Апрель в Испании

– Это же просто шляпа, – сказал он.

– Нет-нет, это шляпа «Понсоль», – возразила Эвелин. – «Un gorro de Ponsol es muy especial» – вот что прошептала мне девушка из магазина, когда ты отвернулся. Muy especial – значит «очень особенная».

– Всегда чувствую себя шутом гороховым, когда мне приходится надевать что-то новое, – сказал он. Прищурился на часы над зданием напротив под охраной ржавых пушек и рябых каменных львов. – А ты знала, что английский джентльмен всегда выбирает камердинера, чьи размеры совпадают с его собственными, чтобы тот разнашивал ему костюмы и башмаки?

– Разнашивал?

– В смысле, некоторое время поносил их первым, чтобы они не выглядели новыми.

– Зачем?

– Затем, что ходить в неношеных туфлях или костюме без единой складки – это дурной тон.

Эвелин неторопливо смерила его серьёзным взглядом из-под чёлки, выпятив пухлую верхнюю губу.

– Это же шутка, йа?

– Найн. Я не шучу. Это чистая правда. По крайней мере, так было раньше, когда у англичан ещё имелись камердинеры – и, если уж на то пошло, когда ещё не перевелись настоящие джентльмены.

Она медленно покачала головой из стороны в сторону.

– Такой странный народ – эти англичане, – заметила она. – Как только они выиграли войну?

– Они и не выигрывали – немцев победили русские и янки. Я думал, уж тебе-то это известно лучше всех.

– Лично при их победе я не присутствовала, – парировала она совершенно серьёзно.

Квирк криво улыбнулся – последнее слово опять осталось за ней.

Супруги прогуливались по Старому городу. На одной из площадей они наткнулись на открытый рынок. Прилавки располагались под брезентовыми навесами, которые хлопали и дребезжали, как паруса на морском ветру. У Квирка глаза разбегались от изобилия и многоцветья продуктов, заманчиво разложенных со всех сторон. Насыщенные ароматы фруктов, рыбы и птицы перекрывали друг друга. Какой после всего этого покажется родная земля? Серой и пресной. И всё же сейчас его обуяло внезапное, острое желание вернуться домой, шагать по сияющей мостовой под косым апрельским ливнем, вдыхая ноздрями запах омытой дождём лавровишни. Домой? Ну… да.

Запахи от рыбного прилавка навели его на мысль о сексе. В одну из их первых ночей, проведённых в одной постели, много лет назад, когда они лежали бок о бок, погружённые в томное послевкусие любовной страсти, Квирк изложил Эвелин свою теорию о происхождении и цели полового влечения.

– Это способ, которым природа помогает нам преодолеть наше естественное отвращение к чужой плоти.

– Что? – сонно пробормотала Эвелин.

– Подумай об этом, и ты поймёшь, что это правда, – сказал он. – Если бы не слепая похоть, наш вид вымер бы ещё много веков назад.

Эвелин сдавленно усмехнулась.

– Какая глупая мысль. – Её волосы мрачно поблёскивали в свете прикроватной лампы. У неё не было ни единого седого волоска – всякий раз, когда она замечала хоть один, он немилосердно выдёргивался. Квирк задавался вопросом, что случится в один прекрасный день, когда седины станет слишком много и ей придётся отказаться от борьбы. – Животные не испытывают отвращения друг к другу, – сказала она, – так в чём же смысл похоти у них?

– Животные – это машины.

– О, так ты картезианец?

– Что?

Он улыбнулся ей в лицо.

– Последователь философии Декарта, – пояснила она.

– А-а. Ясно. Я-то думал, это как-то связано со скважинами.

– Ну вот, теперь уже ты меня дразнишь!

– Расскажи мне о Декарте.

– Это он утверждал то же, что говоришь ты, что животные – это всего лишь одушевлённые машины. – Затем она замолчала, приложив палец к щеке. – Или это Паскаль? Не помню. Оба были одинаково глупы. Очень умны – и очень глупы. – Эвелин улыбнулась, втянув пухлую верхнюю губу и слегка прикусив её зубами. – Как и вообще многие мужчины.

