Chocolat / Шоколад

“That’s me.” A figure in red overalls topped with a scribble of black hair. “Pantoufle.” The rabbit is sitting on her shoulder like a parrot, ears cocked. “And Jeannot.”

A boy figure in green, one hand outstretched. Both children are smiling. It seems mothers – even schoolteacher mothers – are not allowed in Les Marauds. The Plasticine figure still sits beside Anouk’s bed, and she has stuck the picture to the wall above it.

– А вот какие его любимые лакомства, вы никогда не догадаетесь, – сказала она. – Потому что он ничего не любит.

– В это трудно поверить, – улыбнулась я. – Каждый человек что-нибудь да любит.

Люси поразмыслила с минуту.

– Ну, может, только то, что забирает у других, – звонко объявила она и ушла, махнув мне на прощание через витрину. – Передайте Анук, что после школы мы идем в Марод!

– Обязательно.

Марод. Интересно, чем он их прельщает. Речка с вонючими коричневыми берегами. Узкие улочки, по которым гуляет мусор. Оазис для детей. Укрытия, плоские камешки, которые хорошо скачут по стоячей воде. Секреты шепотом, мечи из палок, щиты из листьев ревеня. Военные действия в зарослях ежевики, тоннели, первопроходцы, бродячие собаки, слухи, похищенные сокровища… Вчера Анук вернулась из школы, вышагивая упруго, и показала мне свой новый рисунок.

– Это я. – Фигурка в красном комбинезоне с взъерошенными черными волосами. – Пантуфль. – На ее плече сидит, как попугай, кролик с навостренными ушами. – И Жанно.

Мальчик в зеленом вытянул руку. Оба ребенка улыбаются. Судя по всему, матерям – даже матерям-учительницам – вход в Марод заказан. Анук повесила рисунок на стену над пластилиновой фигуркой, которая до сих пор сидит у кровати.

“Pantoufle told me what to do.”

She scoops him up in a casual embrace. In this light I can see him quite clearly, like a whiskered child. I sometimes tell myself I should discourage this pretence of hers, but cannot bear to inflict such loneliness upon her. Maybe, if we can stay here, Pantoufle can give way to more substantial playmates.

“I’m glad you managed to stay friends,” I told her, kissing the top of her curly head. “Ask Jeannot if he wants to come here some day soon, to help takedown the display. You can bring your other friends too.”

“The gingerbread house?” Her eyes were sunlight-on-water. “Oh yes!” Skipping across the room with sudden exuberance, almost knocking over a stool, skirting an imaginary obstacle with a giant leap, then up the stairs three at a time – “Race you, Pantoufle!”

A thump as she slammed, the door against the wall – bam-bam! A sudden stabbing sweetness of love for her, taking me off guard as it always does. My little stranger. Never still, never silent.

I poured myself another cup of chocolate, turning as I heard the door-chimes jangle. For a second I saw his face unguarded, the appraising look, chin thrust out, shoulders squared, the veins popping out on the bare shiny forearms. Then he smiled, a thin smile without warmth.

– Пантуфль сказал мне, что делать.

Она мимоходом сгребла его в объятия. В этом свете я вижу его довольно отчетливо – он похож на усатого ребенка. Порой я спрашиваю себя: может, надо как-то запретить ей этот самообман; но знаю, что у меня не хватит мужества обречь свое дитя на одиночество. Может, если мы останемся здесь, Пантуфль со временем уступит место более реальным друзьям.

– Я рада, что вам удалось остаться друзьями, – говорю я, целуя ее в кудрявую макушку. – Передай Жанно, если хочет, пусть приходит сюда на днях. Поможете мне разобрать витрину. И остальных друзей тоже зови.

– Пряничный домик? – Ее глаза засияли, как вода на солнце. – Ура! – В приливе радости она заплясала по комнате, едва не опрокинула табурет, огромным прыжком обогнула воображаемое препятствие и кинулась на лестницу, перескакивая через три ступеньки. – Пантуфль, догоняй!

Бам-бам! – Анук грохнула дверью о стену. Меня внезапно, как всегда, захлестнула волна любви к дочери. Моя маленькая странница. Вечно в движении, ни минуты не молчит.

