скачать книгу бесплатно
– Простите, – вмешалась Верона, – «Риззгирр» – название местности?
– Нет, – пояснил шестикурсник. – Планеты в созвездии Лебедя. Сможешь узнать подробно у Джошуа Брен Маклохлана. Он преподаёт в Коаскиерсе атретивную медитерацию…
* * *
На обратном пути, в машине, Верона листала инструкцию, а Гренар и Виргарт беседовали – на тему астромоделей и того, как они рассчитываются. В карты директор не верил, поскольку саматургия, в его собственном понимании, относилась к оккультным знаниям, сопряжённым с духовными сферами, не терпевшими посягательства. Верона, напротив, думала, что формулы – дело привычное и, по сути своей, примитивное, а гадания с предсказаниями – нечто необыкновенное. В результате с каждой страницей её интерес усиливался – и в целом к саматургии, и к загадочным картам – в частности. Виргарт нет-нет да поглядывал, как она читает инструкцию – беглым взглядом, почти не задерживаясь на схемах и описаниях. «Неужели запоминает?!» – вопрошал он себя с недоверием, поскольку в его сознании всё никак не укладывалось, что девушка – столь прекрасная, со столь ослепительной внешностью, на деле не просто девушка, а медитерал, чей уровень почти совпадал с эртебрановским.
В школе Гренар провёл их в «директорский» и оттуда – в смежную комнату, где были диван и кресла, стойка с плитой и раковиной, холодильник, буфет с посудой и стол у окна – обеденный. Пока Виргарт с Вероной осматривались, Ардевир приготовил кофе, достал шоколад из шкафчика, французский коньяк, бокалы и вскоре беседа продолжилась. Верона, невольно прислушиваясь, успела выяснить следующее – что главным специалистом в атретивной медитерации в Арвеарте считается Джошуа – альтернативщик из Дублина, а главным специалистом по предмету саматургии является Грегори Акройд – альтернативщик из Йоркшира.
После крепкого кофе с конфетами она вновь обратилась к инструкциям и минут через семь примерно попросила снимок пропавшего. Гренар прошёл к компьютеру, распечатал ей фотографию и отдал со словами: «Последняя… Последняя из имеющихся». Рейверт, как оказалось, был очень похож на брата, но с той характерной разницей, что глаза его были серыми, а не синими, как у Гренара, а короткие волосы – вьющимися. Верона перекрестилась и приступила к гаданию, положив фотографию в центр и задействовав всю колоду – все сорок четыре карты трёхсотлетней как минимум давности. В комнате вдруг повеяло резко сгустившимся холодом, на что Виргарт подумал сразу: «Способности колоссальнейшие», – а Гренар, зябко поёжившись, перебрался к камину – газовому, засиявшему ровным пламенем.
Разложив на столе колоду, Верона сосредоточенно, с замкнутым выражением, стала считывать информацию, отчего напряжение в воздухе в несколько крат усилилось. Так протекла минута. За ней – вторая и третья. «Мне придётся сказать проректору…» – решил на четвёртой Марвенсен.
– Экдор, – начала Верона, поднимая глаза на Гренара, что так и дрожал у камина в лихорадочном ожидании, – ваш брат сейчас жив. Это – главное. Последних четыре года он был занят преступной деятельностью. Скорее всего – контрабандной. Часто бывал в разъездах. В каких – вы уже догадываетесь. Там он однажды попался, больше года провёл в заключении, но месяц назад примерно человек с огромным влиянием снял с него обвинения и взял к себе на работу в качестве приближённого. Работает он ответственно и тот, кто ему его покровительствует, крайне за это признателен. Последние карты свидетельствуют о текущем благополучии и о том, что картина в будущем изменится только к лучшему.
Когда Верона закончила, с минуту длилось молчание, прерванное не Гренаром, а скептической фразой Марвенсена:
– Поразительные подробности. Вот уж точно не думал, что от простого расклада можно узнать так много. Даже при всем желании…
– Дело совсем не в раскладе. Дело в моих способностях. Карты – всего лишь символы, но, благодаря фотографии, они помогают созданию того особого поля, которое и содержит все основные сведения. И если вы мне не верите, то спросите экдора директора. Он подтвердит информацию. Я могу утверждать со всей точностью, что экдор Ардевир заикается, что у него под лопаткой след ножевого ранения, что пьёт он только по пятницам, предпочитает водку, рисует в абстрактном стиле, любит красивую девушку мексиканского происхождения и обладает харизмой такого сильного уровня, что не способен оставить равнодушной любую женщину.
