Сад чудес и волшебная арфа

Мужчина пошаркал ботинками.

– Привезли-то их благополучно, да только теперь они висят там у причала без всякой пользы и скоро свянут. Останутся от них только сухие будылья, как на кладбище Святого Фомы.

С какой-то раздумчивой медлительностью он полез вглубь жилета и вытащил пачку банкнот, которая показалась Лаванде подозрительно тощей.

Она взяла деньги и пересчитала. Там оказалось меньше трети от оговоренной в контракте суммы. Девушка вопросительно посмотрела на возчика.

– Это же намного меньше, чем мы уславливались, – возмутилась она.

Он пожал плечами.

– Миссис Кастри сказала, что еще я должен взять отсюда немного себе за хлопоты. За доставку то бишь. Об остальном вам, думаю, лучше поговорить с ней, потому что я знать ничего не знаю.

Голова у Лаванды взорвалась болью.

– Но это же несправедливо. А больше миссис Кастри ничего не сказала?

– Сказала. Что эта сумма – более чем щедрое вознаграждение за ваши старания. А еще посоветовала вам повнимательнее прочитать договор. «Пусть мисс Фитч изучит то, что написано мелким шрифтом, – вот прямо ее слова и есть, – тогда и поймет условия оплаты».

Лаванда покачала головой, и на глаза ей упало несколько прядей. Дрожащей рукой она откинула их назад.

– Меня не волнует, что написано «мелким шрифтом», – заявила она возчику. – Я свою часть сделки выполнила. А миссис Кастри меня ограбила, и вы, сэр, тоже меня ограбили.

Мужчина нахмурился, отчего лицо его, продубленное солнцем, изборожденное морщинами, покрылось новым складками.

– Ограбил, говорите? Вот так штука! Да рази ж дозволено вековухе-то называть джентльмена грабителем. Ишь, дочка аптекаря, упокой господь душу мистера Фитча, а такое говорит.

Лаванда была так раздосадована, что едва не затопала ногами. Мужчина смотрел зло. И явно провоцировал ее подойти к нему ближе, бросить вызов. Она и подошла, как ни противно было смотреть прямо в его наглые, бесстыжие глаза, прячущиеся в складках дубленой кожи.

– Да вы… сэр… вы не джентльмен.

В ответ он замахал перед лицом рукой, как бы отгоняя неприятный запах.

– Ха… Дак и вы не леди, потому что ни одна леди не воняет так, как целая… тьфу ты… бочка лука.

Затем, окончательно обнаглев, выплюнул прямо на крыльцо комок жеваного табака. Да уж, Лаванда не учла социальных последствий утренней трапезы. Но этот подонок заслужил, чтоб на него дыхнули луком.

– Денек-то больно приятный, не резон мне торчать тут да выслушивать оскорбления от вонючей старой девы, – отступил он. – Ваши деньги меня не касаются, а коль недовольны, так и обратитесь к миссис Кастри или выше, к шерифу или в полицейское управление… а то еще лучше, – и мужик издал непристойный смешок, – к самому принцу Уэльскому, хоть он-то нами побрезговал. – Негодяй повернулся, оставив на крыльце Лаванды зловонный табачный плевок, и раздраженно понукнул лошадь.

Лаванда расхаживала по своему ободранному саду. Остались только травы. Тимьян. Лимонный бальзам для сочувствия – сейчас очень нужен. Тысячелистник. Цветов не осталось, даже чтобы возложить на могилы родителей.

Она вернулась в дом и села за кухонный стол. Положила перед собой тонкую пачку банкнот, прибитую, как и ее надежды. Сосчитала. На эту мизерную сумму им с мальчиком не прожить целую зиму. Она мечтала о новом платье, но до этого – починить крышу. Но теперь не выйдет ни то ни другое.

Ждать спасения от принца на белом коне? Чепуха на постном масле, благоглупости из сказок. Директриса Корделл была права, когда с присущей ей учительской горячностью заявляла: «Юные леди, не надейтесь на принцев!» Она часто утверждала, что наступила эра новой женщины, пора разорвать оковы корсетов, пора ее ученицам облачиться в знания, стать чем-то большим, чем салонной декорацией и светской забавой.

