Сад чудес и волшебная арфа

Лаванда, как и все остальные, восторженно таращила глаза. Святые угодники, какое божественное зрелище! Аллегра Траут была из тех женщин, при виде которых хочется немедленно бежать к парикмахеру или в модный магазин. А тут Лаванда в своей сиротской блузке, унылой, заляпанной юбке и гигантских веллингтонах и с руками, загрубевшими от работы в саду.

Люди на перроне аплодировали, выкрикивали приветствия, стараясь держаться поближе к притягательным гостям.

Затем наступила тишина. Даже обезьянка перестала бормотать и только таращилась. Тишина, казалось, демонстрировала общее желание собравшихся, чтобы это новоявленное чудо женственности и ее спутник не считали их неотесанным, провинциальным сбродом. Зрители отступили, освобождая модной паре больше места. А это почтительное действие было, скорее всего, продиктовано ощущением необычного: далеко не каждый день городок навещали личности, прославившиеся общением с мертвыми. Впрочем, какова бы ни была причина такого поведения, но произошло что-то вроде библейского разделения моря[7], так что Аллегра Траут могла двигаться дальше, ни на гран не уронив достоинства, снисканного репутацией и собственным великолепием. В графстве Гастингс хватало и хорошеньких невинных девушек, и привлекательных опытных дам, но ни одной было не сравниться с Прорицательницей. Все хоть сколько-нибудь приближавшиеся к ней по красоте обитали только в журналах или на картинках из пачек табака (которые отец Лаванды имел обыкновение разбрасывать по дому). Или в стихах.

Аллегра Траут шла, высоко держа голову, лишь наполовину кокетливо прикрытую темно-бордовой бархатной шляпкой с пучком перьев и вуалеткой, не доходящей до точеного породистого подбородка. Маленькая шляпка – несомненно, новый писк моды, еще не дошедший до Бельвиля.

Тишину разорвал девичий вопль:

– Мисс Траут! Я восхищена вашей шляпкой! Где можно купить такую же?

И еще женские возгласы:

– А мне нравится ваш красный плащ!

Духовидица не реагировала на эти восторги, а только величественно продвигалась дальше сквозь толпу. Продолжая держать всех под гипнозом своего обаяния.

Волосы черные как ночь, блестящие, словно мокрые, кожа гладкая, как лепесток. Глаз за вуалью не видно, но, судя по осанке, Лаванда не сомневалась, что в них сверкает острый ум. Путешественница была в черных кружевных перчатках и без зонтика. На вид постарше Лаванды, возможно, чуть ближе к тридцати пяти. Плыла по перрону, словно бригантина, элегантно раздвигая восхищение толпы, которая заманивала ее, призывала, требовала частных аудиенций, сеансов гадания на Таро, чаинках и кофейной гуще, общения с загробным миром. Роскошная бархатная накидка густо-алого, пунцового цвета развевалась у гостьи за спиной, держась на шнурке с серебряной кисточкой, обвязанном вокруг шеи. Очень необычный оттенок у этой накидки, словно составленный из экзотической смеси красителей. Для накидки было слишком тепло, но дама казалась такой восковой, потусторонней, что, возможно, не реагировала на погоду, в отличие от остальных.

Благодаря росту Лаванда, встав в тяжелых сапогах чуть ли не на кончики пальцев и вглядываясь в толпу, могла лучше видеть все происходившее. От движения накидка у Аллегры Траут распахнулась, словно театральный занавес, демонстрируя элегантное платье новомодного розового оттенка сольферино[8], скорее всего, из переливающейся тафты.

При виде этого платья местные женщины захлебнулись от восторга.

Изумительное платье обтягивало осиную талию пророчицы, чья фигура была тоньше, чем у Лаванды (в те дни, когда девушка питалась не так скудно и не была мощами, а на ее костях имелось чуть больше плоти). На поясе путешественницы висел небольшой кошелек, усыпанный блестками, вероятно, для каких-то предметов ее ремесла вроде карт Таро или носовых платков (хотя Лаванда сомневалась, что такая знаменитость может нуждаться в банальных вещах наподобие носового платка).

Взгляд Лаванды скользнул вниз. На ногах у пророчицы были умопомрачительно, почти ужасающе роскошные сапожки. Носы вытянутые, заостренные, похожие на писчее перо: наверно, их можно погрузить в чернильницу и написать витиеватые заклинания. Сапожки настолько необычные, экстравагантные, что на земле могла существовать лишь одна такая пара. Их наверняка сделали на заказ.