Виргарт, храня свой скепсис, повернулся в сторону Гренара. Тот выглядел изумлённым – застывшим от потрясения, но при взгляде альтернативщика вытащил деквиантер, пробормотал: «Всё правильно», – и перешёл на кухню – для разговора с родителями.
– Ладно, это понятно, – произнёс задумчиво Марвенсен. – Мне интересно другое. Не было бы фотографии, чем бы тогда ты воспользовалась?
– Чем-нибудь да воспользовалась бы. Фотография, надо думать, недавнее изобретение.
– Да, – согласился Виргарт, после чего помедлил и спросил уже в новой тональности – интригующей, а не задумчивой: – А ты ведь не в курсе, наверное, что наши медитералы способны летать астрально и что этому тоже учат на уроках мистера Акройда?
– Даже так?! – поразилась Верона.
– Представь! – подтвердил шестикурсник. – Астрал – это нечто особенное! Ты оказываешься в пространстве, но только не телом, а мысленно! Ну то есть как раз не мысленно, а тонким физическим телом. То есть энергетическим, а твоё основное тело остаётся лежать на месте, и связь с ним почти прерывается, а ты, находясь в астрале, можешь перемещаться силой мысли куда угодно, но просто надо представить достаточно чётким образом объект или место какое-нибудь. И раньше, до фотографии, нельзя было переместиться к какому-то человеку, которого ты не видела, а теперь такое возможно, и, как говорит наш Акройд, – даже оккультная сфера находится в полной зависимости от технического развития!
– А как вы сюда попали? Не астральным путём, надо думать?
– Нет! – засмеялся Марвенсен. – Обычным путём – на Ястребе!
– То есть? – спросила Верона.
– Это такая лодка. Управляется мысленным образом.
– А вы мне её покажете?!
– Давай, – согласился Виргарт. – Можем даже слетать куда-нибудь.
– А какой у вас балл по Эйверу?
– Шестьсот девяносто четыре. Не такой, как у вас с проректором, но для полётов достаточный. И я вылетаю завтра, так что если ты будешь писать ему, не затягивай с этим, пожалуйста. Я планирую вылет на восемь. Восемь тридцать – самое крайнее…
* * *
Завершив разговор с родителями, директор отвёл визитёра в блок с гостевыми комнатами, чтобы тот отдохнул с дороги, а затем вернулся к Вероне, что сидела на подоконнике, закурил и допил свой Courvoisier. Первые две минуты прошли натянутым образом. Наконец Ардевир не выдержал – напряжения и молчания. «Послушай, – сказал он глухо, – я поступил неправильно, не открыв тебе этой истины… правды об Арвеарте. А теперь уже слишком поздно. Теперь ты не остановишься». Верона сначала встала, забрала со стола колоду и манускрипт с описаниями, засунула всё это в сумочку и повернулась к директору:
– Какой непосредственно правды?
Ардевир затушил окурок и ответил: «Той, моя милая, что бесправие по-арвеартски – это хуже, гораздо хуже, равноправия по-иртарски», – после чего шагнул к ней и прижал к себе – резким объятием, что длилось не очень долго – за полной несостоятельностью. Верона, вырвавшись с силой, кинулась прочь из комнаты, с одной-единственной мыслью: «Мне нельзя поддаваться жалости, иначе он этим воспользуется и плакал тогда Коаскиерс…»
Добравшись до общежития, она поменяла платье на дежурные клёши со свитером, взяла сигареты из тумбочки, сборник Аполлинера и объёмный Volume Двенадцатый и направилась в сад – в беседку, пустовавшую в дни экзаменов. В беседке, усевшись на пол и стараясь не думать о Гренаре, как в целом о той ситуации, что была им самим спровоцирована, она продолжила чтение, возвращаясь к письму проректора.
