Апрель в Испании

– Хе-хе! Ну ты и юморист, Теренс!

Перси любил подобные шутливые перебранки. Ему бы выступать комиком на радио, думал Терри, вышло бы ничуть не хуже, чем у тех, кого он слушал, с их коронными фразочками, сальным балагурством – «Купите себе резинку попрочнее, сударыня!» – и замшелыми шутками, от которых зрители в зале выли от хохота, тогда как для Терри они звучали уныло и плоско, как фанера.

Работёнки, которые Перси подкидывал Терри, были несложными. В основном они просто требовали немного напрячь мышцу, чтобы нагнать страху на какого-нибудь должника Перси из числа его дружков по клубу или проредить обычно многочисленную толпу его кредиторов – а уж по части угрожающих оскалов Терри был мастак, каких поискать. Нужда в настоящей, серьёзной работе вставала редко. Изредка ему приходилось вытаскивать испытанный армейский нож или щёгольский маленький карманный кольт тридцать восьмого калибра, который он получил от одного моряка-янки – тот однажды дождливой ночью дезертировал с корабля в доках Тилбери и, будучи без гроша в кармане, отдал Терри ствол в обмен на дрочку. Впрочем, с применением силы он старался не частить, хотя бы потому, что это было напряжно.

На данный момент Терри провернул всего полдюжины устранений. Каждое из них помнил так же, как первое. Одной из его мишеней стал шестнадцатилетний шкет, который обрюхатил дочь какого-то денежного мешка. Как он заверещал, когда увидал в руке у Терри ствол! «Пожалуйста, не надо, я сделаю всё что угодно…», а затем: бах! – прямо в левое ухо. Левый глаз у бедняги тогда выскочил из глазницы, полностью вывалился наружу и повис на щеке, болтаясь на конце окровавленной нитки.

Иногда Терри беспокоился о стволе. Он знал, что рано или поздно от пистолета придётся избавиться – к настоящему моменту полиция наверняка уже отследила его по всем шести работёнкам, которые он с ним провернул, хотя там и не могли знать, что это его пушка, поскольку даже не подозревали о существовании Тайса. Однако он полюбил эту блестящую смертоносную игрушку, полюбил то, как приклад с деревянными боковинами и крестообразной насечкой ложится в ладонь, а спусковой крючок, тонкий, словно рыболовный, с затаённым рвением прижимается к мягкой подушечке согнутого указательного пальца. Он не мог вынести мысли о том, что его погремушке суждено валяться среди помоев на дне мусорного бака или ржаветь в лилово-сером иле на дне Темзы. Когда настанет время и с ней придётся расстаться, он заберёт её с собой в Ирландию и достойно похоронит где-нибудь под камнем на солнечной лужайке или в ямке между корнями куста дрока на каком-нибудь безлюдном склоне холма высоко в горах Уиклоу. Во всяком случае, таковы были его намерения.

Люди, вероятно, назвали бы Терри бесчувственным чурбаном, раз уж он берётся за работу такого пошиба, но они оказались бы глубоко неправы. Чувств у него было выше крыши. Посмотрите, как судьба, которую предрекал он оружию, столько времени служившему его надёжной опорой и верным корешем, довела его чуть ли не до слёз. Он взвешивал пушку в руке, играл с нею, вращал патронник, прищурившись, смотрел вдоль ствола и с нежностью разглядывал гарцующего пони, выбитого на значке сбоку рамки. Казалось, что волына символизирует его самого – кургузого, немного низкорослого, но твёрдого, хладнокровного, смертоносного и неудержимого.

* * *

Слёзы наворачивались Терри на глаза и тем вечером, когда он застрелил Перси Антробуса и беззвучно спихнул его грузное, резиновое тело в тёмную, блестящую, маслянистую воду Лондонского Пула, в узкую щель между нависающей громадиной нефтяного танкера и скользкой боковиной причала. Он сожалел, что пришлось так сделать, искренне сожалел, но в конце концов этого было не избежать. Перси издевался над ним, не ставил его ни в грош и вообще слишком много раз доводил до ручки, и у Терри просто лопнуло терпение.

Возможность избавиться от старика раз и навсегда довольно удачно подвернулась сама собой – всё сложилось как нужно едва ли не стихийно. Перси должен был спуститься к причалу, чтобы увидеться там с капитаном какого-то грузового судна, прибывшего из Гонконга или, может, из Сайгона, Терри не обратил на эту деталь особого внимания. Что у него было за дело к капитану, Перси не сообщил, но встреча состоялась ночью, так что он прихватил Терри с собой для охраны. Как сказал мистер Антробус, этим узкоглазым никогда доверять нельзя.