Лаванда взглянула на ужасные неуклюжие колодки на своих ногах. Она ни разу не видела, чтобы кто-то держался с таким царственным достоинством, с такой уверенностью. Впрочем, никто в ее окружении ничем подобным и не обладал. Сапожки Аллегры вызвали вздохи и исступленные возгласы зрительниц.

– Просто тысяча чертей, а не сапожки! – восклрикнул кто-то дрожащим голосом.

Чистое величие, провозвестница стиля, пророчица, духовидица. Ее коллегу, джентльмена в цилиндре, Лаванда видела только сбоку, но то, как близко к Прорицательнице он шел, говорило, что на него возложена почетная миссия защиты. Он соответствовал ее высокому росту, изо всех сил старался не наступить на ее накидку и преуспевал в этом.

Косые лучи цвета золотарника заливали перрон медовым светом.

Две фигуры медленно плыли золотыми рыбками, лавируя в человеческой массе. Если бы Лаванда не знала, что это гастролирующие спиритисты, то приняла бы их за танцоров из какого-нибудь известного балета. Они были слишком утонченными для цирка, этого рассадника хулиганов. Нет, то были совершенно не цирковые типы, эти привыкли к куда более изысканной атмосфере.

Люди на вокзале, замерев от восторга, зажав ладонями рты, внимательно наблюдали за парочкой. Лаванда тоже не сводила с них глаз. Мужчина, которого она видела только в профиль, показался ей ангельски прекрасным. Он был в долгополом черном рединготе и выглядел на несколько лет старше своей коллеги-прорицательницы, хотя ему наверняка еще не исполнилось сорока. Возможно, они были американцами. Граждане этой страны часто обладали сверхъестественными способностями и воспаряли до невиданных высот.

Отбросив прежнее почтение, толпа стала подбираться ближе, мешая величественной паре, так что они могли продвигаться только маленькими шажками. Какой-то мужчина, бешено орудуя карандашом, торопливо набрасывал их портреты. Другой парень из газеты задавал им вопросы, но, несмотря на превосходный слух, Лаванда не разбирала его слов среди шума. Багажа у пары не было, хотя, учитывая значимость и пышность их приезда, они вполне могли воспользоваться носильщиками.

И тут высокий джентльмен в сюртуке повернулся и пристально посмотрел на Лаванду. Их глаза встретились. Она замерла, потрясенная: его лицо – наполовину ангельское, наполовину демонское! Демонская половина была цвета печеной свеклы. Ожог. Багровые шрамы. Ужас. Впечатление весьма неприятное и зловещее. Люди рядом с Лавандой, заметив это уродство, грубо указывали на него пальцем. Несколько детей, углядев издали, завизжали от страха и отвращения и бросились наутек. Но Лаванда не сводила глаз с этого мужского лица, исполненного ума, доброты и печали, завороженная его глубоким, напряженным выражением. Такого сложного лица она никогда прежде не видела. Оно напоминало книгу, вытащенную из огня, наполовину обгоревшую, и, чтобы понять, ее требовалось тщательно изучить. Какое бедствие принесло такие разрушения? Человек, казалось, был не от мира сего, а, скорее, упал с какой-то далекой звезды.

Они все еще смотрели друг другу в глаза, и мужчина сделал самую обычную вещь: приподнял шляпу.

– Подожди здесь, – обратился он к спутнице в остроносых сапожках. Затем, с трудом обходя группки перешептывающихся людей, направился к цветочной тележке Лаванды. Сомнений не было: он шел именно к ней. Девушка встряхнула юбку руками, пытаясь хоть немного отчистить ее от грязных брызг, оставленных собакой.

Грубость зрителей раздражала Лаванду. Как быстро улетучилась видимость почтительности и воспитания. Видя этого человека, они вели себя так, словно разглядывали экспонат в цирке уродов. Какой бы ужасной ни была изуродованная сторона его лица, уцелевшая, уравновешивая ее, была просто богоподобна.

Мужчина остановился перед ее тележкой с цветами. Толпа зевак растаяла, словно какой-то невидимый волшебник смахнул ее волшебной палочкой, оставив только тишину и полное уединение, как будто их двоих накрыл стеклянный купол, продуваемый свежим, ароматным ветерком, и они остались в этом мире одни.