– Леди, будьте готовы идти своим путем, – возвестила директриса, отирая слезу со щеки и вручая каждой диплом магистра гуманитарных наук, свернутый в трубку, перевязанную лентами, – потому что ваша судьба может измениться даже быстрее, чем погода на озере Онтарио.

В доме было устрашающе тихо. Арло Снук продолжал дремать, бедный усталый парень. Как теперь досадовала Лаванда, что за эти гроши разорила свой сад, сложив все цветочные «яйца в одну корзину». Можно было бы еще целый месяц торговать на привокзальном рынке, если бы морозы грянули поздно, как бывало в некоторые годы. Она попыталась вспомнить, куда спрятала контракт, о котором упоминал этот отвратительный возчик-грабитель. В саду она владычествовала, а домохозяйкой была всегда рассеянной, но важные бумаги обычно засовывала в нелепую корзинку на шкафу в столовой.

И действительно, ее цветочный контракт спокойненько лежал в корзине. Она изучила его: «Условия договора о приобретении цветочных букетов и гирлянд у мисс Лаванды Фитч (в дальнейшем именуемой как “Исполнитель”) и Комитетом Квинте по украшению (в дальнейшем именуемым “Q.D.C.”) для визита королевского принца Уэльского в сентябре 1860 года. Датировано 1 июня 1860 года от Рождества Господа нашего Иисуса Христа, и подписано обеими сторонами».

Читая, Лаванда вспоминала: все действительно так и было. А внизу бумаги стояло:

«Если непредвиденные обстоятельства помешают принцу Уэльскому посетить Бельвиль, настоящий договор будет признан недействительным, Исполнителю же будет вручено небольшое вознаграждение, сумму которого определит Q.D.C.»

Рядом с графой «Исполнитель» стояла собственная неуклюжая подпись (по каллиграфии у нее в Кобурге были низкие баллы) Лаванды. Она скомкала бумагу и швырнула смятые слова на плетенный из тряпок половик. Казалось невероятным, что после всех заявлений, планов и трезвона о событии, которое по пышности обещало превзойти даже Рождество, визит принца не состоялся.

Лаванда вышла из дому и принялась бродить по саду. Все цветы убиты. Порезаны ради «небольшого вознаграждения». Ее изуродованный, опустевший сад мог стать подходящим сюжетом для картины госпожи Тикелл. Эксцентричная художница вполне могла бы назвать ее «Великое цветочное мошенничество». Будь отец жив, он бы наверняка вмешался. Аптекарь, не симпатизировавший оранжистам, честный гражданин (если не считать его привычек к расточительству, характерных скорее для богача), он смог бы убедить мэра в несправедливости договора и исправить ситуацию. Но Лаванда была одна, все ее замечательные гирлянды и букеты безмолвно увядали у причала, а впереди маячили тощие месяцы. Конечно, цветы распустятся снова, как писала мисс Эдгартон в своей книге, но сначала должна пройти целая зима.

Лаванда сидела в дальнем конце сада на большом, покрытом мхом валуне. Можно попросить помощи – взять денег в долг у миссис Роуз и ее мужа. Но это крайнее средство, потому что тогда милейшая дама уже не станет ограничиваться разговорами о замужестве Лаванды, а примется в неимоверных количествах откапывать ей женихов и, при необходимости, даже доставлять их до двери. Кстати, последний кандидат, как помнилось, был похож на ньюфаундленда, а предыдущий – на лаконскую гончую. Она с трудом продиралась сквозь их косноязычное суесловие. Но упорно старалась вникнуть во вздорные претензии, высказываемые на полном серьезе: ни один из них даже помыслить не мог о жене, которая «копается в грязи» или «торгует своей дребеденью на вокзале» – так они воспринимали ее любовь к растениям и труд в саду. И ни один не принес ей даже плохонького цветочка.