Когда они добрались до пристани, над водой стелился туман, и повсюду было темно и тихо – прямо-таки сцена из фильма категории Б. Перси поднялся на борт, а Терри велел подождать на пирсе.

Некоторое время Терри ходил взад-вперёд, наблюдал за клубящимся призрачным туманом и ни о чём особо не думал. Было холодно, и он поднял воротник своего светло-серого пальто. В такие моменты он жалел, что не курит, так как это помогло бы хоть как-то убить время. Кроме того, сигарета дополнила бы образ Джимми Кэгни [6].

На самом деле он втайне воображал себя не столько Кэгни, сколько Ричардом Уидмарком [7], особенно в роли Гарри Фабиана в фильме «Ночь и город», который смотрел четыре раза и сходил бы на него снова, если бы его показали повторно. Фильм снимали в Лондоне, в местах, очень похожих на то, где он сейчас находился, коротая холодные минуты, пока Перси не вернётся, завершив то, чем он там занят на палубе с капитаном дальнего плавания. Конечно, Терри восхищался только внешним видом Уидмарка, а не ролью мелкого мошенника, которого тот играл. Гарри Фабиан был, конечно, ловким пронырой, но, в конце концов, у него не было вкуса. А если Терри чему-то и научился у Перси, так это важности хорошего вкуса.

Мистер Антробус провёл на корабле добрых полчаса, вернулся во взвинченном настроении и окрысился на Терри, когда тот спросил, что случилось. В тоне у старика чувствовался какой-то оттенок презрения, пренебрежения – он-то и заставил Терри выйти из себя. Впервые в жизни он понял, что именно означает фраза «красная пелена в глазах». Взгляд заволокло багровым туманом, словно опустилась колышущаяся занавеска в кинотеатре, и на секунду или две спереди сдавило грудь, так что он едва мог вдохнуть.

«Ладно, Перси, – подумал он, – ладно. Порадовались, и хватит».

Они шли вдоль пристани. Перси вдруг ускорил шаг и поспешил вперёд, словно предчувствуя то, что должно было произойти. Терри подождал, пока они не нырнули в низкий кирпичный туннель над узкоколейной железнодорожной линией, по которой ходили угольные вагонетки. Долго ещё будет он видеть эти кирпичи после того, как покинет Лондон, хотя там и было темно. Точно так же будет стоять у него в носу запах прогорклого воздуха и вонь застарелой мочи, а перед глазами мелькать слабые отблески фонарей на рельсах и манжеты провисших брюк Перси, волочащиеся по грязи, пока тот сутулой походкой семенит по туннелю, – и всё это вместе так же ясно, как сейчас.

Терри ускорил шаг и, нагнав Перси, выхватил пистолет, прижал ствол к его левой лопатке, к толстой ткани пальто, и дважды выстрелил – раз-два и готово. Он всегда восхищался, как плавно, как мгновенно срабатывает его пушечка.

Пальто заглушило звук выстрела, но он всё равно оказался очень громким и отразился от кирпичных стен, так что на секунду у Терри заложило уши. Перси развернулся и уставился на него с выражением изумления и возмущения. Терри подумал, что он как будто нанёс старику горькую обиду или пошутил «непростительно безвкусно, дорогой мой мальчик», как сказал бы Перси. Корабль где-то поблизости – возможно, то самое грузовое судно, на которое только что поднимался Перси, – загудел, да так громко, что Терри подпрыгнул и чуть было не рванул искать укрытие. Секунду или две Перси держался стоймя, покачиваясь на цыпочках и исполняя что-то вроде пируэта. Затем всё внутри него вдруг как будто посыпалось вниз, и он рухнул на скользкие булыжники, окончательно испустив дух.

Перси был мёртв – вероятно, он умер ещё до того, как ударился о землю, – и Терри даже не стал проверять пульс. В его сознании, вращаясь по кругу, как в кино, всплыл кадр с первой полосой газеты – а затем картинка замерла, и вперёд выскочила строка: «Жертва скончалась на месте». Но так ли это? Терри знал, что мгновенной смерти не существует – или не был Перси жив всё то время, которое потребовалось ему, чтобы развернуться и вылупить на Терри глаза, полные шока и негодования, пусть даже и с двумя пулями в тикалке? Сколько времени это займёт? Секунду? Больше? Когда вот-вот умрёшь, может, и одна-единственная секунда способна показаться вечностью?