Я налила себе еще шоколада и обернулась на трезвон колокольчиков. На секунду я застала его врасплох: он не контролировал своего лица – взгляд оценивающий, подбородок выпячен. Плечи расправлены, на лоснящихся оголенных руках вздулись вены. Потом он улыбнулся – скупо, без тепла.

“Monsieur Muscat, isn’t it?”

I wondered what he wanted. He looked out of place, glancing, head lowered, at the displays… His gaze fell short of my face, flicking casually to my breasts; once, twice.

“What did she want?” His voice was soft but heavily accented. He shook his head once, as if in disbelief. “What the hell did she want in a place like this?” He indicated a tray of sugared almonds at fifty francs a packet. “This sort of thing, he?” He appealed to me, hands spread. “Weddings and christenings. What’s she want with wedding and christening stuff?” He smiled again. Wheedling now, trying for charm and failing. “What did she buy?”

“I take it you mean Josephine.”

“My wife.” He gave the words an odd intonation, a kind of flat finality. “That’s women for you. Work yourself senseless to earn money to live on and what do they do, hi? Waste it all on—” Another gesture at the ranks of chocolate gems, marzipan fruit garlands, silver paper, silk flowers. “What was it, a present?” There was suspicion in his voice. “Who’s she buying presents for? Herself?”

He gave a short laugh, as if the thought was ludicrous.

– Мсье Мускат, если не ошибаюсь?

Интересно, что ему нужно? Здесь он совсем не к месту. Набычившись, он рассматривал товар, его взгляд подкрался к моему лицу, опустился к моей груди – один раз, второй.

– Что ей здесь понадобилось? – отчеканил он, не повышая голоса, и мотнул головой, словно в недоумении. – Что, черт побери, ей может быть нужно в этой лавке? – Он показал на поднос с засахаренным миндалем – пятьдесят франков за пакетик. – Это, что ли, э? – обращается он ко мне, разводя руками. – Кому чего подарить на свадьбу или на крестины. На что ей подарки? – Он опять улыбнулся: старается подольститься – не выходит. – Что она купила?

– Насколько я понимаю, речь идет о Жозефине?

– Да, это моя жена. – Странно он это сказал – будто отрубил. – Вот они, женщины. Пашешь как проклятый, чтоб заработать на прожитье, а они что делают, э? Тратят все на… – Он вновь обвел рукой шоколадные жемчужины, марципановые гирлянды, серебряную фольгу, шелковые цветы. – Так она что, подарок купила? – В голосе подозрительность. – Кому это она подарки покупает? Себе, что ль?

Он хохотнул, словно эта мысль нелепа.

I didn’t see what business it was of his. But there was a kind of aggression in his manner, a nervousness around the eyes and the gesticulating hands, that made me careful. Not for myself – I learned enough ways to take care of myself in the long years with Mother – but for her. Before I could prevent it an image leaped out from him towards me; a bloodied knuckle etched in smoke. I closed my fists under the counter. There was nothing in this man I wanted to see.

“I think you may have misunderstood,” I told him. “I asked Josephine in for a cup of chocolate. As a friend.”

“Oh.” He seemed taken aback for a moment. Then he gave that barking laugh again. It was almost genuine now, real amusement touched with contempt. “You want to be friends with Josephine?”

Again the look of appraisal. I felt him comparing us, his hot eyes flicking to my breasts over the counter. When he spoke again it was with a caress in the voice, a crooning note of what he imagined to be seduction.

“You’re new here, aren’t you?”

I nodded.

“Perhaps we could get together some time. You know. Get to know each other.”

“Perhaps.” I was at my most casual. “Maybe you could ask your wife to come too,” I added smoothly.

A beat of time. He looked at me again, this time a measuring glance of sly suspicion.

Непонятно, какое ему дело. Но меня настораживали его агрессивный тон, нездоровый блеск в глазах, нервная жестикуляция. Я боялась не за себя – за годы, проведенные с матерью, я научилась себя защищать, – я боялась за Жозефину. Не успела я отгородиться, от него передался образ: окровавленный палец в дыму. Я сжала под прилавком кулаки, ибо изнанку души этого человека видеть вовсе не хотела.