Зато у нее был целый короб чая, купленного у мистера Блэклока. Покупку следовало вернуть, тогда можно будет хотя бы купить овсянки. Встреча перед чайной лавкой с Робертом Траутом в цилиндре, их соревнование в остроумии, его байки об интуитивных прозрениях, о свете – все это вскружило ей голову, выбило из колеи, лишило здравого смысла.

И теперь у нее остался только порушенный сад.

Вернувшись в дом, Лаванда торопливо умылась, надела соломенную шляпку и оставила для Арло Снука записку на кухонном столе: «Ушла исправлять ошибку, скоро вернусь, Л.». Взяла сверток с чаем и отправилась в путь, приготовившись лицезреть свои цветы, уныло увядающие по всей деревне, испуская последний ароматный вздох.

Глава 5

Мистер Блэклок отказался забрать чай. Просто ткнул большим пальцем в большую печатную вывеску над кассовым аппаратом – разве мисс Фитч ее не видела? Она же висит там годами. «Никаких возвратов. Абсолютно. Без исключений».

Пока Лаванда плелась с чаем обратно домой, не замечая разбросанных по улице конских яблок и то и дело наступая на них, в голове у нее звучала еще одна мудрость директрисы Корделл: «Юные леди, думайте головой. Одно мгновение легкомыслия может перевернуть вам всю жизнь». Высоко ценя прозорливость учительницы, Лаванда удивлялась, почему маленькое удовольствие должно доставаться такой дорогой ценой. Минутная бесшабашность – и нелепая покупка поставила под угрозу ее будущее. Словно карточный домик.

Вернувшись на Пиннакл-стрит, она вычистила сапоги, заляпанные уже подсохшим навозом, и поставила их перед кухонной дверью.

Арло Снук наконец выполз из своей комнаты. Явно невыспавшийся, уселся за стол и принялся чистить вареное яйцо. Из соображений экономии Лаванда перестала покупать «Интеллидженсер», так что, даже если в газете и напечатали специальный бюллетень о несостоявшемся монаршем визите, парень, скорее всего, об этом не знал. Девушка вскипятила воды, сварила кофе с цикорием, сделала глоток, села напротив Арло и рассказала, как ей недоплатили за их цветочные труды.

Бедняга прямо весь скукожился, услышав сумму, выплаченную Лаванде. На лице его было написано безграничное сострадание.

– Решено, – твердо заявил он. – Сегодня я снова пойду искать работу. Вот съем яйцо и сразу отправлюсь.

У нее не нашлось причин его отговаривать. Они нуждались в деньгах, и очень сильно. Вот до такой степени их существованию в ближайшие месяцы зависело от платы за королевский визит. Лаванда заключила Арло в тесные, почти медвежьи объятия и пожелала удачи. Когда он захромал прочь, у девушки чуть сердце не разорвалось.

Но мальчик подал хороший пример. Ей тоже нужно чем-то заняться. Хандрой ничего не исправишь. Да и меньше страхов лезло бы в голову, что случится, если она останется без дома, без сада. Одно Лаванда знала точно: женщины, погрязшие в нищете, заканчивали приютом Содаст-Флэтс, откуда ходили попрошайничать. Некоторых даже в бродяжничестве обвиняли. Да и горожане могут ополчиться против нее: сегодня она цветочница, дочь аптекаря, дитя искусной арфистки, хранительница легендарного сада на Пиннакл-стрит, с его лекарственными растениями, а завтра уже никто. Лаванда читала в библиотеке академии, как в семнадцатом веке одну женщину, хорошо, как и она сама, разбиравшуюся в травах, казнили по обвинению в колдовстве за то, что она носила при себе тысячелистник. Ее палачи были убеждены, что этим растением она притягивала дьявола, делала темные привороты, хотя на самом деле, согласно преданиям, тысячелистник как раз отгоняет злые силы. Вот интересно, став бездомной, как быстро Лаванда превратится из честной цветочницы в ведьму, угрожающую благополучию порядочных горожан? А окажись она в тюрьме, кому будет нужен хромой сирота Арло Снук?