Странно, подумал Терри: как так может быть, что вот человек здесь, жив-живёхонек, как и все вокруг, а через минуту – раз – и нету его нигде? Он не был склонен к такого рода нездоровым размышлениям, но вот именно тогда, под сводами этого туннеля, во тьме туманной ночи, ощутил благоговение пред таинством происхождения и неизбежного конца всего сущего. Умирая, Перси преподал Терри свой последний жизненный урок.

Нешуточной работёнкой оказалось подтащить на диво тяжёлый труп старика к краю причала и скормить его Темзе, вода которой в тот миг казалась густой и блестящей, как креозот. Терри поискал вокруг, нашёл несколько отдельно лежащих кирпичей да засунул их в карманы шикарного пальто Перси в качестве грузила. Сомнительно было, что это сработает – неужто хватит всего пары кирпичей? – так что через несколько дней старина Перси как пить дать всплывёт на поверхность. Такого-то кабана фиг загрузишь, подумал Терри и рассмеялся – не только Перси умел отпускать остроумные замечания!

Ну а если тело таки всплывёт, что тогда?

Медлить, чтобы узнать, что же тогда будет, Терри не стал. В ту же ночь он вернулся прямо на Фицрой-сквер и собрал манатки. С собой Терри мог увезти немногое, потому что взял за правило всегда путешествовать налегке.

Некоторое время он обшаривал квартиру в поисках наличных денег, но не разыскал ничего кроме принадлежавшей Перси коллекции непристойных фотографий. При взгляде на некоторые карточки волосы вставали дыбом даже у Терри, отнюдь не бывшего невинным младенцем, – никаких тёлок, одни только парни со здоровенными набалдашниками, исполняющие друг с другом самые невообразимые выкрутасы. За неплотно лежащим плинтусом на кухне было местечко, где он раньше прятал кое-что из своих пожитков, и теперь засунул снимки туда, сам не совсем понимая, зачем, – ну какое ему дело, если гаденькие секреты Перси попадут в лапы мусорам? – и забил доску на место кулаком. По всей квартире, понятно, остались его отпечатки, но это не имело значения: Терри гордился тем, что его ни разу не заметали, так что пальчиков его не имелось ни в одном досье.

Утром он сел на поезд до Холихеда, а тем же вечером пробрался на почтовый пароход и отчалил в Ирландию. Даже если им удастся повесить убийство Перси на него, ирландское правительство никогда его не выдаст – уж точно не Англии, старому врагу. Он в безопасности, он был в этом уверен. Или почти уверен.

Доностия

9

В туманную осознанность Квирка силком выволокло звучание многоголосого хора инструментов: казалось – неужели так и было? – целый оркестр бродячих музыкантов играет на флейтах, барабанах и визгливых волынках. Он открыл глаза – и был ослеплён брызгами утреннего солнца. Эвелин сидела у открытого окна, курила и читала роман Сименона – в оригинале, по-французски. Она уже успела спуститься к завтраку. Квирк даже не слышал, как жена встала. Теперь она обернулась к нему:

– Доброе утро, соня!

– Где-то и правда играет оркестр? – прохрипел он. – Или мне мерещится?

– Да, по улице идёт процессия музыкантов. Все в традиционных костюмах, всё очень весело и красочно. Должно быть, сегодня у басков особенный день, какой-то праздник. Это очаровательно – иди посмотри!

– Поверю тебе на слово.

Он сел, сгрёб в кучу все подушки на кровати и сложил их за спиной. Его тут же одолел приступ кашля. Квирк кашлял каждое утро; это был своего рода ритуал, через который проходили его лёгкие, их аналог разминки.

– Господи Иисусе, – выдохнул он, молотя кулаком по груди.

Жена покачала головой:

– Ты слишком много куришь. По-хорошему тебе вообще не стоило бы курить.

– Вот уж кто бы говорил.

– Я выкуриваю ровно по шесть сигарет в сутки.

– Я тоже, – парировал он с невозмутимым видом.

– Ха!

Он одарил жену мертвецкой ухмылкой и демонстративно потянулся за пачкой «Синиор сервиса» на тумбочке у кровати. Поднёс сигарету ко рту и прикурил от серебряной зажигалки – одного из подарков Эвелин накануне их свадьбы.

Визг и грохот оркестра затихали вдали.

– Осторожно, не урони пепел на простыню, – сказала Эвелин.

Квирк смотрел мимо неё в окно.