«…А теперь ты мне написала, и знаешь, что я почувствовал? Что всё теперь переменится. Что всё начинается заново…
Знаешь, о чём я жалею? Что всё это долгое время – бесконечно долгое время – я не знал, что ты существуешь, и не мог оказаться рядом, и не мог помочь тебе как-нибудь. Ведь ты сама понимаешь – никакие картины в мире, никакие плоские образы, вплоть до «трёхмерных проекций», не заменят живого общения. Человеческого общения. Физического общения. «Общение» – тоже словечко – так себе, как «плодотворный». Здесь подходит другое слово, но моя голова, Верона, забита одними лишь терминами научного происхождения. Прости мне убогую лексику… (я обещаю исправиться). Не «общение», а сопричастность, желание – страшное, сильное – быть нужным, незаменимым… как с этой твоей коленкой… прости, что я привязался, но мысль о том, что картина (на ту отдалённую пору) оказалась одним-единственным… проще сказать – «объектом», к которому ты обратилась с этой возникшей проблемой, ранит меня очень сильно, как факт твоего одиночества и как факт твоего унижения. Я говорю «унижения», потому что мне страшно представить, что ты, например, испытала после седьмого класса – после всех этих сданных тестов, когда тебе не позволили сразу идти в Академию, а заставили быть с одноклассниками, мотивируя «равноправием». Ты знаешь, что это – кощунство?! Будь моя воля на это, я бы сейчас приехал и сказал бы «экдору министру» – не знаю чего там конкретно – медицины, образования или ещё чего-то, что я бесконечно счастлив, что он оказался болваном, поскольку в противном случае Верона Блэкуотер Авейро никогда бы не обратилась с просьбой о зачислении в арвеартскую Академию. И ещё я хочу, чтоб ты знала – я был бесконечно счастлив услышать твои признания – и по части «борьбы с Экореном», и по части всего остального. Не в силу самодовольства, а в силу того, что тем самым ты дала мне почувствовать – сразу – что я живу не напрасно. Или это – одно и то же? (Одним словом, договорился…)
Напиши мне прямо сегодня и передай с фотографиями – напиши мне, как вы живете – ты и мама… рэана Авейро. Напиши обо всём подробно. Для меня это крайне важно. И укажи свой адрес. Укажи его обязательно. Когда я говорю «подробно», я имею в виду детали самого разного плана – что ты читала в детстве, в какие играла игры, чем ты себя занимала. Это, как ты понимаешь, не из праздного любопытства, а оттого, что наш случай в принципе уникален. Ты и я… мы с тобой – единственные из живущих медитералов, кто выходит на этот уровень, если судить «по Эйверу». После нас идёт Лиргерт Свардагерн. Он – однокурсник Виргарта. У него – восемьсот тринадцать, и сразу за ним – Томас Девидсон. У него – восемьсот одиннадцать и он – твой ровесник, кстати, а за ним идёт Джош Маклохлан (атретивная медитерация). У него – восемьсот четыре, а потом ещё сто девятнадцать, у которых шестьсот и выше, включая нашего Виргарта, ректора Академии и нескольких преподавателей. А в среднем у всех оставшихся – «четыре сотни с копейками». Мы собираем данные примерно такого рода по всем поступающим школьникам. При желании ознакомишься. И, кроме этих деталей, напиши мне о ярких случаях (вроде того, с коленкой) и не стесняйся, пожалуйста. Ты понимаешь, о чём я? Боль с обидами нас формируют гораздо больше, чем радости.
На этом я закругляюсь. Только ещё добавлю – я полностью сконцентрировался на преподавательской деятельности. После «Квантового излучения…» я ушёл из лаборатории (во время «апрельского кризиса»). Передал последние опыты экдору Тибару Ларвену. Он очень толковый парень – как раз из «ста девятнадцати». Числюсь у них номинально. В Иртаре, по всей вероятности, об этом ещё не знают. У меня до последнего времени были ещё сомнения, что я сделал правильный выбор, но сегодня они отпали. Всему своё время. Правильно?
И, кстати, забыл поздравить! Идея великолепная! Где ты взяла Элона?! И где ты взяла Дривара?! Мы его почитаем. И в театр мы тоже сходим. Наш театр тебе понравится.
До встречи… думаю, скорой. И будь осторожна, пожалуйста. Что-то меня встревожило. Знаешь, такое чувство, что кто-то будет противиться твоему отъезду в Коаскиерс и хорошим это не кончится. Если будет такая возможность, обратись к своему «подсознанию»…
И ещё одна просьба – последняя: не забудь передать фотографии».