Он хотел было ответить, но она заставила его замолчать, перевернувшись в постели и со смехом забравшись на него сверху.

– Mein geliebter Ignorant! [16]

Именно в ту ночь Квирк предложил ей выйти за него замуж. Или это она его попросила? Он уже и не помнил. Впрочем, это не имело никакого значения.

Теперь же, когда они стояли под испанским солнцем, осматривая прилавок с влажно блестящей рыбой, она спросила его, о чём он думает.

– А зачем тебе?

– Что – зачем?

– Зачем тебе знать, о чём я думаю?

– Потому что, полагаю, ты думаешь о сексе.

В том, как она читала его мысли, было что-то пугающе сверхъестественное.

– Тогда зачем ты спросила?

– Чтобы удостовериться.

– Разве мужчины не думают о нём всегда? – сказал Квирк со смехом.

Он вгляделся в остекленелые глаза какой-то свирепой на вид рыбы, которая, если верить этикетке, наклеенной у неё на боку, сколь бы странным это ни казалось, называлась «rape» [17].

– Да, почти всегда, – невозмутимо ответила Эвелин. – Какой-то американец даже провёл точный подсчёт. Очень высокий процент, не могу вспомнить, какой именно. Хотя загадка, как можно выяснить такую вещь, не так ли? Мужчины всегда лгут, особенно о сексе. – Квирк уже запротестовал, но она положила руку ему на запястье и сжала его, сказав: – Как и женщины, конечно.

Девушка, присматривающая за прилавком, оказалась хороша собой. Её волосы, заплетенные в толстую спираль, спускались на левое плечо. У неё были огромные глаза с такими тёмно-коричневыми радужками, что казались почти чёрными. Она улыбнулась Квирку и указала на его шляпу.

– Очень хорошо, – сказала она. – Я снаю – я ис Эквадор.

Он снял шляпу и посмотрел на этикетку на внутренней стороне тульи. Торговка была права: Hecho a mano en Ecuador [18]. Перевести это смог даже он.

– Давай купим устриц, – предложила Эвелин. – Посмотри на них, они же громадные!

* * *

Пообедать они зашли в ресторан на набережной прямо над мостом Сурриола, напротив второго, меньшего городского пляжа, в честь которого назвали мост, хотя, может, и наоборот, этого Квирк не знал. Съели блюдо, которое выглядело как бледно-жёлтое картофельное пюре, но оказалось солёной треской, взбитой до состояния однородной массы. В качестве основного блюда заказали камбалу, обжаренную в большом количестве шипящего масла, и жареный картофель со стручковой фасолью, посыпанные миндалём.

Эвелин попросила на гарнир зелёный салат. Квирк вообще редко ел продукты зелёного цвета и уж точно никогда не употреблял их в сыром виде. Надо же было иметь хоть какие-то границы.

Впрочем, рыба оказалась превосходной.

Он заказал бутылку чаколи. Хотя к названию этого вина, как заметил он, добавились буквы n и a, что, видимо следовало читать как «чаколина». Квирк задался вопросом, в чём же разница, но так и не набрался смелости спросить.

Их официант смахивал на престарелого тореадора: был невысоким, смуглым и слегка потным, с напомаженными чёрными волосами и жёстким, выгнутым позвоночником.

– Цыганская кровь, – определила Эвелин, когда он убрал со стола их тарелки.

Квирк сказал, что, по его мнению, она права.

– Почему у них у всех всё время такой злобный вид? – размышлял он.

– Ты про испанцев?

– Ну вот про таких, как этот. Про то, какие они вечно набыченные.

Он наблюдал за тем, как этот некрупный человечек спешит туда-сюда по делам. Он был грузным, с бочкообразной грудью, узкими бёдрами и изящно искривлёнными ногами, как у балерины.

– Как же им не злиться? – заметила Эвелин. – Гражданская война была ужасной. Я видела, как двух человек – как это называется? Линчевали? Да, линчевали. На фонарном столбе.

Квирк уставился на неё через стол, замерев с ножом и вилкой в воздухе.

– Где? – спросил он. – Когда?

Эвелин покачала головой и сказала:

– Ой, да прямо здесь. Тогда.