– Вижу, снова сияет солнце, – заметил он. – Нам вроде как обещали дождь.

– Да, в небе пригревает солнышко, люди плещутся в море и лежат на песке, дети играют, мороженщики торгуют мороженым. И да, мы на отдыхе.

Некоторое время он угрюмо курил, затем сказал:

– Ночью было жарко. Я никак не мог уснуть.

– Если ты не спал, то ты – единственный известный мне человек, который храпит, когда бодрствует.

Он криво улыбнулся.

– Всё-таки я люблю тебя, либхен.

– Даже когда я тебя пилю?

– Даже когда ты меня пилишь.

Квирк никогда не мог произнести слово «люблю» так, чтобы его слегка не передёрнуло изнутри. Тем не менее он выдавливал его из себя и произносил снова и снова, словно пытаясь укрепить что-то, постоянно находившееся под угрозой обрушения. Это был кусочек раствора, который он наносил на здание, возводимое им на пару с Эвелин. Оба прекрасно понимали, насколько непрочно это сооружение, эта утлая тонкостенная постройка, все элементы которой составляли они вдвоём, прижавшиеся друг к другу под тяжестью внешнего мира.

Стоит ли рассказать ей о молодой женщине под аркадами бара и о том, как он проснулся ночью, думая о ней? Стоит ли сказать, что он убеждён, будто знает её откуда-то из своего прошлого? Стоит ли поделиться тем, как эта мысль напугала его и как ему было не по себе даже думать об этом? Как выразить словами чувства столь туманные, что их вообще едва ли можно назвать чувствами?

Он встал с кровати, небрежно поцеловал жену в бахрому волос, ниспадающую на широкий лоб, и пошёл в ванную. Посмотрелся в зеркало над раковиной и застонал.

– У меня пахнет изо рта? – окликнул он Эвелин через плечо.

– Да.

Он принялся с остервенением чистить зубы. Сигарету отложил на край фарфоровой чаши между кранами.

– Не клади сигарету в раковину, – резко сказала Эвелин. Откуда она знала, что́ он делает, не видя этого? У жены была некая зловещая сторона, в изучение которой Квирк предпочитал не вдаваться.

– Здесь нет пепельницы.

– Я потратила много минут, чтобы избавиться от жёлтого пятна, которое ты оставил там вчера. Если ты продолжишь быть таким же неряхой, нас попросят покинуть этот прекрасный отель.

Он прополоскал рот, слишком поздно осознав свою ошибку. Представил, как миллиарды микробов проникают в щели между зубами и поселяются там. «Смерть после полудня» [8].

– Но ведь это место очищается само собой, – возразил он.

– Да что ты говоришь?

– Я кафарю, – крикнул он, передразнивая её акцент, – что эти комнаты самоочищаются. Вот мы уходим, а когда возвращаемся, то чувствуем, будто бы нас здесь никогда не было. Это составная часть того всегдашнего надувательства, которому подвергают нас в гостиницах.

– Ты смешной человек. Я тебя не люблю.

– «Раз уж равенства в чувствах достичь нельзя, пусть более любящим буду я» [9].

Мгновение молчания, а затем снова раздался её голос, содержащий ту застенчивую, нерешительную нотку, которая всегда закрадывалась в него, когда жена сталкивалась с чем-то незнакомым или непонятным.

– Кто это? – спросила она.

– Уистен Хью Оден.

Снова молчание. Они не видели друг друга, но он явственно слышал, как Эвелин улыбается.

– Смешной человек, – тихо сказала она.

– Кто, я или Оден?

– Смешной человек! – повторила она громче.

– Как это будет по-немецки?

– Lächerlicher Mann.

– Ляха-лихоман? Смешной язык!

Он бросил зубную щётку в стакан и вернулся в спальню. Жена повернула голову и посмотрела на него.

– Ну ты же любишь меня, – сказал он. – К чему это отрицать?

– Ох, любовь! – сказала она. – Это маленькое словечко, которое причиняет людям столько бед.

Пастельная занавеска на окне зашевелилась. С пляжа доносились голоса детей. Она улыбнулась с тем же скромным, застенчивым выражением.

«Пусть это продлится подольше, – подумал Квирк, не уверенный, что именно имеет в виду под „этим“, просто вознося своего рода молитву в пустоту. – Пожалуйста, пусть это продлится подольше!»

10

Позже тем же утром Эвелин сказала, внезапно, как гром среди ясного неба – здесь, в безоблачной Басконии, штамп переставал быть штампом, – что ему непременно нужна шляпа, чтобы защитить кожу головы, раз дожди уже прошли и солнце с каждым днём светит всё сильнее.