Отложив послание в сторону, Верона, с мыслью о Гренаре, прошептала: «Я справлюсь как-нибудь. Вам не стоит так беспокоиться», – и раскрыла свой Volume Двенадцатый на разделе «Корреспонденция»:
«Экдор Эртебран, Вы знаете, я просто не в состоянии передать Вам, что я испытываю…»
Ардевир в это самое время находился в своём кабинете и просматривал видеозапись, на которой Верона с «Кин-Сау» выступала на школьном вечере по-поводу «Дня независимости». Мысли его – растекавшиеся, тяжелели с каждым мгновением. В какой-то момент, терзаясь, он поставил запись на паузу, расстегнул на штанах ширинку и разрядил эмоции – те, что скопились за день и терзали его сознание самым мучительным образом. Следом, не успокоившись, он обратился к водке – выпил несколько стопочек, абсолютно ничем не закусывая, закачал на компьютер программу эротического содержания и, разобравшись с инструкциями, заполнил пустую базу фрагментами видеозаписи. Активировав «Моделирование», он замер от напряжения. Через пару секунд примерно виртуальный образ Вероны, явившись в виде проекции, нежно сказал: «Приказывайте. Я постараюсь выполнить любые ваши желания». Гренар схватился за рюмочку, опрокинул в себя содержимое и спросил: «Какие желания?!» Образ расцвёл улыбкой – более чем обольстительной, и томно ответил: «Любые. Вы же знаете, как я люблю вас. Приказывайте, пожалуйста…»
– Сними с себя эту блузку…
«Верона» взялась за пуговички. Гренар, дрожа от волнения, облизал пересохшие губы и прошептал: «Создатели…» Секунду спустя – к его ужасу – эфемерный образ растаял, а дисплей отразил сообщение:
«Экдор Ардевир, сожалеем, но вы не можете пользоваться данного рода программами на компьютерах, зарегистрированных в Министерстве образования. Смените компьютер, пожалуйста. Программа деактивирована».
Гренар какое-то время смотрел в пустое пространство, затем достал сигареты, обнаружил, что пачка пустая, рассмеялся – застывшим смехом, и сказал, не то что трезвея, но уже выходя из транса:
– Поздравьте меня, дорверы! Так я ещё не обламывался!
* * *
Одиннадцатого июня, за десять минут до полуночи, Вирго – голодный, уставший, летевший без остановок и сэкономивший этим часов восемнадцать-двадцать, посадил свою синюю шлюпку перед главным входом в Коаскиерс. Пройдя через холл – центральный, он поспешил к тому сектору, где жили преподаватели, и вскоре, чуть запыхавшийся, предстал пред глазами проректора. Секунду-другую-третью Лээст смотрел на вошедшего, пока тот выполнял приветствие, и, как только Марвенсен выпрямился, спросил:
– Всё прошло успешно?! Ей выдали открепление?!
Виргарт уверил проректора: «Да, экдор Эртебран! Конечно же! – и следом, при виде проекции с эллипсами и окружностями знакомой ему специфики, не смог удержать восклицания: – Ничего себе! Это ж!.. Простите, это вы на себя рассчитываете?!»
Эртебран, обернувшись к схемам, пояснил с очевидным смущением:
– Да, на себя, разумеется. Я её только начал. Ни разу не брался до этого. Уйдёт недели четыре, если брать по всем показателям.
– Если брать по всем показателям, – возразил деликатно Марвенсен, – то уйдёт не четыре недели, а не меньше шести, мне кажется.
Как показало время, Марвенсен не ошибся. Эртебран рассмеялся нервно, пытаясь скрыть напряжение, деактивировал карту и попросил:
– Рассказывай! Обо всем в мельчайших подробностях!
Дорверы устроились в креслах – перед большим камином, с разлитым в стаканы виски, доставленным из Иртара сувениром от Гиварда Таерда. Марвенсен, отмечая, что Лээст сменил свой облик – сбрил и усы, и бороду, и стал в результате выглядеть гораздо моложе обычного, с тревогой подумал: «Зря он так. С бородой он смотрелся солиднее. Теперь – тридцать пять от силы. Ну тридцать восемь – максимум…» Сам Лээст, словно почувствовав направление мыслей Марвенсена, потёр подбородок пальцами и с улыбкой сказал:
– Я знаю. Выглядит непривычно, но сейчас меня это устраивает.
Лучший иртарский виски был оценён по достоинству. Когда Виргарт – детальным образом – обрисовал путешествие, своё появление в Центре и встречу с экдором Таердом и затем приступил к тем сценам, что касались Вероны, Гренара и отбора бумаг для Коаскиерса, Эртебран, внимательно слушавший, помрачнел и спросил:
– Он влюблён в неё?
– Влюблён, – подтвердил шестикурсник, – и не скрывает этого.
– Она отвечает взаимностью?
