Chocolat / Шоколад

I smiled.

“I’m sure Caroline cares very much about you,” I said.

Armande shot me a look of derision.

“Oh, you are?” She gave a vulgar cackle of laughter. “Don’t give me that, girl. You know perfectly well that my daughter doesn’t care for anyone but herself. I’m not a fool.” A pause as she narrowed her bright, challenging gaze at me. “It’s the boy I feel for,” she said.

“Boy?”

“Luc, his name is. My grandson. He’ll be fourteen in April. You may have seen him in the square.”

I remembered him vaguely; a colourless boy, too correct in his pressed flannel trousers and tweed jacket, cool green-grey eyes beneath a lank fringe. I nodded.

“I’ve made him the beneficiary of my will,” Armande told me. “Half a million francs. In trust until his eighteenth birthday.” She shrugged. “I never see him,” she added shortly. “Caro won’t allow it.”

I’ve seen them together. I remember now; the boy supporting his mother’s arm as they passed on their way to church. Alone of all Lansquenet’s children, he has never bought chocolates from La Praline, though I think I may have seen him looking in at the window once or twice.

Я улыбнулась.

– Я уверена, Каролина вас очень любит.

Арманда бросила на меня насмешливый взгляд.

– Прямо-таки уверена? – Она вульгарно закудахтала. – Не рассказывай мне сказки, девушка. Ты прекрасно знаешь, что моя дочь любит только себя. Я ведь не дура. – Ее сияющие глаза пристально сощурились на меня. – Я по мальчику скучаю.

– По мальчику?

– Его зовут Люк. Мой внук. В апреле ему исполнится четырнадцать. Ты, наверное, видела его на площади.

Мне смутно припомнился бесцветный мальчик в отглаженных фланелевых брюках и твидовой куртке. У него неестественно прямая осанка и холодные серо-зеленые глаза в обрамлении длинных ресниц. Я кивнула.

– Я завещала ему все свое состояние, – говорит Арманда. – Полмиллиона франков. Он их получит, когда ему исполнится восемнадцать лет; до тех пор деньги будут находиться в доверительной собственности. – Она пожала плечами. – Мы с ним не видимся, – обронила она. – Каро не разрешает.

Теперь я вспомнила, что видела их вместе: они шли в церковь, мальчик поддерживал мать под локоть. Он единственный из всех детей в Ланскне никогда не покупает шоколад в «Миндале», хотя, по-моему, я пару раз замечала, как он смотрел на мою витрину.

“The last time he came to see me was when he was ten.” Armande’s voice was unusually flat. “A hundred years ago, as far as he’s concerned.” She finished her chocolate and put the glass back onto the counter with a sharp final sound. “It was his birthday, as I recall. I gave him a book of Rimbaud’s poetry. He was very – polite.” There was bitterness in her tone. “Of course ‘I’ve seen him in the street a few times since,” she said. “I can’t complain.”

“Why don’t you call?” I asked curiously. “Take him out, talk, get to know him?”

Armande shook her head.

“We fell out, Caro and I…” Her voice was suddenly querulous. The illusion of youth had left with her smile, and she looked suddenly, shockingly old. “She’s ashamed of me. God knows what she’s been telling the boy.” She shook her head. “No. It’s too late. I can tell by the look on his face – that polite look – the polite meaningless little messages in his Christmas cards. Such a well-mannered boy.” Her laughter was bitter.

“Such a polite, well-mannered boy.” She turned to me and gave me a bright, brave smile. “If I could know what he was doing,” she said. “Know what he reads, what teams he supports, who his friends are, how well he does at school. If I could know that—”

“If?”

– Последний раз он навещал меня, когда ему было десять. – Голос у Арманды необычно блеклый. – По его меркам, лет сто назад. – Она допила шоколад и со стуком поставила бокал на прилавок. – Насколько я помню, это был день его рождения. Я подарила ему томик Рембо. Он держался со мной очень… вежливо. – В ее тоне горечь. – Конечно, с тех пор я встречала его несколько раз на улице. Да я и не жалуюсь.

– А почему вы сами к ним не зайдете? – удивилась я. – Пошли бы с ним погуляли, поговорили, узнали бы его лучше.

Арманда покачала головой.

– Мы с Каро не общаемся. – Теперь она брюзжала. Иллюзия молодости испарилась вместе с улыбкой, и Арманда вдруг стала невообразимо дряхлой. – Она меня стыдится. Одному богу известно, что# она говорит обо мне мальчику. – Арманда тряхнула головой. – Нет. Теперь уже слишком поздно. Я это вижу по его лицу. Он весь такой учтивый. Присылает мне на Рождество вежливые бессодержательные открытки. На редкость воспитанный мальчик. – Она невесело рассмеялась.

– Вежливый, воспитанный мальчик. – Она лучезарно и храбро мне улыбнулась. – Если б знать, чем он занимается, – продолжала она, – что читает, за какую команду болеет, кто его друзья, как он учится в школе. Если б знать…

– Если?