– Но ведь у меня есть шляпа, – сказал он, показывая её жене.

– Не смеши меня, – сказала жена. Насмотреться на эту его шляпу она уже успела. Та была сделана из тяжёлого чёрного фетра и, как заявила Эвелин, совершенно не подходила для испанского климата. – Твоя большая ирландская голова в ней просто сварится.

– Ты же вроде обещала мне, что в северной Испании будет совсем как в Южной Ирландии…

– Да, но не летом.

– Так ведь сейчас и не лето.

– Сейчас здесь жарче, чем летом в Ирландии. Гораздо жарче. Тебе следовало взять другую.

У Квирка имелась и соломенная шляпа, но он оставил её дома. Он не ожидал, что она ему понадобится, учитывая всё, что он слышал о том, как дождливо бывает в этих краях.

– Волосами защищусь, – сказал он.

Она фыркнула:

– Их не так много, как ты думаешь.

Ей нравилось поддразнивать мужа таким образом, говоря, что его шевелюра «мигрирует с макушки». Впервые она услышала это выражение от самого Квирка. Формулировка привела Эвелин в восторг, и та никогда не упускала возможности ввернуть её в речь.

– Тебе нужна хорошая панама из ткани с плотным плетением, – сказала она, – чтобы защитить тебя от рентгеновского излучения, поскольку твои волосы мигрируют…

– От рентгеновского излучения? – усмехнулся он, прерывая её. – От какого ещё рентгеновского излучения?

– Ну, что там содержится в солнечном свете. Ты хочешь заболеть раком?

– Нет, я не хочу заполейт ъакком.

Магазин шляп обнаружился неподалёку от отеля. Он назывался «Casa Ponsol». Вывеска над дверью гордо возвещала, что он был основан в 1838 году. Возможно, здание магазина было пристройкой к «Лондресу». Квирк оробел.

К ним подошла улыбчивая молодая женщина; её длинные, тонкие руки медового цвета были сомкнуты на груди. Она была высока, стройна и одета в кремовый льняной костюм. Блестящие, чёрные как ночь волосы уложены на прямой пробор, туго затянуты назад и скручены в узел на затылке, заключённый в нечто вроде чёрного кружевного сетчатого мешочка.

– Buenas días,[10] – сказала Эвелин. – Моему мужу требуется шляпа.

Стройная молодая женщина улыбнулась ещё шире и мгновенно, с невозмутимостью фокусника, достала из коробок несколько соломенных шляп и выложила их на стеклянный прилавок. Квирк бесцеремонно примерил одну, снял и сказал, что возьмёт её.

– Не глупи, – воскликнула Эвелин. – Примерь какую-нибудь ещё. Мы никуда не торопимся, как и эта барышня. Посмотри вот на эту, с широкими полями. Или на эту – эта красная шёлковая лента очень хороша, йа? – Квирк бросил на неё грозный взгляд, однако она не подала виду. – А как насчёт этой, потемнее, тебе нравится? Выглядит очень эффектно, очень duende [11].

Девушка улыбнулась ей снова.

Квирк выхватил вторую шляпу из рук у жены и нахлобучил её на голову.

Продавщица сказала: «¿Me lo permites?» [12], протянула свои изящные руки и поправила уголок шляпы, сдвинув её книзу с одной стороны. Квирк уловил её запах, молочный и в то же время резкий – ландыш, подумал он и без всякой причины вспомнил картину Гойи «Маха обнажённая». Однако «маха» относилась к совершенно иному типажу, была коренастой, с волосами под мышками, криво посаженными грудями, плохо сидящей головой – плечи располагались под абсолютно неправильным углом – и комковатой, землистой плотью. Тогда как точёное создание, стоящее перед ним, наверняка было гладким на ощупь, как промасленная древесина оливы.

Квирк сказал, что возьмёт эту шляпу – хождение по магазинам он ненавидел почти так же сильно, как и поездки на отдых, – даже не взглянув на ценник. Увидев сумму, выбитую на кассовом аппарате, дважды моргнул и тяжко сглотнул.

– Прелестная шляпка, – твёрдо сказала Эвелин, отступая назад, чтобы полюбоваться щёгольским видом мужа в новом головном уборе. – Ты смотришься таким красавцем, – она повернулась к продавщице, – не правда ли?