– Нет, экдор, я не думаю. Но она к нему что-то испытывает. Что-то по части жалости. Но в хорошем смысле, мне кажется. Она его уважает, ценит его, как учителя, но если бы что-то было, я бы сразу это почувствовал.
– А он?
– А он, если честно, с трудом себя контролирует. Но это неудивительно. Если бы вы её видели…
Лээст, прервав его жестом, встал из кресла, прошёлся по комнате, продолжая всё так же хмуриться, потом произнёс: «Всё ясно», – причём с такой интонацией, что Марвенсен дрогнул внутренне, и продолжил прямым вопросом:
– Она написала мне что-нибудь?
Виргарт раскрыл чемоданчик и достал конверт – канцелярский, обклеенный скотчем для верности и подписанный резким почерком, лишённым какой-либо вычурности: «Л. Эртебрану, проректору».
– Вот, экдор Эртебран, пожалуйста…
Лээст кивнул:
– Спасибо. Остальное расскажешь завтра. Сейчас тебе надо выспаться. И загляни на кухню. Шеф-повар тебе оставил сэндвичи в холодильнике.
Марвенсен поклонился и, захватив свою сумку, вышел из «восемнадцатой», что числилась за проректором, а сам он вернулся в кресло, извлёк на свет фотографии и стал изучать их по очереди: первую – ту, где Верона ещё в годовалом возрасте и на руках у матери; вторую – где ей четыре и она только-что проснулась – румяная и взлохмаченная; третью – где ей уже восемь и она сидит на крылечке вместе с дворняжкой Бубой; четвёртую – вновь с Режиной, где они вдвоём отмечают, судя по тортику с цифрой, – веронино десятилетие; пятую – чёрно-белую, где Верона – двенадцатилетняя: рваные джинсы, чёлка и замызганный бинт на запястье; шестую – где ей четырнадцать: та же чёлка, та же ухмылка, но красота её – дивная – проступает со всей отчётливостью; седьмую – где ей пятнадцать и она наконец улыбается, обернувшись на зов фотографа; восьмую – где ей шестнадцать и она достаёт из кастрюли спагетти зубчатой ложечкой; девятую – где она в школе, сидит на причале – лодочном, и смотрит на солнце – закатное; и последнюю – изумительную – где она под дождём, промокшая, в коротком шёлковом платьице, ловит ртом дождевые капли, высоко запрокинув голову.
Ознакомившись с фотографиями, Лээст какое-то время перебирал их задумчиво, подолгу глядя на каждую и приходя к той мысли, что её красота – немыслимая – превосходит его ожидания, после чего разложил их на кожаной ручке кресла, взял в руки письмо – большое, осознавая с отчётливостью, что Гренар, с его влюблённостью, способен пойти на крайнее, и минуту провёл в размышлениях: «Нет, письмо подождёт, – решил он. – Там происходит что-то. Я физически это чувствую…»
* * *
Верона простилась со зрителями, завершив своё выступление, быстро прошла в гримёрную, закрылась надёжным образом и начала раздеваться, чтобы сменить одежду – джинсы и чёрную кофточку – на пышное бальное платье, сшитое к этому вечеру. Оставшись в белье – открытом – бюстгальтере без бретелек и стрингах, отделанных кружевом, она присела у зеркала, подкрасила губы розовым и уже собралась наряжаться, как именно в ту секунду на неё вдруг повеяло холодом. Следом она ощутила чьё-то рядом с собой присутствие. Застыв в состоянии шока – близком, по сути, к обморочному, она прошептала: «Кто здесь?» – и осознала тут же: «Виргарт уже в Коаскиерсе и он передал фотографии…» Лицо её запылало – запылало просто неистово. Подхватив своё платье – оброненное, и воскликнув: «Экдор, простите меня!» – она начала одеваться, но запуталась в юбках с оборками. Тут в дверь постучали – резко, и послышался голос директора: «Ты там?! Открой мне, пожалуйста!»
– Нет! – закричала Верона.
Гренар повысил голос:
– Открой! Я тебе приказываю!
Стук превратился в грохот. Кое-как разобравшись с платьем, она отворила в ужасе, поскольку крючок – погнувшись – и так уже не выдерживал, метнулась к трюмо в простенке и застыла – лицом к директору. Гренар – отнюдь не трезвый, пивший с прошлого вечера, ворвался вовнутрь помещения, обхватил её грубым образом, заявил: «Ты – моя! Понятно тебе?!» – и рванул ей платье – от выреза, срывая его вместе с лифчиком. Узрев её грудь – обнажившуюся, он обезумел полностью:
– Эртебран тебя не получит! Ты останешься здесь! Мы поженимся!