– От ваших цветов у меня дух захватывает, – он и в самом деле хотел что-то купить.

– Сколько букетов или тусси-мусси, сэр?

– Всё, – сказал мужчина и указал на пакетик, который давеча падал в грязь: – А это что?

– Ароматическое саше.

– Полагаю, сделано собственноручно? – уточнил мужчина.

Лаванда кивнула.

– А что внутри?

– Achillea millefolium. Тысячелистник. Он исцеляет. Защищает. Известен также как приворотное зелье.

– Исцеляет, говоришь? – Мужчина вздохнул. – Если б это было возможно. – Затем осведомился о стоимости всего.

Обычно Лаванда считала со скоростью ветра, но тут у нее в голове образовалась невероятная пустота.

Она назвала сумму… первую, что влетела в опустевшую голову… какое-то невероятное число выскочило из непослушных губ.

Мужчина заплатил. Деньги едва поместились в руки. Лаванда переложила их в кошелек.

– Я молиться готов на вашу тележку, – заявил мужчина. – А завтра, что бы ни случилось, вы услышите божественные слова мистера Уитмена.

В его словах заключалась любопытная нелогичность. Лаванда принялась размышлять об этом, но тут купол распахнулся, и в уши вновь хлынул мирской шум: хрипы шарманки, звон бубна и вечный, непреходящий людской гомон.

Но весь этот шум кинжалом пронзил вопль – зов высокой дамы под вуалью, спутницы человека с трагическим лицом. Голос оказался визгливым, раздраженным.

– Роберт! Иди же сюда!

Значит, он Роберт.

Лаванда по собственному методу аккуратно складывала букеты и бутоньерки в его протянутые руки, поскольку знала, как наилучшим образом сохранить цветы, располагая маленькие букетики среди больших. Саше с тысячелистником она сунула ему в карман пальто.

Джентльмен по имени Роберт мог бы показаться комичным за этой цветочной башней, если бы не величавое облачение и осанистая походка, которой он двигался, с серьезным видом неся этот ароматный багаж Прорицательнице, застывшей в своих ужасающих сапожках. Люди расступались, давая ему возможность пройти. Мужчина уже несколько отдалился от Лаванды, но благодаря росту она по-прежнему яснее других видела все, что там происходило: и каким жестом он преподносил букеты призвавшей его знатной даме, и как та откинула вуаль с лица, открыв проницательные глаза, блистающие пытливым умом (как Лаванда и предполагала). Дама даже не взглянула на цветы, что вызвало недоумение, поскольку щедрое цветочное подношение явно предназначалось ей. Чтобы подчеркнуть это, Роберт полностью вытянул руки, словно передавая ей всю эту красоту, разделенную на изящные букеты.

Тишина воцарилась над толпой.

– Вот сам их и понесешь, Роберт, – брюзгливо заявила пророчица.

А затем снова опустила вуаль на лицо.

Некоторые дамы годами ждали, чтобы получить хотя бы один цветок, как сами признавались Лаванде. С деревенскими цветочницами часто делятся подобными вещами.

Момент пророс шипами неловкости. Вероятно, чтобы спасти положение, Роберт, все еще заваленный дарами сада Лаванды, повернулся к притихшей толпе. И поблагодарил жителей Бельвиля за радушный прием. Его звонкий, журчащий голос обволакивал толпу:

– Мы долго ехали, и Аллегра устала, но еще до того, как закружит снег, вы увидите все ее чудеса.

Затем Роберт поднял букеты, словно желая ими похвастаться, и сказал, что хочет поблагодарить создательницу «этого цветочного рая».

Он явно не прочел ее имя, напечатанное на плакатике на борту тележки.

Хриплый голос, который Лаванда не узнала, но который, очевидно, знал ее, каркнул в сторону тележки с цветами:

– Он же вас имеет в виду, мисс Фитч.

Аллегра дернула Роберта за руку, поторапливая. Темная вуаль закрывала ей глаза, так что их выражение было не различить. Впрочем, это было и ни к чему: нетерпеливый рывок рукой говорил сам за себя.

– От ваших цветов у меня дух захватывает, мисс Фитч! – крикнул Роберт Лаванде, пока Аллегра едва ли не тащила за собой его, заваленного цветочной массой.

Лицо Лаванды вспыхнуло. Слух, обострившийся до предела, уловил, как дама по имени Аллегра ровным тоном произнесла:

– Роберт, пошли уже, предстоит работа, – и еще сильнее потянула за рукав великолепного редингота.