Она смотрела в свою тарелку с тем мягким, бессмысленным выражением, которое принимала, когда выбалтывала больше, чем хотела, и желала бы сменить тему. Что же она такого видела, подумал Квирк, в те военные недели, когда они с дядей прокладывали свой опасный путь вдоль этого побережья…

Учитывая всё, что произошло в её жизни, чудом было то, что жена так мирно спала по ночам. Или, по крайней мере, так глубоко. Ибо как знать, что там творится в её снах? Она никогда не расскажет, в этом он был уверен. Однако сны врача-психоаналитика, несомненно, заслуживают того, чтобы о них послушать. А может, и нет. Возможно, Эвелин снилась такая же бессмыслица, как и всем остальным, за исключением того, что для неё и почитаемого ею доктора Фрейда всё это значило нечто иное, чем казалось. Это ведь Фрейд утверждал, что ни один сон не бывает невинным?

Уходя, они забыли пакет с устрицами, и смуглому маленькому официанту пришлось бежать за ними следом. Эвелин одарила его милейшей из улыбок, но он развернулся и ушёл прочь с каменным лицом. Квирк пожалел о том, что сунул под край своей тарелки слишком щедрые, как казалось теперь, чаевые. Как же всё-таки озлоблены все эти люди!

В гостинице супруги поняли, какую ошибку совершили, не купив приспособление для вскрытия устриц. Они могли бы приобрести его в киоске, но Эвелин не знала, как зовётся этот инструмент по-испански, а просто указать на него пальцем Квирк не позволил – так они бы обнаружили себя как туристов.

– Но мы же и есть туристы, – со смехом сказала Эвелин. – Думаешь, они не видят нашу серую кожу и не знают, что мы приехали с севера?

С этими словами она вышла из ванной.

– Вот маникюрные ножницы, – сказала она. – Они подойдут.

…Вот так Квирк и оказался в больнице – и лицом к лицу столкнулся с молодой женщиной, которая была тогда в кафе и говорила что-то про театр.

12

Её, как им было сказано, звали Лоулесс. Доктор Анджела Лоулесс. Квирку она показалась даже слишком убедительной, словно актриса, играющая роль врача. На ней был белый халат и белые же туфли на плоской подошве, а на шее, как и положено, висел стетоскоп. Она оказалась старше, чем подумал Квирк, увидев её тогда в сумерках в баре «Лас-Аркадас». Сейчас он бы дал ей около двадцати восьми – двадцати девяти лет. Она была некрупной, проворной и настороженной, как птица – впечатление создавалось такое, будто при малейшем резком движении она захлопает крыльями, вспорхнёт и улетит с пронзительным криком. Женщиной она была бы хорошенькой, возможно, даже более чем хорошенькой, если бы не столь угловатые черты лица и не столь напряжённая манера держаться. Волосы её выглядели очень чёрными, а кожа – очень белой, несмотря на испанское солнце.

Она обратилась к Квирку на языке, в котором даже он опознал беглый испанский. Когда он ответил по-английски, она нахмурилась и повернулась к Эвелин.

– Вы ирландцы? – спросила она чуть ли не обвиняющим тоном.

– Я австрийка, – ответила Эвелин. – А мой муж – он ирландец, да.

Женщина быстро заморгала и перевела с одного на другого взгляд, будто враз наполнившийся подозрением.

– Вы тоже ирландка, – сказал Квирк. – Я заметил вас в баре под аркадами. Мне показался знакомым ваш выговор.

Она ничего не сказала. Даже не взглянула на его раненую руку, как будто сочла её преднамеренным и неуклюжим предлогом для чего-то ещё и не собиралась поддаваться на эту уловку.

– Мы сегодня очень заняты, – сказала женщина. Похоже, она что-то спешно подсчитывала в уме.

Появился санитар с большим комком ваты, Квирк взял его и прижал к ладони – платок, которым Эвелин обмотала ему руку в отеле, к этому времени полностью пропитался кровью. Квирк почувствовал головокружение. Стояла жара, отчего боль в руке, кажется, усиливалась. Кончик маникюрных ножниц соскользнул по связке между устричными створками и глубоко вонзился в мягкую ткань у основания большого пальца. Он тогда проклял себя за неловкость и заказал в номер двойную порцию виски.