Выставлять дом на продажу не стоило. На вырученные деньги, конечно, можно прожить какое-то время, но где? И что потом? Этот вариант лишь отсрочит неизбежное. Что касается Лаванды, лишиться сада значило для нее лишиться всей жизни. С тем же успехом можно было выпить сок цикуты, как Сократ.

А другой «выход», которым ее уже не первый год изводит миссис Роуз, считающая брак просто панацеей, универсальным решением всех проблем? Этот вариант тоже невыносимым: Лаванда не пойдет ни за «ньюфаундленда», ни за «лаконца». Уж лучше сразу набить карманы камнями да прыгнуть в Мойру. Но нельзя бросать Арло на произвол судьбы.

Сейчас она, как никогда раньше, нуждалась в материнском подарке. Переполненная корзина для белья осуждающе свесила на бок уже не закрывающуюся крышку. Но Лаванда повернулась к ней спиной. Стирка подождет. Девушка поглаживала изящный изгиб арфы, стоящей в гостиной, и вспоминала, как мать любила гулять по берегу Мойры и в окрестных лесах, неся маленькую Лаванду на спине в сшитом вручную прочном рюкзачке с отверстиями для ног. Люди смеялись над этим, но Амариллис не обращала внимания. К тому же возить ребенка в колясочке по неровной, лесистой местности было крайне неудобно. Позже Лаванда шагала рядом, и мать часто останавливалась и указывала на какое-нибудь дикое лесное растение или цветок. В лесу мамины любопытные привычки расцветали пышным цветом. Несколько деревьев она любила навещать чаще других, особенно один высокий крепкий дуб. Амариллис писала дубу стихи и прятала их в дупле ствола. «Дереву в подарок», – поясняла она, улыбаясь.

Возможно ли такое вообще? Разве деньги, спрятанные в стволе дерева, не сгнили бы через восемнадцать лет? Их мог кто-нибудь случайно найти. Дуб могло свалить бурей или расколоть молнией, вывалив на чье-то обозрение припрятанный внутри клад. То, что Амариллис Фитч в качестве банковского сейфа выбрала место в лесной глуши, противоречило всякому здравому смыслу. Но как не раз с какой-то печальной нежностью отмечала миссис Клемент Роуз: «Твоя мать была совсем из другого теста, Лави, из какого-то фейского. Красивая, но немного с чудинкой, если можно так сказать».

Лаванда вышла из дома. Единственным чистым платьем осталось рабочее, бисквитного цвета, его-то она и надела. Прогуляться в лес было хорошей идеей. На природе голову прочистит свежий воздух, и в нее могут прийти новые идеи и планы, как и куда двигаться дальше. Да что угодно будет лучше, чем валяться в ипохондрии на обморочной кушетке. Девушка взяла ивовую корзину, чтобы собрать диких яблок или поздних ягод. Было больно проходить мимо своих цветов, печально и сиротливо умирающих в центре деревни. Смахнув слезу, она пошла вперед, сосредоточившись на прогулке и поисках спрятанных денег. Если бы только Амариллис Фитч видела сейчас Бельвиль. Из опилок были сделаны тротуары, обложенные досками, и юбки можно больше не волочить по грязи. А еще собирались выстроить новую ратушу из красного кирпича и известняка и установить башню с часами, которые предполагалось освещать газовой горелкой. Берега Мойры должен был соединить новый мост. Повсюду судачили о районе Гастингс, называя «титаном торговли» и обсуждая его столичный блеск. Вокруг открывались новые и расширялись старые предприятия. Лаванда миновала телеграф, парфюмерную лавку, литографскую и граверную мастерские, лудильный и штамповочный цеха. Проходя мимо Дома оранжистов, она почувствовала, как в воздухе внезапно похолодало, и по спине пробежала дрожь. Ведь это их нетерпимость сорвала и королевский визит, и плату за цветы, приблизив к Лаванде призрак богадельни.