– Sí, sí, ciertamente – un caballero.[13]

Это-то он понял. Кабальеро, говорите? Ну-ну… Квирк чувствовал себя нелепо. Он вспомнил день своей конфирмации и новый костюм из колючей ткани, в который его заставили вырядиться. Это был тот самый год, когда судья Гаррет Гриффин и его жена вызволили его из Каррикли и взяли к себе, чтобы он стал им вторым сыном.

Он протянул горсть хрустящих купюр. Продавщица достала вместительный бумажный пакет с соломенными ручками. Квирк изготовился опустить туда новую шляпу, но Эвелин отобрала у него старую и положила в пакет её.

– Надень панаму, – велела она. – Видишь, как на улице солнечно. Для этого и нужна шляпа, чтобы защищать тебя от солнца и чтобы ты выглядел как настоящий испанский джентльмен.

Он взял у неё шляпу и снова обеими руками нахлобучил её на голову. На этот раз уже Эвелин потянулась и наклонила её под залихватским углом.

Когда они вышли из магазина, с океана налетел озорной ветерок, задрал поля шляпы и вдавил тулью, прижав её вплотную к макушке Квирка. Этого достаточно, подумал он, чтобы превратить его в какого-нибудь из комических напарников Джона Уэйна – в этого, как его там, Чилла Уиллса или Смайли Бернетта [14]?

Эвелин смеялась над ним. Её смех был беззвучен, но он отчётливо его слышал.

– Я так рад, что веселю тебя, – сказал он.

– Так и должно быть. Юмор, как известно, является неотъемлемой частью психиатрического проекта.

– А я твой проект?

Эту ремарку она пропустила мимо ушей.

– Почитай книгу Фрейда об остроумии, – посоветовала она. – Узнаешь много нового.

– Да ну? – хмыкнул он, молниеносно перебрасывая мяч обратно жене. – Кажется, Марк Твен в своё время подметил, что немецкие шутки созданы не для смеха.

Однако жена уже дежурила у сетки, готовая отбить бросок.

– Фрейд был австрийцем, а не немцем, – возразила она. – Как и я – не забывай об этом, пожалуйста. – Указательным пальцем она отогнула вниз вздыбленные ветром поля его новой шляпы. – Не дуйся, дорогой. – Она поджала губы в умоляющей улыбке и сделала вид, будто щекочет его под подбородком. – Ты выглядишь точь-в-точь как Виктор Ласло.

– Что ещё за Виктор Ласло? – прорычал он.

– В «Касабланке», помнишь? Так звали того красавца – мужа героини. Я всегда была рада, что она осталась с ним, а не с тем другим, невысоким, с повреждённой губой и смешной манерой говорить, которого все любят.

– Бедняга Рик, – сказал Квирк. – Представь, что ты оказалась в итоге с Клодом Рейнсом, при том что тебе могла достаться Ингрид Бергман!

На этом обмен колкостями завершился со счётом ноль-ноль.

11

Они зашли в маленький бар на площади – к этому времени он стал их баром, хотя Эвелин по-прежнему настойчиво называла его «кафе». Сели за столик снаружи, под брезентовым навесом. Пили шипучее белое вино и старались не закусывать бесплатными орешками, которые к нему прилагались. Всякий раз, когда Квирк тянулся к миске, жена отталкивала его руку.

– Станешь толстым, как я, – говорила она, – и тогда я больше не буду тебя любить.

– Ты же сказала сегодня утром, что не любишь.

– Кого не люблю?

– Меня.

– Ach, du Lügner! [15]

– Ду… что?

– Ну конечно же я люблю тебя, глупенький, – ты сам так сказал! Хотя с чего бы мне тебя любить, я не знаю.

Жена коснулась его ладони, лежащей на столе. Она часто тянулась к нему так, словно хотела убедиться, что он всё ещё рядом с ней, всё ещё существует на самом деле.

Воздух уже основательно прогрелся. Квирка обуревала сонливость. Он ещё не полностью оправился от беспокойной ночи, полной тревожных пробуждений. Даже когда ему удалось снова провалиться в сон, сквозь видения, словно тонкий шлейф маслянистого, едкого дыма, продолжала липкой паутинкой тянуться мысль о молодой женщине, разговор которой он случайно подслушал здесь, в баре.

Эвелин что-то ему говорила.

– Что?

– Говорю, я так рада, что ты выбрал именно эту, – указала она подбородком на его великолепную шляпу, лежащую перед ним на столе. На взгляд Квирка, эта вещь выглядела раздражающе заносчиво и самодовольно в своей безупречно прилизанной новизне.