Верона, не в состоянии как-либо сконцентрироваться, не в силах сопротивляться на суггестическом уровне, защитила себя иначе, выкрикнув:
– Прекратите! Эртебран сейчас здесь! Опомнитесь!
Ардевир отшатнулся в сторону. Присутствие постороннего – на тонком астральном уровне, теперь уже подтверждённое его собственными рецепторами, сразу же отрезвило его. Он задрожал – затрясся, попятился прочь – уничтоженный, наткнулся спиной на ширму, пошатнулся, едва не падая, и прохрипел:
– Поверь мне… у вас ничего не получится… там семёрки… законодательство…
Верона не отреагировала – вербально, во всяком случае. Секунд пять тянулось молчание. Гренар – вспотевший, бледный – попытался сказать: «Прости меня…» – но, видя её выражение – ненависти, отвращения, гнева – теперь прорвавшегося, мотнул головой и зажмурился, готовый принять наказание – любое – какое последует, вплоть до стирания памяти.
– Уйдите, – сказала Верона. – Уйдите, экдор. Всё кончено.
– Я просто хочу уберечь тебя!..
Верона села у зеркала и закрыла лицо ладонями, понимая, что если проректор известит о случившемся Таерда, Гренара ждёт наказание – лишение всех привилегий, условное заключение и, возможно, ссылка в провинцию – на работу в тяжёлых условиях. Так протекла минута. Верона сидела, не двигаясь. Ардевир в два шага подошёл к ней, наклонился, обнял с осторожностью, поцеловал её в голову и, прошептав: «Будь счастлива», – покинул грмёрную комнату. Верона, когда он вышел, отняла от лица ладони и какое-то время смотрела на своё отражение в зеркале, виня себя – не за прошлое, а теперь скорее за будущее, после чего, поднявшись, сняла бюстгальтер – разорванный, стащила платье – испорченное, натянула джинсы и кофточку, вытерла нос салфетками и произнесла:
– Пощадите его. Я просто была обязана сделать ему суггестию, но я ничего не сделала. Я его пожалела. Я сама ему это позволила…
Через час с небольшим по времени, завершив свои сборы – поспешные, она, по внутренней связи, отправила сообщение:
– «Экдор Ардевир, простите. Вы были моим учителем, самым любимым учителем, и Вы навсегда им останетесь. Мне больно прощаться с Вами, но я смогу с этим справиться. И Вы с этим тоже справитесь. Берегите себя, пожалуйста».
Эртебран, отследив визуально, как она, с чемоданом и сумками, садится в такси у школы, вернулся обратно в Коаскиерс, точнее – в себя в Коаскиерсе, и разразился ругательством: «Скотина! Проклятый выродок! Опоздай я минут на десять, он бы точно тебя изнасиловал!» Затем, подлив себе виски, он взглянул на её фотографии, на письмо, что было отложено, и добавил в сердцах:
– Смеёшься?! «Пожалела делать суггестию»! Делай всем подряд, не раздумывая!
На часах уже было утро.
«Экдор Эртебран, Вы знаете, я просто не в состоянии передать Вам, что я испытываю…Слов для этого мне недостаточно…»
Прочитав эту фразу – открытую, полную детской восторженности, Эртебран вздохнул, успокаиваясь, снял с себя галстук, туфли, устроился поудобнее, глотнул свой иртарский виски – подарок Гиварда Таерда, и углубился в чтение:
«… Вы даже не представляете, насколько я благодарна Вам – и за то, что Вы меня приняли, и за то, что Вы написали мне, и за то, что Вы беспокоитесь… Я, если честно, не верила, что из этой моей затеи – с Дриваром, с Элоном, с чернилами, хоть что-нибудь да получится. (Простите за многоточия. У меня так всегда выходит, когда я пишу кому-то и хочу, чтобы мысль продолжили).
Виргарт сказал сегодня, когда мы встретились вечером… мы с ним летали на Ястребе… Нет, это я спросила… спросила о Вашем возрасте… (Простите меня, пожалуйста). Он сказал, что Вы очень молоды. Что Вам сорок шесть будет осенью. И ещё он сказал при этом, что Вы – «человек науки, лишённый малейших слабостей».