Эвелин настояла, чтобы он обратился в больницу.

– Это Испания, – сказала она. – Помнишь, ты мне рассказывал о Хемингуэе, что он чистил зубы только коньяком, потому что в воде очень много микробов?

– А-а, так это просто очередной миф от папы Хэма, – раздражённо отмахнулся Квирк. – К тому же это ведь морская вода.

– Но она же была внутри устричной раковины! Разве ты не знаешь, насколько это опасно?

Поэтому он позволил ей вызвать консьержа и попросить его немедленно заказать такси. Машина прибыла с удивительной быстротой и значительно ускорила их путь в больницу Сан-Хуан-де-Дьос, где их ждал столь холодный приём необъяснимо напряжённого и настороженного доктора Лоулесс. Позже Квирк задавался вопросом, почему его не поразил ещё сильнее тот факт, что из всех врачей Сан-Себастьяна, коих должно быть немало, ему выпало показать свою травмированную руку именно этой женщине. Иногда жизнь столь прихотливо играет судьбами людей…

Доктор Лоулесс подвела его и Эвелин к скамейке и попросила подождать, а сама подошла к столу регистрации и поговорила с монахиней, которая за ним сидела. Монахиня в сером облачении и в чём-то вроде модифицированного, уменьшенного апостольника вопросительно посмотрела на неё. Квирк с интересом наблюдал за этим обменом репликами. Доктор Лоулесс помедлила на мгновение, затем резко развернулась и быстрым шагом ушла по коридору, не оглядываясь и скрипя туфлями на прорезиненной подошве по полированным плиткам пола.

Эвелин повернулась к мужу.

– Куда это она ушла?

Квирк пожал плечами:

– А я почём знаю?

Они ждали. Возвращения доктора Лоулесс ничто не предвещало. Зазвонил телефон на столе регистрации.

Эвелин коснулась опухшей руки Квирка.

– У тебя такой бледный вид.

– Не волнуйся, – обнадёжил он. – Я не из тех, кто легко падает в обморок.

– Но ведь ты потерял так много крови. – Она посмотрела вдоль коридора, в глубине которого исчезла доктор Лоулесс. – Это очень плохо, – сказала она. – Надо что-то сделать.

Она встала и подошла к столу регистрации, чтобы поговорить с монахиней, которая беседовала по телефону. Квирк наблюдал, как монахиня положила руку на трубку, посмотрела на Эвелин, пожала плечами, произнесла несколько слов и опустила голову, пока та не оказалась почти на уровне стола.

К этому времени комок ваты совсем пропитался кровью. Квирк чувствовал всё большее головокружение и подумал, что, возможно, всё-таки вот-вот потеряет сознание. Сбылся один из его навязчивых страхов – он получил травму и находится в зарубежной больнице, ища лечения у людей, которые настроены либо равнодушно, либо вовсе враждебно. Внезапно у него возникло детское желание вернуться домой. Может, так и сделать? Из Мадрида есть прямой рейс, но когда он вылетает? Квирк, кажется, помнил, что самолёт летает только раз в неделю. И как быстро добраться до столицы отсюда, с севера? Есть ли прямой поезд? Или, может быть, есть возможность вылететь из Барселоны или даже откуда-то во Франции, перебравшись через границу?

Возбуждение нарастало, мысли беспорядочно метались. Это следствие потери столь большого количества крови, предположил он. Почему она не сворачивается? Казалось, он растерял все свои познания в медицине.

Эвелин вернулась и села рядом с ним на скамейку.

– Придёт другой доктор, – сказала она.

Он увидел, что жена необыкновенно сердита.

– Неужели это из-за монашки та, первая, так резко ушла?

– Нет.

Он задумался.

– В ней есть что-то знакомое, – сказал он.

– В этой монахине?

– Да нет – в женщине, в докторше. Как там она сказала, как её фамилия?

– Лоулесс.

