Молодость

– Войдите.

Лоренца вошла и встала перед дверью. После прошлого раза она, очевидно, ожидала от Кастеллаци очередных экспериментов. Сальваторе улыбнулся этому.

– Добрый вечер, Лоренца.

– Добрый вечер, синьор…

– Зовите меня Тото. Подойдите, пожалуйста, я хочу получше вас рассмотреть.

Лоренца вышла на середину комнаты, и Сальваторе не удержал грустный смешок. Стоило девушке войти в комнату, как Кастеллаци заметил одну черту, которая его раздосадовала, однако решил не спешить с выводами до того момента, когда сможет хорошо рассмотреть лицо Лоренцы. Теперь Сальваторе явственно видел ее лицо и вынужден был отметить, что лицо это было испорчено обильным и совершенно безвкусным макияжем.

Весь облик Лоренцы стал более пошлым. Немного небрежная, но зато уместная простая прическа уступила место химической завивке, которая закрывала половину прекрасного лица девушки. Толстый слой пудры, ярко красная помада, даже накладная родинка над верхней губой – Сальваторе очень хорошо запомнил лицо Лоренцы и был готов поклясться, что в прошлый раз этой родинки не было. Закрученные вверх ресницы и тени безобразного, отвратительного, неуместного, безвкусного золотого оттенка на глазах дополняли образ прекрасного сада, в котором какой-то подлец подстриг кроны всех деревьев под один вид, а траву накосил под линейку, начисто лишив сад самого главного его достоинства – естественности.

Платье не было столь безвкусным – безвкусной одежды Кларетта просто не держала. Но только тот, кто готовил Лоренцу, ухитрился испортить даже это платье. Верхние пуговицы были расстегнуты, обнажая шею девушки почти до самой груди. Бюстгалтера, разумеется, не было и в помине. Сальваторе почти не сомневался, что никакого другого белья на девушке тоже нет.

А дополнялся весь этот образ безвкусными туфлями с высоким каблуком, на которых эта слегка полноватая девушка смотрелась смешно, а не соблазнительно. Сальваторе стало искренне жаль Лоренцу, когда он увидел эти пыточные приспособления на ее ногах.

Пауза затягивалась. Лоренца пыталась томно моргать ресницами, а Сальваторе разрывался между смехом, отвращением и жалостью. Наконец, он заговорил:

– Теперь вы некрасивы, Лоренца. Снимите эти туфли, прошу вас – не могу больше ни секунды смотреть на ваши муки.

Девушка, которая несколько недель назад обиделась на сравнение с мопассановской Пышкой, теперь не проявила никаких эмоций – клиент имеет право на капризы. Она разулась, став сразу изрядно ниже ростом и аккуратно отставила туфли в угол комнаты.

– Нет, уберите их, пожалуйста, куда-нибудь, где я их не увижу.

Лоренца немного растерянно оглядела комнату. Сальваторе не выдержал, сам взял туфли и засунул их в нижний ящик прикроватной тумбы, успев заметить в нем невесть откуда взявшуюся фотографию Фриды Кало33 и какого-то хмурого молодого человека.

– Скажите мне, Лоренца, Кларетта видела вас перед тем, как отправить ко мне?

– Да, это она дала мне это платье…

Сальваторе вновь усмехнулся – только сейчас он заметил, что даже голос девушки изменился. Теперь она тянула слова и постоянно переходила на вкрадчивый полушепот, что, по идее, должно было звучать соблазнительно.

– Но что-то мне подсказывает, что вашу боевую раскраску она не видела…

Теперь Сальваторе намеренно пытался ее задеть, надеясь все же отыскать ту самую девушку, которая так запала ему в душу в прошлый раз. Вместо обиды или хотя бы смущения Лоренца легко улыбнулась, обращая слова Кастеллаци в шутку.

– Да! Легкая, якобы всепонимающая улыбка и можно продолжать. Все превратится в шутку, стоит лишь улыбнуться… Смерть, война, несправедливость – улыбка и все исчезло, так что ли, дорогая?