Внезапно по улицам пронесся сильный порыв ветра. Он сорвал с досок объявления о продажах и рекламные листовки. Бумаги порхали, кружились, а люди от них уворачивались. Листки, похоже, все норовили слететься к Лаванде и, как ошалелые птицы, бились о ее платье. Девушка отмахивалась от суетливых слов о продаже зернодробилок, конных грабель, мыла и свечей, кожи, собачьих упряжек и повозок с резиновым верхом. Весь мир на продажу? На фонарных столбах развевались флаги Королевского Союза, еще не снятые после катастрофической неудачи с визитом принца. Если бы в этот момент по улицам бродил со своей книгой Роберт Траут, порывы ветра могли бы вырвать и ее страницы и развеять и завихрить слова мистера Уитмена, как осенние листья. Что бы сказал Роберт об их капризной погоде?

Сама Лаванда была так худа и легка, что ветер и ее чуть не свалил с ног, и пришлось уцепиться за фонарный столб.

Ветер сменил курс и теперь, дуя Лаванде в спину, понес ее за пределы улиц, к густым деревьям на берегах реки. Как и мать, Лаванда восхищалась Мойрой – тем, как та петляла и змеилась в здешнем изрезанном рельефе: извилистый поток пробегал около шестидесяти миль, порождая на своем беспокойном пути бесчисленные рукава, бурлящие рыбой, и, спустившись вниз через плодородные низменности, заполненные пышным илом, завершался узким устьем.

В лесу Лаванда набрала пригоршню сморщенной клюквы. У нее уже сводило желудок, а язык прилип к нёбу, но ягоды ненадолго утолили голод. На земле валялись упавшие яблоки. Она выбрала несколько получше и положила в корзину. До нее донесся запах мокрых листьев, приправленный пряностью диких астр. Затем воздух наполнил древесный аромат пиломатериалов с лесопилки, за которым последовал чуть плесневелый хлебный дух с винокурни Корби. Этот запах виски напомнил ей об отцовской аптеке с ее умопомрачительным букетом из антисептиков, смол, аммиака, мускуса с уксусом, сонной тяжести дробленого зерна, дистиллированных и ароматических эссенций, масел, алкалоидов, засушенных лепестков, свежих духов, старинных флаконов, керосина, соленых, жженых, приторно-сладких, древесных запахов и еще много чего. Но вот чего среди них не было, так это запаха, что мог исходить от полки в задней части магазина с пометкой «Опасные вещества/яды», к которой отец запретил ей приближаться. В те дни, когда мать давала уроки игры на арфе, отец брал Лаванду с собой в аптеку, где она любила играть в «зельеварение», по-детски смешивая разные остатки, извлеченные из аптечной мусорной корзины. Поскольку она была единственным ребенком, компанию в играх ей составляло лишь собственное воображение. «Вот, выпей, папа, тебе станет легче», – улыбалась она отцу, протягивая какое-нибудь из своих «снадобий».

Некоторое время девушка неторопливо шла, думая, как замечательно, что ноздри так много помнят. Потом услышала наверху легкое кряканье уток. На тот величественный крепкий дуб, которым так восхищалась мать, она наткнулась быстро. Невзирая на недоедание, память у Лаванды оставалась хорошей. Образ матери колыхался и дрожал рядом с крепким стволом, словно в старом, мутном зеркале. Девушка затаила дыхание, надеялась и молилась, пока лезла рукой в глубокую полость в стволе и тщательно ее обшаривала. Пусто.

Лаванда вздохнула.

Ничего не ведающая река все так же извивалась. Предположение Лаванды не оправдалось. Девушка отвернулась от дуба. Резиновые сапоги с тремя овечьими носками стали просто неподъемными, и она, набредя на большой древний камень, остановилась и уставилась на реку. Растревоженная поисками – тщетными, если не считать диких яблок в ивовой корзинке, – Лаванда вытерла одно о юбку, села на камень и принялась жевать. Лес немного утешал. Лаванда прислушивалась к журчанию и лепету Мойры, пока свет не изменился и далекие часы не пробили полдень, что было на час позже, чем Лаванда предполагала.

Она поднялась и повернула обратно к дому. Ну, что ж, хоть яблоки нашла. Приготовит их себе и мальчику на ужин. Тушеные дикие яблоки. Веллингтоны стали еще тяжелее, просто колоды какие-то, и Лаванда уже еле волочила ноги. А потом и вовсе споткнулась о корень и упала на землю.