А портрет Ваш… его, по всей видимости, выкрали Ваши поклонницы (или поклонницы Гразда), так как в «Тысяча лет Коаскиерсу» он почему-то отсутствует. Поэтому я не знаю, каким Вас теперь представить. Раньше Вы мне представлялись примерно таким, как Эйнштейн. (Полагаю, что Вы о нём слышали). А теперь единственный образ, который приходит мне в голову, когда я пытаюсь представить Вас (молодым и «без всяких слабостей») – это образ экдора Смита… иртарского Наблюдателя (хотя мы поначалу думали, что он – психолог из клиники). Но это звучит запутанно. Лучше я расскажу по-порядку, потому что Вы сами сказали, что хотите узнать досконально, как всё происходило, когда я была ещё маленькой.
Первое, что я помню – как мы с мамой идём по берегу – по песку с голубыми волнами. Она ведёт меня за руку. Моя мама – просто красавица. Изумительная красавица. Хотя впрочем, что я рассказываю? Вы же видите на фотографии… Она и сейчас такая. Она совсем не меняется, словно ей лет двадцать по-прежнему. Ну двадцать пять, не больше. У меня от неё только волосы, хотя у неё завиваются, а глаза у меня – «янтарные». Вы правильно угадали, но они все время меняются – то светлеют, когда я расстроена, то темнеют, когда я рассержена. У мамы в роду таких не было. У мамы все – кареглазые. А что касается папы, то толком я не уверена. Я ни в чём не уверена. Я просто его не знаю. Не потому что «не знаю и даже знать не желаю», а просто так получилось. Странная в целом история. Его звали Генри Блэкуотером и мама с ним встретилась в Лондоне. Ей было тогда девятнадцать и она училась в Лос-Анжелесе (это город у нас в Америке). И у них там, в университете, весной проводился конкурс на тему: «Пьесы Шекспира. Анализ позднего творчества». (Это – поэт, английский). И мама взяла и выиграла и, в качестве главного приза, её отправили в Англию с двухнедельным абонементом в театр «Shakespeare’s Globe», как раз на конец сезона, с оплатой её проезда и гостиницы рядом с театром. Ради этой поездки в Лондон она занималась летом – взяла себе летний семестр и освободила следующий – с октября по декабрь месяц. И там она с папой и встретилась – прямо на первом спектакле. Это был «Гамлет» – трагедия. Они столкнулись на лестнице, когда был антракт между актами. Мама увидела папу и едва не упала в обморок – настолько он был красивым. (Таким же, как Джон, мне кажется. Мама сама считает, что папа и Джон похожи, просто папа был человеком, а Джон – в её восприятии – «явление сверхъестественное»). Хотя я с трудом представляю, как это было в действительности. Она говорит не «обморок». Она говорит: «Мы столкнулись, и когда я его увидела, мне стало настолько плохо – всё в глазах потемнело и я стала куда-то проваливаться…» Представляете эту реакцию?! А папа взял её на руки и унёс её с представления. Так они и познакомились, таким романтическим образом, и больше не расставались, пока она не уехала. Получилось почти два месяца. Она позвонила родителям и сказала, что остаётся, потому что согласовала со своим университетом, что соберёт материалы по английской литературе для какого-то там проекта. Она так действительно сделала. И потом они так решили, что она вернётся в Америку, а летом приедет снова и они поженятся сразу. (Правда, папе это не нравилось. Это было её решение. А он предлагал ей остаться и сказать всю правду родителям). И поскольку он объяснил ей, что уже не живёт со своими, но ещё не определился по части места и адреса (он там гостил на квартире у какой-то косвенной родственницы, которая в это время навещала кого-то в Шотландии), они открыли на почте обычный почтовый ящик. И мама, когда уехала, начала писать ему сразу же. Написала ему сто писем, а он не ответил ни разу, а потом их вернули обратно, потому что их «не востребовали». Значит – папа пропал куда-то. А мама была в положении. Они с папой предохранялись (он у неё был первым и, если честно, единственным), а потом у них так получилось, что получилось естественно, и тогда она забеременела. И когда эти письма вернули – тоже на «До востребования» (мама тоже ящик открыла), она до того разнервничалась, что случилось кровотечение и всё тогда сразу выяснилось. Её увезли в больницу, и бабушка тоже поехала, а дедушка был на работе. И бабушке выдали сумку, а там была фотография – папина фотография – такая, из аппарата, где сразу же распечатывается. И она нашла фотографию и порвала, и выбросила. (Маме потом рассказали – там санитарка увидела). А дома они порвали все эти мамины письма. А до этого всё прочитали. Я, если честно, не знаю, как она после выжила. Из-за меня, наверное. Дед и бабушка – португальцы, у них с этим очень строго. Никакой любви до замужества, никакой потери невинности. Но это – не оправдание. Мы с ними почти не видимся и ничего не просим, хотя они очень богатые. У них своя винодельня. Когда это всё случилось, мама ушла из дома и месяц снимала комнату, а потом уехала в Гамлет (городок такой в Калифорнии), потому что она – символистка, и там полгода работала, а потом уже я появилась. А папа не появился. А она всё равно его любит. Любит его очень сильно. И я тоже люблю, если честно. Люблю, но скорее – как образ. Самый прекрасный образ… Раньше я часто плакала, когда его представляла. Каждый год уходило что-то… или даже сгорало заживо – где-то в душе, понимаете? все мечты… все мои ожидания – почувствовать себя дочерью, быть рядом с ним, любить его, сидеть на его коленях… гладить ему рубашки, печь для него пирожные, обсуждать с ним романы Брэдбери, смотреть по ночам на созвездия, слышать: «Давай-ка, kiddo…» (перевод не важен, я думаю).