Наконец-то у Сальваторе что-то получилось. Лоренца сделала маленький шаг назад и опустила лицо. Она все принимала с каким-то обреченным смирением.

– Зачем вы перестали быть собой, Лоренца?

– А зачем мне быть собой? Чтобы вы опять светили мне лампой в глаза?

Лоренца произнесла эти слова, не поднимая головы и пряча взгляд.

– Неужели я причинил вам большее мучение, чем остальные мужчины, с которыми вы были?

– Да, большее! Мужчины всегда хотели от меня только одного. И ни один из них не заставлял меня быть слабой, ранимой…

– …Настоящей, живой, милой, красивой… – Сальваторе позволил себе перебить девушку. Он чувствовал, что начинает злиться.

– Femina vulgaris34… И как же ты среагировала, когда встретила мужчину, который хотел от тебя чего-то другого?! Накрасилась, вырядилась, как шлюха, думая, что мужчине от женщины может быть нужен только трах! Конечно, мужчинам будет нужно от тебя только одно, потому что ничего другого ты даже не пробуешь им предложить!

Ты могла бы быть музой, могла бы быть возлюбленной, могла бы быть другом, могла бы просто быть человеком, случайной знакомой или незнакомой вовсе, просто образом… Черт возьми, ты могла бы быть женой и матерью, в конце концов! А кем ты предпочла стать?! Куклой! Заводной игрушкой! И дело здесь вовсе не в проституции…

Думаешь, что ты стала сильнее, укрывшись за этой броней из шмоток и косметики? Пропускать несправедливость и оскорбления, это не сила – сила, это сопротивляться им, бороться против них! Сила, это прощать, как ты простила мне мою жестокость в конце нашей прошлой встречи. Тогда ты была сильной, намного сильнее меня – той тебе я не посмел бы сказать и десятой части слов, которые говорю сейчас. Теперь же ты совершенно слаба!..

Защита Лоренцы была пробита – ее плечи сотрясались от беззвучного плача. Кастеллаци вновь был намного слабее нее. Он встал и подошел к ней. Достав свой платок, Сальваторе начал стирать с лица девушки боль, смешанную со слезами. После этого он застегнул пуговицы на ее платье, кроме верхней, чтобы не стеснять дыхание Лоренцы. Кастеллаци погладил ее по волосам и произнес:

– Вот такую тебя можно любить. И не просто можно – очень трудно удержать себя от этого. Будь какой хочешь для кого хочешь, но для меня, молю, будь собой.

Она посмотрела на него заплаканными глазами, а затем неожиданно оттолкнула и села на кровать:

– А зачем мне твоя любовь?! Ты заплатишь и уйдешь, а я останусь здесь в ожидании следующего. А следующий любит туфли на каблуке, любит яркий макияж и глубокий вырез. Для кого мне быть настоящей?!

– Для себя, дорогая! Черт возьми, неужели не было у тебя такого, что вся жизнь летит к чертям, и лишь в одном месте ты можешь найти силы и тепло – в своей собственной душе?! Оставаться собой даже наперекор всему миру, это трудно, но это лучше, чем менять себя в угоду каждому встречному идиоту…

– Да что ты вообще знаешь о моей жизни? «Оставаться собой…» Когда я пыталась быть собой, всегда становилось только хуже – тяжелее удары, больше ублюдков за ночь… Я не хочу быть сильной, я хочу, чтобы не было больно, понимаешь?!