На пол между его ног упала багровая капля. Кончик ножниц, должно быть, задел кровеносный сосуд, подумал он. Есть ли в этой части руки кровеносные сосуды? Поди тут вспомни – а ведь кто, как не он, должен разбираться в этих вещах? Сколько тел препарировал он на своём веку? Квирк выругался себе под нос.

– Почему эта дрянь никак не остановится? – пробормотал он.

– Ты здесь врач, – мягко заметила Эвелин.

– Я патологоанатом, – отрезал он. – Мёртвые не истекают кровью.

– Неужели?

– Разве что иногда немного сочатся.

С секунду она молча смотрела на него.

– А иногда я жалею, что ты выбрал именно эту профессию.

– Ну и кем бы ты хотела меня видеть? – яростно прошептал он. – Знахарем вроде тебя?

Он страдал от боли, рука пульсировала, а возмущение всё нарастало. Это Эвелин вручила ему злополучные маникюрные ножницы. Это было нечестно – всё в этой истории было так нечестно! Его уговорили поехать в Испанию, фактически против воли, требовали от него вести себя так, как ведут себя «на отдыхе», а теперь у него вдобавок порез на руке, а сам он во власти больничных врачей – породы, которой Квирк не доверял и которую презирал, лично зная очень многих её представителей, одна из которых даже не нашла времени, чтобы осмотреть его руку, а развернулась и ушла, бросив его на произвол судьбы.

– Не доверяю я иностранной медицине, – сказал он.

Больничный запах вызывал у него тошноту.

– Это мы здесь иностранцы, – напомнила Эвелин.

Квирк хмыкнул. Последнее, что ему было нужно, – это чтобы его сейчас урезонивали.

Эвелин мягко прильнула всем весом к его враждебно напрягшемуся плечу.

– Мой бедный Кью, – пробормотала она.

Он уже в который раз поймал себя на мысли: как странно, что в его жизни появилась эта женщина, существо, нуждающееся в укрытии от житейских бурь, как и он сам, и ещё страннее то, что она до сих пор с ним. Покинет ли она его когда-нибудь? Если и покинет, то хотя бы не из-за утраты иллюзий, поскольку он знал, что Эвелин не питает иллюзий по поводу чего-либо, включая его самого.

Одним рыжевато-бурым осенним вечером после дождя, когда они сидели вместе в маленьком двухэтажном домике Эвелин в Дублине, жена оторвалась от толстого психиатрического трактата какого-то известного немецкого врача, фамилию которого Квирк, как ему казалось, должен был знать, но не знал. Она улыбалась – неопределённо, счастливо и смущённо, как человек, только что совершивший некое важное открытие.

– Этот мудрый герр профессор, – сказала она, постукивая пальцем по странице книги, лежащей открытой у неё на коленях, – сообщает, что люди, подобные мне, страдают от недостатка аффекта. Разве это не любопытное суждение? – Квирк не нашёл в этом ничего любопытного, но промолчал. Он не был абсолютно уверен, что понимает значение слова «аффект». – Недостаток аффекта – вдумайся в это! Но я люблю тебя, – добавила она, – а значит, это не имеет значения.

На это последнее замечание Квирк ничего не ответил. Логика её слов была ему непонятна, как и вообще многое в ней лежало далеко, чрезвычайно далеко за пределами его понимания.

13

Вскоре появился второй врач. Его имя, Jerónimo Cruz, написанное от руки заглавными буквами, красовалось на ламинированном бэйджике, прикреплённом к лацкану белого халата. Джеронимо Крус. Для Квирка это звучало как имя мексиканского бандита в каком-нибудь из тех пятнадцатиминутных сериальных эпизодов, которые в пору его молодости крутили в кинотеатрах по субботам после основного фильма. Доктор Крус переговорил с монахиней за столом для регистрации, та, в свою очередь, указала ему на супругов, и вот он подошёл к тому месту, где сидели они – крупный мужчина с кровоточащей рукой и женщина с мягким, однако явно раздражённым выражением лица.

– Я не буду предлагать вам руку для рукопожатия, – сказал доктор по-английски почти без акцента, и его губы дёрнулись в одном из уголков. Квирк хотел было указать на то, что у него травмирована левая кисть, но решил этого не делать.