Лаванда потеряла сознание. Долго ли она лежала? Свет изменился. Скорее всего, всего пару секунд, но тени успели удлиниться. Грубые, иззубренные древесные корни тянулись вокруг по земле. Щека горела. Застонав, девушка приняла сидячее положение и прикоснулась к щеке. Пальцы окрасились кровью. Она поранилась. Черт возьми, ну почему у нее никогда нет с собой носового платка. Лаванда провела рукой по земле и схватила опавший лист – заменит платок. Боль пронзила и поясницу, возможно, ушиблась сейчас, а может, перенапряглась еще в саду, нарезая цветы для королевского визита, а падение только усугубило дело.

Лаванда отправилась в лес, очень рассчитывая найти деньги в стволе дерева, но только порезалась и ушиблась. Листик, приложенный к скуле, намок и покраснел. Хотя отец Лаванды был всего лишь аптекарем, а не врачом, она и сама понимала, что рану следует продезинфицировать и зашить. Яблоки рассыпались. Ивовая корзинка лежала опрокинутой в нескольких ярдах. Лаванда с трудом встала на ноги и подняла ее. Собрать рассыпавшиеся яблоки сил уже не было, и, оглушенная падением, она сделала несколько нетвердых шагов.

Шитье никогда не было сильной стороной Лаванды, хотя последнее время, вынужденная шить саше на продажу, она стала лучше управляться с иголкой.

Впрочем, вряд ли такого умения хватит, чтобы самой зашить себе щеку. Оставалось только надеяться, что доктор Миньярд еще у себя кабинете и у него достаточно времени, чтобы ее заштопать. Девушка понятия не имела, чем ему заплатить, но, как старый друг семьи, он мог и на слово поверить. У нее вырвался вздох. Долг вырастет.

Первые шаги у Лаванды вышли неверными: ее шатало. К счастью, рядом никого не было. Лишь неподалеку промелькнул рыжий огонек лисы. Листик, приклеенный к щеке, быстро стал бесполезен. Она уронила его и использовала рукав платья. Багрец крови ярким пятном расцвел на бисквите платья. Хорошо, что не на прекрасном мамином наряде.

Люди таращились, когда Лаванда, спотыкаясь, брела к кабинету врача. Вид у нее был, конечно, словно она с кем-то подралась. Пустая корзина стукалась о бедро. Никто не поинтересовался, что случилось, не предложил помочь. Все молча пялились, как будто старая дева с окровавленным лицом была здесь обычным явлением. Некоторые даже отходили в сторону. И действительно, что они могли сделать? Хотя возница мог бы и предложить подвезти ее.

Боль так сильно пронзила живот и поясницу, что Лаванда на несколько секунд согнулась в три погибели. Потом выпрямилась.

Сворачивая за последний угол перед кабинетом доктора Миньярда, она врезалась в кого-то, кто выходил из-за угла с другой стороны.

Роберт Траут.

Они столкнулись так сильно, что с его головы едва не слетела шляпа. Мужчина отступил назад, извинился и только потом узнал Лаванду.

Лаванда стояла, дрожа, ошеломленная, не в силах произнести ни слова. Он тоже был явно встревожен.

– Боже мой, мисс Фитч, у вас все лицо залито кровью. Что произошло? Вас кто-то ударил? – И Роберт легонько коснулся ее руки, словно пытаясь поддержать.

Лаванда оперлась ладонью о кирпичную стенку, чтобы не упасть.

– Нет-нет, – ответила она. – Я шла по лесу и споткнулась о корень. Рана, скорее всего, не так ужасна, как кажется, хотя мое лицо сейчас настолько шокировало некоторых прохожих, что они с отвращением отвернулись.

– Очень знакомая реакция, – заметил Роберт.

– Мне нужно спешить, мистер Траут. Без медицинской помощи не обойтись.

– Тогда позвольте проводить вас до кабинета врача. Я знаю, где это, видел вывеску. И позабочусь, чтоб вы благополучно добрались туда.