– Нет, не понимаю! Жизнь состоит из бесконечной боли, и ты это знаешь, но ты не от боли хочешь скрыться, а от самой себя… Послушай, я понятия не имею о твоей прошлой жизни, Лоренца. Кларетта сказала мне, что тебе пришлось пережить что-то такое от чего даже ее проняло. Я ничего о тебе не знаю. Черт, да я даже не знаю твоего настоящего имени! Но я твердо знаю одно: если ты не хочешь всю жизнь прожить пластиковой куклой, если хочешь чувствовать еще хоть что-то кроме тьмы прошлого, если хочешь быть счастливой, если хочешь, чтобы тебя любили, а не просто трахали – пускай не я, пусть кто-нибудь – ты должна сама научиться любить себя. Чтобы не бросаться в слезы от первой же неудачной шутки, но и не пропускать безмолвно пошлую грязь, которую на тебя будут лить, ты должна сама себя уважать, сама себя любить…

Сальваторе замолчал. Лоренца уставилась на прикроватный светильник. Она больше не плакала и, казалось, думала о чем-то своем. Кастеллаци чувствовал себя обессиленным. Он вернулся в кресло и откинул голову. Через несколько минут тишины девушка заговорила:

– Меня действительно зовут Лоренца.

– Хочешь, я заберу тебя отсюда?

Сальваторе произнес это спонтанно, совершенно не обдумав возможных последствий. Через несколько бесконечно долгих секунд он нашел в себе силы поднять голову и посмотреть на девушку. Лоренца смотрела на него очень внимательно. Такого взгляда Сальваторе у нее еще не видел. Наконец, девушка произнесла:

– Я ничего не умею.

– В каком смысле?

– От меня всегда хотели только одного… Я даже школу не закончила. Домохозяйка из меня тоже плохая, кроме того, я совершенно не хочу ею быть. Меня передергивает от одной мысли, что я буду хоть в чем-то похожа на свою мать.

– Это неважно для меня…

– Для меня важно. Если я не буду работать и не смогу хорошо ухаживать за домом, кем я буду? Простой содержанкой. А чем это отличается от того, чем я занимаюсь сейчас?

– Отличается, дорогая. Я буду тебя любить в отличие от тех, кто платит тебе сейчас. Кроме того, ты же можешь отучиться на кого-нибудь, я сам могу научить тебя печатать на машинке, например…

– Я читаю-то с трудом…

– Это тоже поправимо.

– Почему ты хочешь сделать это для меня?

Сальваторе задумался. При первой встрече его эмоции по отношению к этой девушке объяснялись некоторой похожестью Лоренцы на Катерину, но теперь этого чувства не было. Воспоминания о Катерине, наконец, оставили его и успокоились на тихом кладбище в Верчелли, по крайней мере, Сальваторе хотелось на это надеяться. В конце концов, он спросил у себя: «Почему именно эта девушка?» и постарался ответить максимально честно:

– Потому, что мне хорошо с тобой, а я всегда больше всего ценил приятную компанию.

– Ты, правда, научишь меня печатать?

– И всему остальному, чему смогу.

Девушка надолго задумалась. Потом подняла взгляд на Сальваторе и спросила:

– Ты сможешь прийти в следующую пятницу?

Сальваторе еще не заглядывал так далеко, поэтому ответил уклончиво:

– Я постараюсь.

– Хорошо. Я хочу, чтобы ты учил меня, но не хочу быть тебе обузой. Я получаю небольшое содержание от Кларетты – мне оно не нужно. Еда и крыша над головой у меня и так есть. Я буду платить тебе за обучение.

– Не нужно, дорогая…

– Нет, нужно. Ты просил, чтобы я уважала себя, вот я и уважаю, а уважающие себя люди никогда не остаются в долгу.

– Ты же понимаешь, что я, скорее всего, даже затраты на твое время не смогу отбить с этих денег?

Сальваторе едва сдерживал улыбку. Сама ситуация его забавляла, а серьезность, с которой Лоренца рассуждала о ней, вызывала у него вполне искреннее восхищение. Девушка же, между тем, размышляла над словами Кастеллаци. Наконец, она расстроено произнесла:

– Да, похоже, с этим ничего не поделаешь… Я попробую поговорить с Клареттой – вдруг, она согласится.

– Не беспокойся об этом. Значит, в следующую пятницу?