– Думаю, вы что-то не так поняли, – сказала я. – Я сама пригласила Жозефину на чашку шоколада. По дружбе.

– О! – Он на мгновение оторопел. Потом вновь усмехнулся – будто гавкнул. На сей раз почти искренне; его презрение отдает неподдельным удивлением. – Вы хотите подружиться с Жозефиной?

Вновь глядит оценивающе. Я видела, что он сравнивает нас, то и дело похотливо стреляя глазками на мою грудь. Вновь открыв рот, он вкрадчиво замурлыкал – очевидно, в его представлении таков тон обольстителя:

– Ты ведь здесь новенькая, верно?

Я кивнула.

– Пожалуй, мы могли бы как-нибудь встретиться. Познакомились бы, получше узнали друг друга.

– Пожалуй, – беспечно ответила я и добавила невозмутимо: – Может, вы заодно и жену пригласите?

Пауза. Он вновь смерил меня взглядом, сощурился подозрительно.

“She’s not been saying anything, has she?”

Blankly: “What kind of thing?”

A quick shake of the head.

“Nothing. Nothing. She talks, that’s all. She’s all talk. Doesn’t do anything but, he? Day in, day out.” Again, the short, mirthless laugh. “You’ll find that out soon enough,” he added with sour satisfaction.

I murmured something non-committal. Then, on impulse, I brought out a small packet of chocolate almonds from beneath the counter and handed them to him.

“Perhaps you could give these to Josephine for me,” I said lightly. “I was going to give them to her, but I forgot.”

He looked at me, but did not move.

“Give them to her?” he repeated.

“Free. On the house.” I gave my most winning smile. “A present.”

His smile broadened. He took the chocolates in their pretty silver sachet.

“I’ll see she gets them,” he said, cramming the packet into his jeans’ pocket.

“They’re her favourites,” I told him.

“You won’t go far in this job if you keep giving out freebies,” he said, indulgently. “You’ll be out of business in a month.”

Again the hard, greedy look, as if I too were a chocolate he couldn’t wait to unwrap.

– Она ж ничего такого не сболтнула, э?

– Чего, например? – уточнила я.

Он мотнул головой.

– Ничего. Ничего. Просто у нее язык как помело, вот и все. Рот не закрывается. Ничего не делает, э! Болтает и болтает сутки напролет. – Опять короткий безжалостный смешок. – Сама скоро увидишь, – добавил он с мрачным удовлетворением.

Я пробормотала что-то уклончивое. Затем, поддавшись порыву, достала из-под прилавка пакетик миндаля в шоколаде и протянула ему. Сказала непринужденно:

– Будьте добры, передайте это от меня Жозефине. Я для нее приготовила, а отдать забыла.

Он в оцепенении уставился на меня. Повторил тупо:

– Передать?

– Бесплатно. За счет магазина. – Я одарила его обворожительной улыбкой. – Это подарок.

Он широко улыбнулся, взял симпатичный серебряный мешочек и, смяв, сунул в карман джинсов.

– Конечно, передам. Не сомневайся.

– Это ее любимые конфеты, – объяснила я.

– Много не наработаешь, если будешь угощать всех подряд, – снисходительно заявляет он. – Месяца не пройдет, как разоришься.

И снова пристальный голодный взгляд, будто я – шоколадная конфета, которую ему не терпится развернуть.

“We’ll see,” I said blandly, and watched him leave the shop and begin the road home, shoulders slouched in a thickset James Dean swagger. He didn’t even wait to be out of sight before I saw him take out Josephine’s chocolates and open the packet. Perhaps he guessed I might be watching. One, two, three, his hand went to his mouth with lazy regularity, and before he had crossed the square the silver wrapping was already balled in a square fist, the chocolates gone. I imagined him cramming them in like a greedy dog who wants to finish his own food before robbing another’s plate. Passing the baker’s he popped the silver ball at the bin outside but missed, bouncing it off the rim and onto the stones. Then he continued on his way past the church and down the Avenue des francs Bourgeois without looking back, his engineer boots kicking sparks from the smooth cobbles underfoot.

