многочисленны и легкодоступны, для декламации древнего эпоса, конечно, были большие различия в мастерстве; но мы можем с уверенностью предположить, что наиболее выдающиеся представители этой профессии были тщательно обучены и высоко искусны в своём деле.

Однако случается, что Сократ и его ученики Платон и Ксенофонт отзываются о них с пренебрежением, и многие слишком поспешно принимают этот приговор как окончательный, не учитывая точку зрения, с которой он был вынесен. [245]

Эти философы рассматривали Гомера и других поэтов с точки зрения наставления, этического учения и добродетельной практики: они анализировали характеры, созданные поэтом, оценивали ценность преподанных уроков и часто пытались отыскать скрытый смысл там, где явный их не удовлетворял.

Когда они встречали человека вроде рапсода, который брался впечатлять слушателей гомеровским повествованием, но либо вовсе не занимался, либо неудачно занимался толкованием, они относились к нему с презрением; более того, Сократ принижал и самих поэтов по тому же принципу, считая, что они говорят о вещах, которых не могут разумно объяснить. [246]

Также Платону и Ксенофонту было свойственно вообще принижать профессиональное применение таланта ради заработка, часто противопоставляя его – порой даже бестактно – бесплатному обучению и демонстративной бедности их учителя.

Но мы не вправе судить рапсодов по такому стандарту. Хотя они и не были философами или моралистами, их задачей – и это было так задолго до появления философской точки зрения – было донести поэта до сердец и эмоций собравшейся толпы и проникнуться его смыслом настолько, насколько это было необходимо для данной цели, сочетая это с подобающими украшениями в виде жестов и интонаций.

В этом их истинном призвании они были ценными членами греческого общества и, кажется, обладали всеми качествами, необходимыми для успеха.

Эти рапсоды, преемники примитивных аэдов, или бардов, по-видимому, отличались от них отказом от какого-либо музыкального сопровождения. Первоначально бард пел, оживляя песню периодическими переборами простой четырехструнной арфы: его преемник, рапсод, декламировал, держа [стр. 140] в руке лишь лавровую ветвь и полагаясь на голос и манеру исполнения – своего рода музыкально-ритмическую декламацию [247], которая постепенно усиливалась в эмоциональном [стр. 141] напоре и жестикуляции, пока не приблизилась к манере драматического актера. Когда именно произошла эта перемена, или же могли ли два разных способа исполнения древнего эпоса какое-то время сосуществовать, мы не можем определить с уверенностью. Гесиод получает от Музы лавровую ветвь как знак посвящения в их служение, что указывает на его принадлежность к рапсодам; в то же время древний бард с арфой все еще фигурирует в гомеровском «Гимне к делосскому Аполлону» как действующий и популярный участник Панионийских празднеств на острове Делос [248]. Возможно, усовершенствования арфы, к которой Терпандр (ок. 660 г. до н. э.) добавил три струны к изначальным четырем, и общее усложнение инструментальной музыки могли способствовать утрате доверия к примитивному аккомпанементу и тем самым стимулировать практику речитатива: история о том, что сам Терпандр сочинял музыку не только для собственных гекзаметрических поэм, но и для произведений Гомера, по-видимому, указывает на то, что прежняя музыка теряла популярность [249]. Какими бы ни были этапы перехода от барда к рапсоду, несомненно то, что ко времени Солона последний стал признанным и единственным выразителем [стр. 142] древнего эпоса – иногда в виде коротких фрагментов перед частной аудиторией в исполнении одного рапсода, иногда же в виде непрерывного последовательного исполнения несколькими рапсодами на публичном празднестве.

Относительно того, как сохранялись поэмы Гомера в течение двух столетий (а по мнению некоторых, и дольше) между их первоначальным созданием и периодом, непосредственно предшествовавшим Солону, – а также относительно их изначального создания и последующих изменений – среди авторитетных критиков существуют значительные разногласия. Сохранялись ли они в письменном виде или без него? Была ли «Илиада» изначально создана как единая поэма, и аналогично ли с «Одиссеей», или же каждая из них представляет собой соединение изначально самостоятельных и несвязанных частей? Был ли автор каждой поэмы единоличным или множественным?