– Да. Я видела у нас печатную машинку…

– Пока не нужно. Раз ты говоришь, что даже читаешь с трудом, сначала займемся этим. Лучше выбери за это время какую-нибудь книгу.

– Хорошо.

Неожиданно в голову Кастеллаци пришел вопрос, от которого он не смог удержаться:

– Неужели вы сегодня делали ставки насчет моего соблазнения?

Лоренца посмотрела на него с изумлением и страхом:

– А ты знаешь об этом споре?!

– Конечно, знаю. Кларетта мне о нем давно рассказала.

– Но как ты догадался?

– Ну, дорогая, меня давненько не пытались столь прямолинейно соблазнить…

– И ты не обижаешься, когда такое происходит?

– Сегодня мне было очень обидно из-за того, что ты сделала с собой, но вообще, нет. Если подумать, я, наверное, единственный мужчина в Риме, ради искушения которого проститутки готовы отдавать свои деньги и устраивать тотализатор. Так что я получаю от этого искреннее удовольствие, дорогая!

Неожиданно для Сальваторе Лоренца откинулась на кровати и расхохоталась. Он тоже не смог сдержать смех.

В дверь постучали. Это было крайне необычно для «Волчицы». Кастеллаци сделал Лоренце знак рукой, чтобы она не вставала, и подошел к двери.

– Кто?

– Это Джулио, синьор Кастеллаци… Боюсь, что вынужден прервать вас и просить о помощи. Дело в том, что синьор Диаман… Росси только что умер.

Глава 23

Заложник

Комиссар чертовски устал за последние дни. Вся эта борьба, заговор, слежка, вылезший из прошлого Бородач – Ансельмо чувствовал себя слишком старым для такой жизни. Ко всему этому добавлялась весьма утомительная рабочая повседневность и неприятности в жизни сестры Паолы, которая заболела, причем, судя по всему, весьма сильно.

Вернувшись домой со смены, Комиссар растянулся на кровати, наконец, вытянув больную ногу. Бородача в квартире не было, но Ансельмо это не удивляло. Итало появлялся здесь далеко не каждый день. Комиссар в очередной раз подумал, что для своего возраста Бородач сохранил потрясающую тягу к деятельности. Казалось, Итало вовсе не устает – в этом Комиссар ему изрядно завидовал.

В дверь постучали. Ансельмо с трудом сел на кровати, которая отчего-то протяжно простонала, хотя, возможно, стонал сам Комиссар – он не мог точно сказать. Выглянув в глазок, Ансельмо удивленно хмыкнул, но дверь открыл. За дверью стоял Чиро Бертини. Комиссар сразу понял, что произошло что-то важное, потому что молодой человек был напряжен до предела и, казалось, приходил в себя после долгого бега.

– Чао, Чиро! Что случилось?

– Там… Ну… можно войти, Комиссар?

Ансельмо впустил молодого человека и предложил ему присесть, но Бертини отказался и сказал, что им нужно идти к Бородачу немедленно. Ансельмо в уме четырежды проклял Итало за очередной испорченный вечер, но оделся и пошел за Чиро. Бертини все норовил убежать вперед, постоянно забывая о хромоте Комиссара, и вынужден был одергивать себя. Он рассказал Ансельмо о том, что принял предложение Бородача (умолчав о предательстве Сандры). Поведал он и об Антонио Малатесте, который приходился адвокату Фабио Малатесте сыном. Когда Чиро рассказал о том, каким трудом им далось похищение Антонио, Комиссар почувствовал легкий укол совести, которую, правда, тут же безжалостно подавил – Бородач сам решил не ставить его в известность об этой операции. В целом же Ансельмо был рад, что удалось обойтись без похищения жены адвоката.

Через час они были у склада. Войдя внутрь, Комиссар первым делом увидел какого-то незнакомого человека и уже приготовился к непростым вопросам, но Чиро кивнул этому человеку и спросил:

– Ну, как он?

– Который из них?

– Бородач!