12

Friday, February 21

The weather turned cold again last night. St Jerome’s weathervane turned and swung in anxious indecision all night, scraping shrilly against its rusted moorings as if to warn against intruders. The morning began in fog so dense that even the church tower, twenty paces.from the shopfront, seemed remote and spectral; the bell for Mass tolling thickly through wadded candyfloss as the few comers approached, collars turned against the fog, to collect absolution.

– Поживем – увидим, – елейно протянула я.

Он вышел на улицу и, сутулясь, зашагал домой развязной походкой Джеймса Дина. Я провожала его взглядом; вскоре он вытащил из кармана конфеты, предназначенные для Жозефины, и вскрыл пакетик. Даже не потрудился отойти подальше. Наверное, догадывался, что я наблюдаю. Одна, вторая, третья. Его рука с ленивой методичностью поднималась ко рту, и не успел он перейти площадь, как пакетик уже был опустошен, а шоколад съеден. Он скомкал в руке серебряную упаковку. Я представила, как он запихивает в рот конфеты, – прожорливый пес стремится поскорее вылизать миску, чтобы стащить кусок мяса из чужой тарелки. Минуя пекарню, он швырнул серебряный комок в урну у входа, но промахнулся: бумажный шарик поплясал на ободке и упал на камни. А он, не оглядываясь, продолжал путь мимо церкви и по улице Вольных Граждан, грубыми башмаками выбивая искры из гладких булыжников мостовой.

12

21 февраля, пятница

С вечера опять похолодало. Флюгер на церкви Святого Иеронима всю ночь крутился и елозил в сомнениях и тревоге, визгливо поскрипывая на ржавых креплениях, словно отгонял незваных гостей. К утру на город лег туман, да такой густой, что даже церковная башня, высившаяся всего в двадцати шагах от шоколадной, казалась далеким призрачным силуэтом. Сквозь ватную толщу тумана пробивался глухой бой колокола, призывавшего к обедне, но лишь несколько человек отозвались на этот звон. Подняв воротники плащей и курток, они спешили в церковь за отпущением грехов.

When she had finished her morning milk, I wrapped Anouk into her red coat and, in spite of her protests, pushed a fluffy cap onto her head.

“Don’t you want any breakfast?”

She shook her head emphatically, grabbed an apple from a dish by the counter.

“What about my kiss?”

This has become a morning ritual.

Wrapping sly arms around my neck, she licks my face wetly, jumps away giggling, blows a kiss from the doorway, runs out into the square. I mime appalled horror, wiping my face. She laughs delightedly, pokes out a small sharp tongue in my direction, bugles, “I love you!” and is off like a scarlet streamer into the fog, her satchel dragging behind her. I know that in thirty seconds the fluffy hat will be relegated to the inside of the satchel, along with books, papers and other unwanted reminders of the adult world. For a second I see Pantoufle again, jumping in her wake, and banish the unwanted image in haste. A sudden loneliness of loss – how can I face an entire day without her? – and, with difficulty, I suppress an urge to call her back.

Six customers this morning. One is Guillaume, on his way back from the butcher’s with a piece of boudin wrapped in paper.

Когда Анук допивает молоко, я кутаю дочь в красный плащ и, не обращая внимания на ее протесты, натягиваю ей на голову пушистую шапку.

– Ты что, завтракать не хочешь?

Она решительно мотает головой и хватает яблоко с блюда у прилавка.

– А меня ты не поцелуешь?

Это наш утренний ритуал.

Ловко обхватив меня руками за шею, она мокро лижет меня в лицо, отпрыгивает, хихикая, посылает от двери воздушный поцелуй и выбегает на площадь. Я охаю в притворном ужасе, вытираю лицо. Она радостно хохочет, показывает мне маленький острый язычок, кричит: «Я люблю тебя!» – и красной змейкой уносится в туман, волоча за собой ранец. Я знаю, что через полминуты пушистая шапка перекочует в ранец, где уже лежат учебники, тетради и прочие неугодные напоминания о взрослом мире. На секунду я вновь вижу Пантуфля – он скачет за ней по пятам – и спешу заслониться от нежеланного образа. Накатывает одиночество утраты – как я буду целый день жить без нее? Я еле давлю в себе порыв ее окликнуть.