Сопровождаемые любопытными поклонниками, они двинулись к вокзалу.

– Дух захватывает! – успел еще раз крикнуть Лаванде Роберт до того, как, нагруженный цветочной поклажей, двигаясь в шаге от раздраженной коллеги, скрылся в здании вокзала.

Роберт. Наполовину бог, наполовину горелая свекла.

Самсон, фыркнув и окружив себя дымом и паром, направился на восток, а Лаванда, пораженная тем, кого он сегодня привез, быстро продала последние несколько роз, единственное, что осталось. Каким-то образом, передавая Роберту содержимое тележки, она их проглядела. Но люди разобрали цветы с воодушевлением, даже с каким-то азартом, словно знаменитость, приблизившись к ее тележке, добавила ей очарования. К ней прикасалась не сама знаменитая провидица, а всего лишь ее помощник, но и этого, по мнению людей, оказалось достаточно.

В глубине тележки завалялись и несколько стеблей тысячелистника. Их Лаванда просто отдала девочкам, слонявшимся поблизости. Неожиданный доход, полученный от Роберта Траута, сделал эту щедрость возможной, хотя обычно она все же брала несколько пенни.

– Возьмите эти волшебные растения, – сказала она девчушкам. – Положите под порог: они вас защитят. Или под подушку: увидите во сне своего настоящего возлюбленного.

Девочки захихикали. При упоминании о любви их щеки вспыхнули. Они были так юны: саженцы, побеги, Лаванда удивлялась, как матери позволяют им бродить без присмотра.

Принимая дар, они вдыхали аромат растений.

Глаза их сияли.

Глава 2

Ее отец, Роско Фитч, был добрым, мягким человеком, обожавшим Лаванду, свою единственную дочь. В Бельвиле его считали истинным джентльменом – всегда вежлив, одет красиво, модно и со вкусом, поскольку долгие часы проводил в своей оживленной аптеке. Никому и в голову не пришло, что, после того как этот образцовый горожанин чуть более года назад скоропостижно скончается от сердечного приступа в возрасте пятидесяти двух лет, его финансы окажутся в столь плачевном состоянии. Но, с другой стороны, никто ведь и не планирует сегодня еще гулять на солнышке, а на следующий день рухнуть бездыханным на пол в гостиной. Лаванда могла только предполагать, что отец, конечно же, намеревался привести свои дела в порядок, но смерть в мгновение ока разрушает самые продуманные наши планы.

У Роско Фитча остались огромные долги перед поставщиками фармацевтической продукции. Лаванда вспомнила, как однажды за ужином он сетовал на большие затраты на оборудование и химикаты, которые должны были прибыть на корабле.

А корабль затонул. Покупки же были оплачены заранее. И такого рода невзгоды, похоже, обрушивались на бедного отца все чаще и чаще. Да еще и эта его экстравагантность, дорогие костюмы, в которые он облачался, и всякие охотничьи принадлежности, которые брал с собой, отправляясь на охоту со своим другом доктором Миньярдом. Аптекари и врачи довольно плохо уживались друг с другом, пребывая в постоянном колючем напряжении, а то и в откровенной ссоре. Но с Роско Фитчем и Варном Миньярдом этого не произошло. Они были давними коллегами и верными друзьями. Доктор часто захаживал на обед в дом на Пиннакл-стрит, и там двое медиков попивали у камина первоклассный виски. А если и придерживались противоположных взглядов на такие животрепещущие темы, как теория миазмов[9], учение о микробах, умение обращаться с ядами, новые шприцы для подкожных уколов и действительно ли помогает новейшее «верное средство от мозолей» или «препарат для укрепления вялой печени», то обменивались мнениями в манере добродушной перепалки между истинными джентльменами. Юная Лаванда, свернувшись клубочком на обморочной кушетке[10], какое-то время таращила глаза на взрослое общество, очарованная трубочным дымом, окутывающим их слова лавровыми венками, но очень скоро погружалась в сон. Однако она росла и постепенно научилась допоздна не засыпать и потом вспоминала, что мужчины отнюдь не всегда беседовали только на медицинские темы. Отец, например, убеждал доктора вложить деньги в золотой прииск, который, по слухам, располагался к северу от Бельвиля. Дело еще не развернулось, но было бы неплохо запрыгнуть в вагон вперед всех. Сам он уже вложился. Доктор тогда только рассмеялся в ответ, заметив: «Роско, друг мой, да ты донкихотствующий мечтатель». Но, как обычно, никаких обид между двумя друзьями не возникло.