– Да все с ним нормально. Пуля чисто вошла, чисто вышла, даже кость не задела – везунчик этот Бородач. Сейчас прыгает вокруг фашиста, да документы рассматривает.

– А что фашист?

– Я только что сменил повязку, но вообще… в больницу его надо, Утюг. Кровотечение замедлилось, но полностью не остановилось. Из плеча я пулю вытащил, но из живота в таких условиях я ни за какие коврижки ее вытаскивать не стану – только хуже сделаю.

– Он в сознании?

– Последний раз приходил в себя во время перевязки, но, когда я уходил, он сидел неподвижно, хотя точно не знаю. Мешок же на голове. Во всяком случае, он молчит.

Доктор достал сигарету и закурил – под ногами у него уже лежало два окурка. Чиро провел Комиссара дальше, но неожиданно резко остановился и, развернувшись к спутнику, произнес:

– Да! Чуть не забыл – с этого момента зовите меня Утюгом, а Бородача Красным.

Ансельмо грустно усмехнулся. Он хорошо знал Итало и прекрасно осознавал, что Бородач не отпустит фашиста, попавшего ему в руки. Тем более, что жизнь сына Малатесты и так висела на волоске. Антонио уже был трупом, а значит, эта конспирация была совершенно излишней.

– Ну, а я предпочту остаться Комиссаром, Утюг. Хм… «Утюг» – это ты придумал или Бородач?

Чиро отчего-то смутился. «Как же он здесь неуместно выглядит! Террорист, который стесняется своего прозвища…» Молодой человек преодолел секундное смущение и ответил:

– Это Бородач предложил. Времени было слишком мало, чтобы придумать что-то более звучное.

Комиссар прошел за Чиро во вторую половину склада, которая отделялась от первой неполной стеной. Здесь в углу полулежал на залитом кровью матраце крепкий мужчина с холщевым мешком на голове. В нескольких метрах от него стоял стол, над которым, неловко распределяя вес на здоровую ногу, нависал Бородач. Пошатываясь и иногда шипя от боли, он тщательно чистил свой пистолет. Комиссару Итало показался немного забавным, но Ансельмо тут же подавил эту веселость и посерьезнел. Он начинал понимать, зачем понадобился Бородачу. Итало отточенными быстрыми движениями собрал пистолет и убрал его в кобуру. После этого он посмотрел на вошедших и широко улыбнулся:

– Как я ухитрился, обустраивая это место, не озаботиться ни одним стулом или табуреткой?!

Он был в великолепном настроении, несмотря на ранение, полученное несколько часов назад. Комиссар подошел к столу и пожал руку старого товарища, не удержавшись от легкой шпильки:

– Я смотрю, в полку хромых появился новичок?

– Не дождешься! Недели через две, максимум, через месяц буду, как новенький.

– Как же он ухитрился тебя задеть, Бор… Красный? Теряешь хватку?

– Да нет… Скорее, у него хватка неожиданно оказалась, что надо! Если бы не Утюг, он бы и вовсе меня прикончил. Впрочем, к делам. Ты уже наверняка понял, зачем ты нам нужен?

Ансельмо кивнул. С простреленной ногой Бородач не сможет нормально передвигаться в ближайшее время, а значит, ему был нужен тот, кто доведет план до конца и убьет адвоката. Комиссар мысленно поблагодарил Итало за то, что тот не стал возлагать это на плечи Бертини. Дело предстояло непростое и, если Ансельмо правильно оценил адвоката, у Чиро против него не было почти никаких шансов. Разве, что тот действительно придет один и без оружия.

– Я рад, что мы друг друга поняли. Я не хотел приплетать тебя к этому, но с другой стороны разве не будет в этом особенной справедливости, если мерзавца убьешь именно ты?

– Так или иначе, я здесь, Красный. Только позволь сначала задать один вопрос – Ансельмо наклонился прямо к Бородачу и прошептал – Ты ведь планировал убить заложника?