Так или иначе, эти вопросы обычно рассматривались вместе и обсуждались во взаимосвязи в исследованиях гомеровских поэм, хотя «Пролегомены» Пейна Найта заслуживают упоминания за их раздельное рассмотрение. Полвека назад проницательные и ценные «Пролегомены» Ф. А. Вольфа, использовавшие венецианские схолии, недавно опубликованные в то время, впервые открыли философскую дискуссию об истории гомеровского текста. Значительная часть этого труда (хотя и не вся) посвящена защите позиции, ранее высказанной, среди прочих, Бентли, о том, что отдельные составные части «Илиады» и «Одиссеи» не были объединены в цельное и неизменное произведение вплоть до времен Писистрата в VI веке до н. э. В качестве аргумента в пользу этого вывода Вольф утверждал, что не существует свидетельств о существовании письменных копий какой-либо из поэм в более ранние периоды, к которым относят их создание, – и что без письменности ни совершенная симметрия столь сложного произведения не могла быть изначально задумана поэтом, ни, если бы она была достигнута, надежно передана потомкам. Отсутствие легкого и удобного письма, необходимого для длинных рукописей, у древних греков стало, таким образом, одним из пунктов в аргументации Вольфа против изначальной целостности «Илиады» и «Одиссеи». Нич и другие ведущие оппоненты Вольфа, по-видимому, приняли изначально предложенную им взаимосвязь этих вопросов; и считалось [стр. 143], что защитникам древней целостности «Илиады» и «Одиссеи» необходимо доказывать, что эти поэмы изначально были письменными.

Мне кажется, что архитектонические функции, приписываемые Вольфом Писистрату и его сподвижникам в отношении гомеровских поэм, совершенно неприемлемы. Однако многое, несомненно, говорило бы в пользу этой точки зрения, если бы удалось доказать, что для её опровержения нам пришлось бы допустить существование длинных письменных поэм уже в IX веке до нашей эры. Но, по моему мнению, мало что может быть менее вероятным: и мистер Пейн Найт, хотя он и выступает против гипотезы Вольфа, признает это не менее, чем сам Вольф. [250] Следы письменности в Греции даже в VII веке до нашей эры крайне скудны. У нас нет сохранившихся надписей ранее 40-й Олимпиады, а ранние надписи выполнены грубо и неумело. Мы даже не можем с уверенностью сказать, записывали ли свои произведения Архилох, Симонид Аморгский, Каллин, Тиртей, Ксанф и другие ранние элегические и лирические [стр. 144] поэты, или же практика записи стала распространённой значительно позже. Первое прямое свидетельство, позволяющее предположить существование рукописи Гомера, связано с известным постановлением Солона о рапсодах на Панафинеях; но как долго до этого существовали рукописи, мы сказать не можем.

Те, кто утверждает, что поэмы Гомера были записаны с самого начала, основывают свою точку зрения не на прямых доказательствах и не на существовавших в то время обычаях, связанных с поэзией (поскольку они сами признают, что «Илиада» и «Одиссея» не читались, а декламировались и слушались), а на предполагаемой необходимости существования рукописей [251] для сохранения поэм – ведь память рапсодов сама по себе не была ни достаточной, ни надёжной. Но здесь мы избегаем одной трудности, лишь сталкиваясь с ещё большей: существование обученных певцов с феноменальной памятью куда менее удивительно, чем существование объёмных рукописей в эпоху, по сути, нечитающую и неписьменную, когда даже подходящие инструменты и материалы для письма были неочевидны. Более того, есть серьёзные основания полагать, что певец вовсе не нуждался в рукописи, чтобы освежить память. Если бы это было так, слепота стала бы препятствием для профессии, однако мы знаем, что это не так – как на примере Демодока в «Одиссее», так и на примере слепого певца из Хиоса в гимне Аполлону Делосскому, которого Фукидид, как и общий дух греческих преданий, отождествляет с самим Гомером. [252] Автор этого гимна, кем бы он ни был, вряд ли описал бы слепого [стр. 145] человека, достигшего совершенства в своём искусстве, если бы знал, что память певца поддерживалась лишь постоянным обращением к рукописи в его сундуке.