Отец Лаванды не только любил хороший виски, стильную одежду и импортный трубочный табак, но и часто ездил в Америку на встречи с коллегами-фармацевтами: в Филадельфию, Дейтон и другие города. Причем нередко задерживался там, и в его отсутствие лекарства в аптеке готовила мать. Она много знала о лекарственных растениях, химикатах и рецептуре. И, по правде говоря, некоторые клиентки, особенно страдающие интимными заболеваниями или сугубо женскими недугами, стремились довериться скорее миссис Фитч, нежели ее мужу, и стеснялись меньше. А поскольку Амариллис Фитч была известна еще и своей изумительной игрой на арфе, то лекарства из ее рук воспринимались как снадобья, прописанные ангелом музыки. В аптеке мать помогала охотно, но предпочитала обретаться в саду, ухаживать за цветами и лекарственными растениями, играть на арфе или давать уроки музыки нескольким девочкам из деревни, называя это «подготовкой юной смены».

Дело в том, что жили Фитчи хорошо. Разъезжали в одной из самых роскошных карет. Держали повара и устраивали роскошные обеды.

Затем Роско Фитч умер, и раскрылась весьма печальная картина финансовой несостоятельности. Часть долгов удалось погасить, продав аптеку, часть – за счет торговли цветами весь сезон, но некоторые остались. Лаванда любила отца, но тот жил не по средствам и оказался переменчивым, как барбарис. Однако у всякой медали есть две стороны: свои легкомысленные излишества отец компенсировал разумными, хотя опять же недешевыми деяниями. Например, отправил Лаванду учиться в женскую академию в Кобург. Он верил в женское образование и даже предполагал, что наступит время, когда появятся женщины-врачи и аптекари. Причем об одной женщине-враче – Элизабет Блэкуэлл с ее исследованиями брюшного тифа – Фитч уже знал. А еще слышал о женщине-аптекаре в Ниагаре, возможно, работавшей без лицензии, но, несомненно, компетентной. Как и его дорогая Амариллис. Кроме того, он был убежден, что дочь Лаванда заслуживает образования. Пока она училась в академии, за садом ухаживал нанятый садовник. А до этого отец платил миссис Клемент Роуз за домашнее обучение Лаванды и вообще за женское присутствие в доме. В 1845 году он взял на попечение мальчика-сироту Арло Снука и для ухода за младенцем нанял няню. А потом опять позвал миссис Роуз, на этот раз дать малышу начатки образования. Миссис Роуз не раз говаривала, что, хоть она и не возражает, чтобы ей платили, но «мистеру Фитчу значительно выгоднее будет снова жениться».

Отец больше не женился. Он казался вполне довольным деятельностью аптекаря, путешествиями и периодическими вылазками на оленью охоту.

Но после смерти матери Лаванда заметила в отце перемены. Он порой вдруг странно затихал, а она сначала в нежном десятилетнем, а затем и в подростковом возрасте пыталась понять, отчего и почему. Отец оставался любящим, мягким, обходительным, но, если бы ей пришлось диагностировать его состояние, Лаванда назвала бы это какой-то хронической подавленностью. Отец не выглядел несчастным, отнюдь, просто притихшим, хоть иногда это было едва заметно. Судя по всему, жена подпитывала в нем огонек, изрядно оживлявший его изнутри, и, когда любимой Амариллис не стало, эта искра потухла.

Активы аптечного бизнеса должны были обеспечить Лаванде вполне комфортную жизнь. Но ей достались только дом, сад, рваные чулки и постоянное чувство голода. Она продала карету, лошадь. Отпустила повара. Тем не менее остались долги, которые девушка постепенно выплачивала, продавая на вокзале цветы, букеты и обереги.