За утро шесть покупателей. Один из них – Гийом. Зашел по пути домой из лавки мясника с куском кровяной колбасы, завернутой в бумагу.

“Charly likes boudin,” he tells me earnestly. “He hasn’t been eating very well recently, but I’m sure he’ll love this.”

“Don’t forget you have to eat too,” I remind him gently.

“Of course.” He gives his sweet, apologetic smile. “I eat like a horse. Really I do.” He gives me a sudden, stricken look. “Of course, it’s Lent,” he says. “You don’t think animals should observe the Lenten fast, do you?”

I shake my head at his dismayed expression: His face is small, delicately featured. He is the kind of man who breaks biscuits in two and saves the other half for later.

“I think you should both look after yourselves better.”

Guillaume scratches Charly’s ear. The dog seems listless, barely interested in the contents of the butcher’s package in the basket beside him.

“We manage.” His smile comes as automatically as the lie: “Really we do.” He finishes his cup of chocolat espresso. “That was excellent,” he says as he always does. “My compliments, Madame Rocher.”

I have long since stopped asking him to call me Vianne. His sense of propriety forbids it. He leaves the money on the counter, tips his old felt hat and opens the door. Charly scrambles to his feet and follows, lurching slightly to one side. Almost as soon as the door closes behind them, I see Guillaume stoop to pick him up and carry him.

– Чарли любит кровяную колбасу, – серьезно говорит он. – В последнее время у него плохой аппетит, но колбасу-то он съест с удовольствием.

– Вы и о себе не забывайте, – мягко напоминаю я. – Вам тоже нужно питаться.

– Конечно. – Он виновато улыбается. – Я ем как лошадь. Честное слово. – Смотрит тревожно: – Правда, сейчас Великий пост. Но ведь животным не обязательно поститься, как вы считаете?

В его лице смятение; я качаю головой. Черты лица у него мелкие, тонкие. Он из тех людей, кто разламывает печенье надвое и оставляет половинку на потом.

– По-моему, вам обоим надо лучше о себе заботиться.

Гийом чешет у Чарли за ухом. Пес вялый, толком не глядит на пакет из мясной лавки в корзине, которая стоит рядом.

– Мы справляемся. – Улыбка машинальна, как и ложь. – Правда, справляемся. – Он допивает chocolat espresso. – Отличный шоколад, – как всегда, говорит он. – Мои комплименты, мадам Роше.

Я уже давно не настаиваю на том, чтобы он обращался ко мне по имени. Его представления о приличиях не допускают фамильярности. Он оставляет деньги на прилавке, легонько касается шляпы на прощание и открывает дверь. Чарли неуклюже поднимается и, чуть кренясь, ковыляет за хозяином. Дверь за ними затворяется, и Гийом тут же наклоняется и берет пса на руки.

At lunchtime I had another visitor. I recognized her at once in spite of the shapeless man’s overcoat she affects; the clever winter-apple face beneath the black straw -hat, the long black skirts over heavy workboots.

“Madame Voizin! You said you’d drop in, didn’t you? Let me get you a drink.”

Bright eyes flicked appreciatively from one side of the shop to another I sensed her taking everything in. Her gaze came to rest on Anouk’s menu:

chocolat chaud 10f

chocolat espresso 15f

chococcino 12f

mocha 12f

She nodded approvingly.

“It’s been years since I had anything like this,” she said. “I’d almost forgotten this sort of place existed.” There is an energy in her voice, a forcefulness to her movements, which belies her age. Her mouth has a humorous twist which reminds me of my mother. “I used to love chocolate,” she declared.

As I poured her, a tall glass of mocha and added a splash of kahlua to the froth she surveyed the bar stools with some suspicion.

“You don’t expect me to climb all the way up there, do you?”

I laughed.

“If I’d known you were coming I would have brought a ladder. Wait a moment.” Stepping into the kitchen I brought out Poitou’s old orange chair. “Try this.”

В обед в шоколадную зашла еще одна посетительница. На ней бесформенное мужское пальто, но я все равно мгновенно ее признала. Под черной соломенной шляпой – умное лицо, сморщенное, как зимнее яблоко; из-под длинной черной юбки выглядывали тяжелые башмаки.