“I could pretend to myself—”

For a second I saw her close to tears. Then a pause, an effort, a gathering of the will.

“Do you know, I think I might manage another of those chocolate specials of yours. How about another?” It was bravado, but I admired it more than I could say. That she can still play the rebel through her misery, the suspicion of a swagger in her movements as she props her elbows on the bar, slurping. “ Sodom and Gomorrah through a straw. Mmmm. I think I just died and went to heaven. Close as I’m going to get, anyway.”

“I could get news of Luc, if you wanted. I could pass it on to you:”

Armande considered this in silence. Beneath the lowered eyelids I could feel her watching me. Assessing.

At last she spoke. “All boys like sweets, don’t they?” Her voice was casual. I agreed that most boys did. “And his friends come here too, I suppose?”

I told her I wasn’t sure who his friends were, but that most of the children came and went regularly.

“I might come here again,” decided Armande. “I like your chocolate, even if your chairs are terrible. I might even become a regular customer.”

“You’d be welcome,” I said.

Another pause. I understood that Armande Voizin does things in her own way, in her own time, refusing to be hurried or advised. I let her think it through.

– Можно было бы убедить себя…

Я видела, что она вот-вот расплачется. Последовала короткая пауза, пока она боролась со слезами.

– А знаешь, пожалуй, я не отказалась бы повторить. Нальешь мне этого твоего фирменного? – Она храбрилась, но ее бравада восхищала меня. Даже в горести она с успехом изображала мятежницу; отхлебывая из бокала, облокотилась на прилавок с неким подобием щегольства. – Прямо-таки Содом и Гоморра через соломинку. Мммм. Как будто я умерла и вознеслась на небеса. Ну, насколько смогу к ним приблизиться.

– Я могла бы узнать что-нибудь о Люке, если хотите. И передать вам.

Арманда задумалась. Я видела, что она наблюдает за мной из-под опущенных век. Оценивает.

– Все мальчики любят сладости, верно? – наконец промолвила она как бы вскользь. Я согласилась. – Полагаю, его друзья тоже здесь бывают?

Я сказала, что не знаю, с кем он дружит, но почти все дети регулярно наведываются в шоколадную, это правда.

– Пожалуй, я тоже как-нибудь еще зайду, – решила Арманда. – Мне нравится твой шоколад, хотя стулья у тебя ужасные. Может, даже и в завсегдатаи запишусь.

– Я вам буду рада.

Арманда опять замолчала. Я догадывалась, что она привыкла все делать, как хочет и когда хочет, и не терпит, чтобы ее торопили или давали ей советы. Пускай поразмыслит.

“Here. Take this.”

The decision was made. Briskly she slapped a hundred-franc note down on the counter.

“But—”

“If you see him, buy him a box of whatever he likes. Don’t tell him they’re from me.”

I took the note.

“And don’t let his mother get to you. She’s at it already, more than likely, spreading her gossip and her condescension. My only child, and she had to turn into one of Reynaud’s Salvation Sisters.” Her eyes narrowed mischievously, working webby dimples into her round cheeks. “There are rumours already about you,” she said. “You know the kind. Getting involved with me will only make things worse…”

I laughed.

“I think I can manage.”

“I think you can.” She looked at me, suddenly intent, the teasing note gone from her voice. “There’s something about you,” she said in a soft voice. “Something familiar. I don’t suppose we’ve met before that time in Les Marauds, have we?”

Lisbon, Paris, Florence, Rome. So many people. So many lives intersected, fleetingly criss-crossed, brushed by the mad weft-warp of our itinerary. But I didn’t think so.

“And there’s a smell. Something like burning, the smell of a summer lightning-strike ten seconds after. A scent of midsummer storms and cornfields in the rain.” Her face was rapt, her eyes searching out mine. “It’s true, isn’t it? What I said? What you are?”

– Вот. Держи.

Решение принято. Не колеблясь, она выкладывает на прилавок стофранковую купюру.

– Но я…

– Если увидишь его, купи ему коробку сладостей. Какую он пожелает. Только не говори, что от меня.

Я взяла деньги.

– И не поддавайся его матери. Она уже зуб заточила наверняка, сплетничает, злословит. Кто бы мог подумать, что мое единственное дитя станет одной из сестер Армии спасения Рейно? – Она озорно прищурилась, на круглых щеках образовались морщинистые ямочки. – О тебе уже слухи всякие ходят. Наверное, догадываешься какие. А будешь якшаться со мной, только подольешь масла в огонь.

Я рассмеялась.

– Как-нибудь справлюсь.

– Не сомневаюсь. – Она вдруг уставилась на меня, усмешка исчезла из ее голоса. – Что-то есть в тебе такое, – тихо произнесла она. – Что-то знакомое. Но все-таки, наверное, до Марода мы не встречались, да?