Крус был высоким и худощавым мужчиной – неужели в Испании вовсе не бывает толстяков? – с бледно-голубыми глазами, тонкими бескровными губами и аккуратно подстриженной остроконечной серебристой бородкой с угольными подпалинами. Он, наверное, с юга, решил Квирк, ибо кожа на его лице и тыльной стороне ладоней была настолько загорелой, что в складках в уголках глаз и рта казалась почти чёрной. Квирк узнал в нём джентльмена, с которым доктор Лоулесс сидела на террасе «Лас-Аркадас». И тут же отчётливо осознал, что доктор Крус ей не отец, за которого он его принял в ту ночь. Откуда он это знал, сказать было сложно. Ошибся Квирк и в определении возраста мужчины, как и с возрастом молодой женщины. Доктору Крусу было за пятьдесят, а волосы его поседели – или, вернее, посеребрились – преждевременно и, вероятно, были такими ещё с юных лет. Его манеры отличались учтивостью и отчуждённостью. Он не был склонен улыбаться, будучи слишком серьёзным по натуре. Попросил Эвелин подождать у скамейки, а сам повёл Квирка в огромный, многолюдный, шумный зал с импровизированными кабинками, вход в которые задёргивался оливково-зелёными занавесками. Там стояло два стула, и двое мужчин сели лицом друг к другу, почти соприкасаясь коленями. Квирк всё ещё кипел от возмущения из-за того, что его бросила доктор Лоулесс, и чувствовал, что должен потребовать от этого человека объяснений, с чего бы это ей понадобилось уйти так внезапно и без всяких объяснений. Но он ничего не сказал. Кисть тихо пульсировала болью. Его охватывало похожее на сон ощущение, что пока он сидит здесь, беспомощный и неподвижный, весь остальной мир медленно скользит мимо. Тело, подумал он, ревностно бережёт жизненные соки и противится их потере.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

«Ритц» – пятизвёздочный отель в Лондоне на Пикадилли, ставший своего рода символом принадлежности к высшему обществу и роскошного образа жизни. (Здесь и далее – примечания переводчика.)

2

Гражданской гвардии (исп.).

3

Упомянутый в оригинале Nobodaddy – это отсылка к стихотворению Уильяма Блейка «To Nobodaddy», пародирующему Father of AU, эпитет Бога-отца. В переводе В. Л. Топорова он звучит как «Отец, не породивший сына», но в контексте «Апреля в Испании» важно и то, что Nobodaddy есть и в «Улиссе» Джеймса Джойса, и в русском переводе В. Хинкиса и С. Хоружего он передан как «Никтоотец».

4

Слова Э. Дикинсон о К. Кавафисе.

5

Сэвиль-Роу – улица в центре Лондона, на которой с XIX века сконцентрированы наиболее престижные швейные ателье, изготовляющие одежду на заказ.

6

Джеймс Фрэнсис Кэгни-младший – американский актёр театра и кино первых лет звукового кинематографа и «Золотого века Голливуда». В 1930-х и 1940-х годах прославился ролями гангстеров и головорезов, внеся большой вклад в развитие жанра гангстерского фильма.

7

Ричард Уидмарк – американский актёр, снявшийся более чем в шестидесяти фильмах, в том числе нуарных.

8

«Смерть после полудня» – один из романов Эрнеста Хемингуэя о жизни в Испании.

9

Цитата из стихотворения «Тот, кто любит больше» (The More Loving One) Уистона Хью Одена, перевод с англ. Е. Тверской.

10

Добрый день (исп.).

11

Очаровательно (исп.).

12

Разрешите? (Исп.)

13

Да, да, конечно – настоящий кабальеро (исп.).

14

Джон Уэйн, Чилл Уиллс, Смайли Бернетт – американские актёры 30–50-х годов, играли в основном в вестернах.

15

Ах ты врунишка! (Нем.)

16

Мой любимый невежда! (Нем.)

17

Rape (исп.) – морской чёрт. Одновременно по-английски это слово переводится как изнасилование, что и бросается в глаза Квирку.

18

Сделано ручным способом в Эквадоре (исп.).