– Мадам Вуазен! Пришли, как и обещали? Позвольте, я налью вам что-нибудь.

Блестящие глаза внимательно рассматривали шоколадную, замечали каждую деталь. Она остановила взгляд на меню, творении Анук.

Горячий шоколад – 10 франков

Шоколад-эспрессо – 15 франков

Шоколадный капучино – 12 франков

Мокко – 12 франков

Старушка одобрительно кивнула.

– Сто лет ничего подобного не видела. Уже и забыла, что существуют такие заведения. – Голос звучный, движения энергичные, что никак не вяжется с возрастом. Губы насмешливо изогнуты, как у моей матери. – Когда-то я любила шоколад, – призналась она.

Пока я наливала мокко в высокий бокал и добавляла в пену «Калуа», она подозрительно разглядывала табуреты у прилавка.

– Надеюсь, ты не заставишь меня лезть на этот стул?

Я рассмеялась.

– Если б я знала, что вы придете, припасла бы лестницу. Подождите минутку. – Я вытащила из кухни старое оранжевое кресло Пуату. – Попробуйте-ка сюда.

Armande plumped into the chair and took her glass in both hands. She looked eager as a child, her eyes shining, her expression rapt.

“Mmmm.” It was more than appreciation. It was almost reverence. “Mmmmmm.”

She had closed her eyes as she tasted the drink. Her pleasure was almost frightening.

“This is the real thing, isn’t it?” She paused for a moment, bright eyes speculatively half-closed. “There’s cream and – cinnamon, I think – and what else? Tia Maria?”

“Close enough,” I said.

“What’s forbidden always tastes better anyway,” declared Armande, wiping froth from her mouth in satisfaction. “But this”– she sipped again, greedily – “is better than anything I remember, even from childhood. I bet there are ten thousand calories in here. More.”

“Why should it be forbidden?” I was curious.

Small and round as a partridge, she seems as unlike her figure conscious daughter as can be.

“Oh, doctors.” Armande was dismissive. “You know what they’re like. They’ll say anything.” She paused to drink again through her straw. “Oh, this is good. Good. Caro’s been trying to make me go into some kind of a home for years. Doesn’t like the idea of me living next door. Doesn’t like to be reminded where she comes from.” She gave a rich chuckle. “Says I’m sick. Can’t look after myself. Sends that miserable doctor of hers to tell me what I can eat and what I can’t. Anyone would think they wanted me to live for ever.”

Арманда тяжело опустилась в кресло и обеими руками взяла бокал. Глаза у нее горели нетерпением и восторгом, как у ребенка.

– Мммм. – Это больше, чем восторг. Почти благоговение. – Мммммм.

Она закрыла глаза, смакуя. Я едва ли не со страхом созерцала ее блаженство.

– Настоящий шоколад, да? – Она помолчала, блестящие глаза задумчивы под полуопущенными веками. – Сливки, корица, наверное, и… что еще? «Тиа Мария»?

– Почти угадали.

– Запретный плод всегда сладок, – сказала Арманда, с удовлетворением вытирая со рта пену. – Но это… – Она опять с жадностью глотнула. – Ничего вкуснее не пробовала, даже в детстве. Держу пари, здесь тысяч десять калорий. А то и больше.

– Да почему же запретный? – полюбопытствовала я.

Маленькая и круглая, как куропатка, она, в отличие от своей дочери, не производила впечатления женщины, которая озабочена своей фигурой.

– А, это врачи так думают, – отмахнулась Арманда. – Сама понимаешь. Что угодно скажут. – Она опять втянула через соломинку шоколад. – Ох как вкусно. Здорово! Каро уже который год пытается упрятать меня в какой-нибудь приют. Не нравится ей, что я живу по соседству. Не любит вспоминать, откуда сама взялась. – Она смачно хмыкнула. – Говорит, я больна. Не способна заботиться о себе. Присылает ко мне своего докторишку, и тот давай мне прописывать: это можно, то нельзя. Можно подумать, они хотят, чтобы я жила вечно.