Лиссабон, Париж, Флоренция, Рим. Столько людей. Столько жизней скрещивались с нашими, мимолетно пересекались, пролетали по касательной к утку и основе наших маршрутов. Но нет, ее я раньше не видела.

– И этот запах. Как будто что-то горит. Как будто в летнюю грозу десять секунд назад ударила молния. Запах июльских гроз и пшеничных полей под дождем. – Ее лицо светилось восторгом, взгляд испытующий. – Это ведь правда? То, что я говорила? О том, кто ты есть?

That word again.

She laughed delightedly and took my hand. Her skin was cool; foliage, not flesh. She turned my hand over to see the palm.

“I knew it!” Her finger traced lifeline, heartline. “I knew it the minute I saw you!” To herself, head bent, voice so low it was no more than a breath against my hand, “I knew it. I knew it. But I never thought to see you here; in this town.” A sharp, suspicious glance upwards. “Does Reynaud know?”

“I’m not sure.”

It was true; I had no idea what she was talking about. But I could smell it too; the scent of the changing winds, that air of revelation. A distant scent of fire and ozone. A squeal of gears left long unused, the infernal machine of synchronicity. Or maybe Josephine was right and Armande was crazy. After all, she could see Pantoufle.

“Don’t let Reynaud know,” she told me, her mad, earnest eyes gleaming. “You know who he is, don’t you?”

I stared at her. I must have imagined what she said then. Or maybe our dreams touched briefly once, on one of our nights on the run.

“He’s the Black Man. “

Ну вот, опять.

Арманда весело рассмеялась и взяла меня за руку. Кожа у нее прохладная – листва, а не плоть. Перевернула мою руку, взглянула на ладонь.

– Так и знала! – Она провела пальцем по линии жизни, по линии сердца. – Поняла, как только тебя увидела! – Нагнув голову, она забормотала себе под нос, голос – не громче дыхания, что обдавало мою руку. – Я знала это. Знала. Но подумать не могла, что когда-нибудь встречу тебя здесь, в этом городе. – Внезапно взгляд пронзительный, тревожный. – А Рейно знает?

– Не могу сказать.

Это правда: я понятия не имела, о чем она говорит. Но я тоже что-то чуяла – ветер перемен, дух откровения. Далекий запах пожара и озона. Скрежет застоявшихся механизмов, запустивших адскую машину мистической взаимосвязи. Или все-таки Жозефина права и Арманда чокнутая? В конце концов, разглядела же она Пан-туфля.

– Постарайся от него скрыть, – сказала она с безумным блеском в серьезных глазах. – Ты ведь знаешь, кто он такой, а?

Я смотрела на нее. Должно быть, ее следующую фразу я просто вообразила. Или, может, в одну из ночей, когда мы находились в бегах, наши сны соприкоснулись на мгновение.

– Он и есть Черный Человек.

Reynaud. Like a bad card. Again and again. Laughter in the wings.

Long after I had put Anouk to bed I read my mother’s cards for the first time since her death. I keep them in a sandalwood box and they are mellow, perfumed with memories of her. For a moment I almost put them away unread, bewildered by the flood of associations that scent brings with it. New York, hotdog stands billowing steam. The Cafe de la Paix, with its immaculate waiters. A nun eating an ice-cream outside Notre-Dame cathedral. Onenight hotel rooms, surly doormen, suspicious gendarmes, curious tourists. And over it all the shadow of It, the nameless implacable thing we fled:

I am not my mother. I am not a fugitive. And yet the need to see, to know; is so great that I find myself taking them from their box and spreading them, much as she did, by the side of the bed. A glance backwards to ensure Anouk is still, asleep. I do not want her to sense my unease. Then I shuffle, cut, shuffle, cut until I have four cards.

Ten of Swords, death. Three of Swords, death. Two of Swords, death. The Chariot. Death.

The Hermit. The Tower. The Chariot. Death.

The cards are my mother’s. This has nothing to do with me, I tell myself, though the Hermit is easy enough to identify. But the Tower? The Chariot? Death?

The Death card, says my mother’s voice within me, may not always portend the physical death of the self but the death of a way of life. A change. A turning of the winds. Could this be what it means?

Рейно. Как плохая карта. Вновь и вновь. Смех из-за кулис.

Анук давно спит, и я достаю карты матери – впервые после ее смерти. Я храню их в шкатулке из сандалового дерева. Мягкие, они пахнут воспоминаниями о ней. Я едва не кладу их на место, ошеломленная наплывом воспоминаний, вызванных этим запахом. Нью-Йорк, дымящиеся лотки с горячими сосисками. «Кафе де ля Пэ», безупречные официанты. Монахиня с мороженым у собора Парижской Богоматери. Гостиничные номера на одну ночь, неприветливые привратники, подозрительные жандармы, любопытные туристы. И над всем этим тень Чего-то – безымянного и безжалостного, от которого мы убегали.