– Нет-нет, прошу вас, не беспокойтесь. Я вполне справляюсь. Да и врач уже недалеко, прямо за углом.

Но Роберт и слышать об этом не хотел. Он нежно, но крепко схватил Лаванду за окровавленный рукав и повел. Доведя девушку до врача, он выразил надежду, что она скоро поправится. А потом добавил, что будет думать о ней и непременно читать духоподъемные и укрепляющие стихи. А кроме того, обязательно попросит Аллегру молиться духам, чтобы те ниспослали исцеляющего света.

Доктор Миньярд был больше потрясен истощенным видом Лаванды, чем ее рассеченной щекой. Они ведь уже несколько месяцев не виделись. В приемной было полно народу, на колене у одной женщины даже заполошно кудахтала курица, без сомнения, в качестве платы. Доктор оглядел приемную. Никто не отдавал Богу душу, ни у кого, похоже, не было явных признаков ни апоплексического удара, ни водянки мозга, никто не охал и не бредил, и даже курица казалась здоровой: ее он огладил по взъерошенным перышкам и велел даме, у которой та сидела на коленях, забрать пташку домой. Для домашней птицы сегодня счастливый день, объяснил доктор, поскольку свой лимит обедов с куриным рагу он уже выбрал. Услышав это, ожидающие захохотали, и смех поднял всем настроение.

Лаванда стояла обессиленная, по-прежнему прикрывая рану рукавом. Даже такая измученная, она чувствовала, как душу согревает нежная любовь к старому другу отца. В волосах у доктора прорезалась седина, живот выпятился, время оставило на лице печать, но он не утратил своей добродушной болтливости. Поговорить Варн Миньярд любил всегда. Итак, после того как Лаванда, дочь его дорогого покойного друга, окровавленная и взлохмаченная, появилась у него в кабинете, после того как доктор окинул взглядом приемную и пошутил о птице, он попросил у ожидающих снисхождения и позволения сначала позаботиться о ней. Узы сочувствия в медицинском кабинете оказались сильнее, чем на улице. Конечно, конечно, пусть истекающая кровью аптекарша идет вперед, заговорили все.

Доктор поторопил Лаванду в смотровую. Она пожаловалась, что забыла кошелек дома, поэтому заплатит позже. Смеясь, Варн Миньярд поставил диагноз «глупая девчонка», добавив:

– Как ты думаешь, Гиппократ приступал к лечению только после того, как пациент предъявит отчет о своем финансовом положении?

Он прочистил и зашил рану на лице Лаванды, заверив ее, что, хоть сейчас она выглядит не лучшим образом, да и через несколько дней еще будет напоминать один из холстов госпожи Тикелл, но шрама, скорее всего, практически не останется. Накладывая на рану повязку, он с грустью вспоминал то время, когда Лаванда только родилась двадцать восемь лет назад, потом «ангельские концерты в саду», которые устраивала ее матушка, ну и, конечно, «смерть дорогого старого друга Роско… надо же, уже год прошел». Новый аптекарь, ворчал Миньярд, пресный, как заварной крем, холодный, как рыба на леднике, и не проявляет особого желания сотрудничать с единственным медиком Бельвиля – с ним. Пациенты говорили, что новый фармацевт даже позволяет себе пренебрежительно отзываться о некоторых рецептах доктора Миньярда, заменяя их собственными. Удостоверившись, что повязка наложена должным образом, доктор заявил, что слишком стар для лекарственных войн и, по его мнению, вряд ли этот новый парень надолго задержится в Бельвиле: его несовместимость с местными жителями просто бросается в глаза. Затем доктор извинился перед Лавандой, что последние месяцы пренебрегал дочкой друга. Покаялся, что давно следовало бы заглянуть в дом на Пиннакл-стрит, посмотреть, как они там с мальчиком поживают. Но, целыми днями принимая пациентов, и в кабинете, и на дому, он к вечеру часто чувствовал себя измотанным донельзя. Кроме того, только у него во всем Бельвиле имелся микроскоп, и все кому не лень бегали к его объективам, сводя бедного доктора с ума.