Впрочем, нельзя сказать, что усилия памяти, требуемые от певцов или рапсодов даже для самых длинных эпических поэм (хотя, несомненно, значительные), были сверхчеловеческими. Если говорить обо всей «Илиаде» и «Одиссее», мы знаем, что в Афинах были образованные люди, способные воспроизвести обе поэмы наизусть. [253] Но в профессиональных декламациях речь не шла о том, что один человек исполнял всю поэму: исполнение было коллективным, и рапсоды, посещавшие празднество, заранее договаривались, кто какую часть поэмы будет читать. В таких условиях и при такой подготовке объём стихов, который рапсод мог произнести, определялся не столько пределами его памяти, сколько физическими возможностями его голоса, учитывая требуемое звучное, выразительное и ритмичное произношение. [254]

Но какие у нас есть гарантии точной передачи текста на протяжении двух столетий исключительно устным путём? [стр. 147] Можно ответить, что устная передача сохраняла текст настолько точно, насколько он в действительности сохранялся. Основные линии поэм, порядок частей, гомеровский дух, общий стиль речи и в большинстве случаев сами слова оставались неизменными, поскольку профессиональная подготовка рапсода, помимо точности его памяти, способствовала «огомеровлению» его сознания (если позволительно так выразиться) и удерживала его в этом магическом круге. С другой стороны, в деталях текста можно ожидать значительных расхождений и многочисленных неточностей – и они действительно были, о чём свидетельствуют записи в схолиях, а также цитаты у древних авторов, отсутствующие в нашем тексте Гомера. [255] Более того, состояние «Илиады» и «Одиссеи» в отношении буквы, называемой дигамма, служит доказательством того, что они долгое время декламировались устно, прежде чем были записаны, и за этот период их произношение претерпело заметные изменения. [256] Во время создания этих поэм дигамма была действующей согласной и учитывалась в структуре стиха; но к моменту их записи она уже перестала произноситься и потому не попала ни в одну из рукописей. В результате александрийские критики, хотя и знали о её существовании в более поздних поэмах Алкея и Сапфо, не признавали её у Гомера. Образовавшиеся из-за утраты дигаммы hiatus и различные метрические сложности исправлялись разными грамматическими ухищрениями. Но вся история этой утраченной буквы весьма любопытна и становится понятной только при допущении, что «Илиада» и «Одиссея» на протяжении долгого времени существовали исключительно в памяти, голосе и слухе.

Точно определить, когда эти поэмы или вообще любые другие греческие поэмы впервые начали записываться, можно лишь предположительно, хотя есть основания полагать, что это произошло до времени Солона. Если в отсутствие доказательств мы рискнём назвать более определённый период, то сразу возникает вопрос: для каких целей в ту эпоху могла создаваться рукопись? Кому была нужна письменная «Илиада»? Не рапсодам – для них она была не только заучена наизусть, но и прочувствована, связана с гибкими интонациями голоса, паузами и другими приёмами устного исполнения, которые невозможно передать в сухом тексте. Не широкой публике – она привыкла воспринимать поэму в исполнении рапсодов на торжественных многолюдных празднествах. Единственными, кому письменная «Илиада» могла быть полезна, были немногие образованные и любознательные люди – читатели, способные анализировать сложные эмоции, испытанные при слушании, и воссоздавать при чтении часть впечатления, переданного декламатором. [257] [стр. 149]

Как бы невероятно это ни звучало в наше время, в ранних обществах, включая древнюю Грецию, был период, когда такого читающего класса не существовало. Если бы мы могли определить, когда он начал формироваться, то приблизительно установили бы время записи древних эпических поэм. Наиболее вероятным периодом появления даже самого узкого круга читателей в Греции является середина VII века до н. э. (660–630 гг. до н. э.) – эпоха Терпандра, Каллина, Архилоха, Симонида Аморгского и др. Это предположение основано на переменах в характере греческой поэзии и музыки того времени: появлении элегического и ямбического стихов как соперников гекзаметра и обращении поэзии к современной реальной жизни. Такие изменения были значимы в эпоху, когда поэзия была единственным способом «публикации» (если использовать не совсем точный, но наиболее подходящий современный термин). Они указывали на новое восприятие старых эпических сокровищ народа и жажду новых поэтических эффектов. Люди, стоявшие во главе этого движения, вполне могли изучать и критиковать письменные тексты гомеровских рапсодов с собственной точки зрения, подобно тому как Каллин, по свидетельствам, упоминал и восхвалял «Фиваиду» как произведение Гомера. Таким образом, есть основания предполагать, что для этого нового, важного, но крайне узкого круга рукописи «Илиады», «Одиссеи» и других древних эпосов – «Фиваиды» и «Киприй» – начали создаваться около середины VII века до н. э. [258] Открытие Египта для греческой торговли в тот же период облегчило доступ к папирусу для письма. Читающий класс, однажды возникнув, постепенно расширялся, а вместе с ним росло и число рукописей, так что ко времени Солона, спустя пятьдесят лет, и читатели, и рукописи, хотя их было ещё сравнительно мало, могли приобрести определённый авторитет и стать арбитром в противовес небрежности отдельных рапсодов.