Я до сих пор уверена, что я с ним встречусь когда-нибудь. А мама уже не надеется, она полагает – он умер. Он не мог просто так с ней расстаться. Потому-то она и курит. И курит, и плачет всё время, когда мы о нём разговариваем. А как нам не разговаривать? Мне её очень жалко. Быть с человеком два месяца и любить всю жизнь после этого. И себя мне немного жалко. Не жалко, а… понимаете? Мне его не хватало. Действительно не хватало. И чем дальше – тем больше, конечно. Особенно – лет в двенадцать. Я так по нему тосковала, словно я его как-то чувствовала… словно знала его в действительности, простите за тавтологию. Но тогда я уже не плакала. Я просто с ним разговаривала – постоянно, мысленным образом. Делилась с ним всеми идеями, делилась с ним всеми чувствами. Он был необыкновенным. Вы знаете, как я горжусь им? Он мог, например, представляете?! – разыгрывать партии в шахматы, не глядя при этом на доску. Он помнил все комбинации. Он там играл в одном парке с какими-то шахматистами – сразу на несколько досок – называл им ходы по очереди, и они за него ходили, и свои ходы называли, а он там читал свои книги – он занимался физикой – чем-то серьёзным, с квантами, и с ними играл параллельно и никогда не проигрывал. Он помнил всего Шекспира. И многих других поэтов – старинных и современных. И он говорил по-французски, по-немецки, по-итальянски. И стал учить португальский, как только они познакомились. И ещё он играл на рояле. Они однажды гуляли и наткнулись на магазинчик с музыкальными инструментами, и папа сыграл ей Шуберта. Там толпа собралась, представляете?! Он играл часа три примерно. Его там не отпускали. И ещё он писал Сонеты. Он посвятил их маме, она их помнит на память, а сами оригиналы – те, что он сам записывал, все были порваны бабушкой. И ещё он при этом использовал одеколон «Минотавр». Я очень люблю этот запах. Он такой – и глубокий, и лёгкий. Мама хранит флакончик – это всё, что у нас имеется… что когда-то являлось папиным. Держит его под подушкой. Запах уже весь выветрился, но для запаха мы с ней купили пару новых флакончиков.
Экдор Эртебран, Вы знаете, я на осенних каникулах сразу же выберусь в Лондон. Я найду его там, обязательно. Просто буду ходить по улицам. Хотя я толком не знаю, как он на деле выглядит. Кроме Джона, мне не с кем сравнивать. Мама плохо его описывает. Говорит: «Он ужасно красивый… такой же, как Джон примерно…» – а потом начинает плакать. Так что всё, что я знаю точно, это – то, что он был высокий – выше её на голову (и, значит, меня, соответственно), синеглазый, светловолосый и что мы с ним очень похожи. (Это она так считает, а я до конца не уверена. Возможно, ей просто кажется). Но если он вдруг увидит меня, он сразу поймёт, наверное… Он должен что-то почувствовать. Знаете, что я думаю? Что как только мама уехала, с папой случилось что-то – какой-то несчастный случай, и он решил после этого, что он ей не нужен больше – с какими-то там проблемами. В жизни так часто случается. (Больше надеяться не на что…)