Тем летом она часто бродила среди лекарственных растений в саду, пытаясь вспомнить, какие из них могли бы поднять настроение, успокоить хоть на время, унести заботы, отвлечь от голода. В декоративном зеркальном шаре Лаванда видела собственное грустное, бледное лицо. В довершение ко всему прохудилась крыша, и теперь Лаванда спала беспокойно, боясь дождя. Когда она не была занята садовыми работами, то рылась в старых тетрадях матери, читая о пользе и вреде различных растений и цветов: лаванды, женьшеня, мелиссы, корня пиона. Маковое масло. Ромашка. Шлемник. Из всего этого девушка смешивала укрепляющие средства и чаи. Обнаружила, что чем больше пьешь, тем чаще бегаешь в туалет, но универсальным лекарством оставалась все-таки еда. В то утро, когда поезд доставил в Бельвиль Прорицательницу, деньги ее напарника с изуродованным лицом, купившего у Лаванды все цветы и букеты, заметно поправили положение девушки.

Так что теперь она легко катила опустевшую тележку назад на Пиннакл-стрит. С Робертом Траутом они обменялись всего несколькими словами. За сколько минут? Две? Три? От ее цветов у него захватывало дух. И это краткое общение открыло перед Лавандой океан мечты, в котором она теперь и плыла. Девушка не чувствовала голода, ощущая себя словно бестелесной. Единственное, что привязывало ее к земле, – висевший на кушаке плотный, довольно тяжелый кошелек, который при ходьбе мерно постукивал о бедро. Она целую вечность не грелась в пузыре сладких грез, но сразу же узнала это ощущение, не похожее ни на какое другое, когда спадает пелена повседневности и за нею открывается что-то другое. А потом еще и еще… Чувство, что невзгоды отступают, было таким же чудом, как роза, поднимающаяся из-под снега. Такое же Лаванда испытывала, слыша, как мать играет на арфе. И еще раз, когда они с Куинси Люком катались на катке в Кобурге и юноша мягко поддерживал Лаванду за руку… До того, как предал ее… Случалось, пузырь блаженства накрывал ее и в саду, пока суровая жница по имени «насущная потребность» не напоминала о торговле и необходимости срезать лучшие цветы.

Когда сегодня утром мужчина с изуродованным лицом подошел к цветочной тележке Лаванды, вернулся восторг купола грез, замерли стрелки часов.

Купол просуществовал всего несколько мгновений.

Но осколки его остались.

Лаванда бесчисленное количество раз ступала по этим улицам, но теперь увидела их заново, словно глазами Роберта Траута.

Легкая, как сны божьих коровок, Лаванда шла мимо винокурни, мастерской по изготовлению оконных рам и ставней, паровой лесопилки, кузницы, литейного цеха, водокачки и других огромных деревянных корпусов, где жужжало, стучало и скрипело множество станков, шестерней, прессов, рычагов и колес. Возможно, Роберт и не восхитился бы растущей промышленностью Бельвиля: он ведь упомянул о продолжительных разъездах и, по всей вероятности, много гастролировал с Аллегрой. Возможно, даже плавал морем. Отец Лаванды тоже много путешествовал, но помимо него из числа ее знакомых единственным человеком, который объехал, пожалуй, весь земной шар, была мисс Зилла Корделл, директриса Кобургской женской академии. Сама же Лаванда нигде не бывала дальше Торонто, куда отец однажды возил ее в «Зверинец и цирк звездной труппы С. Б. Хоуза».

Как Арло Снук тогда умолял взять его с собой, но хорошо, что мальчика оставили дома, потому что на улицах там вспыхнули ужасные беспорядки, а клоуны и вовсе оказались очень противными.

Лаванда шмыгнула на Пиннакл-стрит, почти не ощущая в ладонях ручек тележки. Заскочила в бочарню и купила деревянное ведро, чтобы собирать капли из протекающей крыши в спальне наверху, в той скорбной комнате, где мать испустила последний вздох. Отец имел обыкновение храпеть во сне, как береговая сирена, поэтому последнее время спал отдельно.

Роберт Траут и чудо, которое он сотворил, стоя у ее тележки с цветами, так порадовали Лаванду, что даже столь скромное приобретение, как ведро, обрело новый смысл. Ведь из бесполезного, в общем-то, куска дерева бондарь создал сосуд для воды, практически сотворив чудо, сопоставимое с волшебством. А почему бы нет? Это была эпоха, когда то и дело возникало что-то непредставимое прежде: открыли дагерротипию, благодаря которой можно быстро (по сравнению с процессом рисования) получить изображение, изобрели швейную машину, значительно облегчив тяжкий труд портних, разработали метод, давший возможность слепым читать кончиками пальцев. Энергия пара привозила к ним сюда разных одаренных светил, а через таких медиумов, как Аллегра Траут, можно было общаться с мертвыми, словно по телеграфу.