Можно считать, что «Илиада» и «Одиссея» сохранялись без помощи письма около двух столетий. [259] Но верно ли, как полагал Вольф и другие авторитетные критики, что отдельные части этих поэм изначально были самостоятельными эпическими песнями, каждая из которых представляла цельное произведение и предназначалась для отдельного исполнения? Верно ли, что у них не только не было общего автора, но изначально не было ни общей цели, ни фиксированного порядка, и что их окончательная компоновка и объединение произошли лишь три века спустя – благодаря вкусу Писистрата и его образованных друзей? [260]

Эта гипотеза, прославленная гением Вольфа и впоследствии детализированная другими, особенно Вильгельмом Мюллером и Лахманом, представляется мне не только не подтверждённой достаточными свидетельствами, но и противоречащей другим источникам, а также внутренней логике. Вольф ссылается на Иосифа Флавия, Цицерона и Павсания: [261] Иосиф не упоминает Писистрата, а лишь отмечает (что, вероятно, соответствует действительности), что поэмы Гомера изначально не были записаны и сохранялись только в песнях или декламациях, откуда позже были перенесены в письменную форму, что привело ко многим discrepancies в тексте. Цицерон и Павсаний идут дальше, утверждая, что Писистрат собрал и упорядочил рапсодии «Илиады» и «Одиссеи» (подразумевая, что изначально это были цельные поэмы, позднее раздробленные), которые он нашёл частично перепутанными и разрозненными, причём каждая часть сохранялась лишь в определённом регионе Греции. Также в псевдо-платоновском диалоге «Гиппарх» говорится, что сын Писистрата Гиппарх первым привёз поэзию Гомера в Аттику и предписал рапсодам исполнять её части на Панафинейских празднествах в строгой последовательности. [262]

Вольф и Вильгельм Мюллер иногда допускают, что нечто подобное «Илиаде» и «Одиссее» как цельным произведениям существовало и до Писистрата, но в основном представляют его или его окружение как первых, кто объединил ранее самостоятельные гомеровские песни. Лахманн, современный сторонник этой теории, ещё более определённо приписывает Писистрату первоначальную компоновку «Илиады», разделяя первые двадцать две книги поэмы на шестнадцать отдельных песен и считая смешным предположение, что их слияние в нынешний порядок произошло раньше его времени. [263] [стр. 153]

На эту теорию можно возразить, во-первых, что она противоречит сохранившимся свидетельствам о законах Солона, который ещё до времени Писистрата установил строгий порядок исполнения «Илиады» рапсодами на Панафинейских празднествах. Он не только предписал, чтобы они декламировали рапсодии последовательно, без пропусков и искажений, но и ввёл должность надзирателя или цензора, чтобы обеспечить соблюдение этих правил, [264] [стр. 154] – что подразумевает существование (одновременно указывая на случаи нарушений) упорядоченного целого, а также рукописей, заявляющих о своей полноте.

Далее, эта теория приписывает Писистрату роль, не только существенно отличающуюся от той, что описана у Цицерона и Павсания (которые изображают его не как составителя изначально разрозненных частей, а как восстановителя древнего порядка, впоследствии утраченного), но и саму по себе необъяснимую, противоречащую греческим обычаям и представлениям. То, что Писистрат стремился ограничить произвол или восполнить неточную память отдельных рапсодов, возвысить Панафинейский праздник безупречным исполнением великого и почитаемого стихотворения в соответствии со [стр. 155] стандартом, принятым среди лучших знатоков Греции, – задача, вполне соответствующая его положению и требующая лишь улучшенной редакции текста, а также точного её соблюдения рапсодами. Но какой мотив мог побудить его объединить несколько поэм, известных ранее лишь как отдельные, в одно новое целое? Какое чувство могло бы удовлетворить введение обширных изменений и перестановок, предполагаемых Лахманом, чтобы соединить шестнадцать песен, которые, как предполагается, рапсоды привыкли исполнять, а народ – слушать, каждую по отдельности? Писистрат не был поэтом, стремящимся заинтересовать публику новыми творениями и сочетаниями, но правителем, желавшим придать торжественность великому религиозному празднику в родном городе.