Итало махнул головой в сторону ворот склада, где все еще стоял доктор. Попросив Чиро остаться с пленником, Бородач, опираясь на Ансельмо, пропрыгал в ту часть склада, где до ушей заложника не дошел бы их разговор. Доктор, без слов поняв намек, присоединился к Чиро.

– Его, скорее всего, не потребуется убивать, Комиссар. Парню досталось – доктор говорит, что полностью остановить кровотечение ему не удалось, да я и сам это вижу. Чтобы его шансы можно было оценить хотя бы, как не такие уж паршивые, ему нужно было оказаться в больнице часов пять назад. Я вообще не понимаю, почему он еще жив.

– Допустим, он все же продержится до завершения операции. Ты ведь не повезешь его в больницу, Итало…

– Нет, Ансельмо, не повезу. В этом случае я либо действительно его убью, либо оставлю истекать кровью дальше… И прежде, чем ты начнешь корчить из себя святого, Комиссар – этот парень фашист, причем всю свою жизнь, убежденный. А его отец мало того, что фашист, скорее всего, действительно является тем самым Малатестой, которого ты так хотел отыскать еще тогда, в 40-х.

– Ты уверен в этом, Бородач?

– Да, но ты и сам можешь убедиться. Там на столе лежат документы, которые у него были при себе, и кое-что из личных вещей… Ансельмо, ты оружие-то с собой взял?

Несмотря на спешку, в которой проходили его сборы после прихода Чиро, Комиссар не забыл взять свой старый парабеллум. Бородач, увидев этот пистолет, улыбнулся:

– Ты уверен, что он стреляет? Столько лет прошло после Войны…

– Стреляет, можешь не сомневаться. Пусть я давненько отошел от дел, оружие я всегда умел содержать в порядке.

– Рад это слышать. А то меня вот беретта подвела, хотя я от дел не отходил.

Комиссар собрался возвращаться к пленнику, но спохватился и спросил у привалившегося к стене Итало:

– Тебе помочь?

– Нет, я пока здесь постою. Перекурю.

Бородач действительно достал пачку папирос.

– Когда это ты снова начал курить, Бородач?

– Часа три назад, когда доктор меня бинтовал.

Оставив Итало, Комиссар вернулся к столу. Вещи, найденные у Антонио Малатесты, лежали сложенные аккуратной кучкой. Ансельмо удивился, увидев среди вещей заложника отличный армейский нож. Так же здесь нашлось место крепким наручным часам, обручальному кольцу и кокарде авангардиста35. Антонио действительно был фашистом. Комиссар взял в руки документы, которые были сложены небольшой стопкой.

Сверху были немного испачканные в крови водительские права на имя Антонио Малатесты, выданные в Милане два года назад. С фотографии на Ансельмо смотрел красивый мужчина чуть младше сорока с достаточно тонкими чертами лица, изящными аккуратными усами и внимательным взглядом. Комиссар долго смотрел на это лицо, отчаянно желая заметить не только сходства, но и радикальные различия с лицом, которое он видел однажды много лет назад. Но кроме возраста различий не было.

Ансельмо отложил водительские права, едва не уронив их на пол. Теперь перед ним был партийный билет Социального движения. На этой фотографии Антонио Малатеста был на несколько лет младше, чем на водительских правах. У него было меньше морщин вокруг глаз, а уголки губ были самую малость приподняты, что придавало выражению лица Антонио лукавый вид. Этот Антонио Малатеста тоже был очень похож на того человека, которого Комиссар видел много лет назад.

За билетом шла фотокарточка. Антонио здесь был вместе с женщиной и двумя мальчиками, один из которых был похож на него, а второй на женщину. Все кроме младшего мальчика улыбались. Малатеста положил руку на плечо одного сына, а его жена держала за плечо другого. Ансельмо поспешил отложить карточку, положив ее на стол лицом вниз.

Паспорт был выдан в 1955-м году в Болонье. Здесь Антонио Малатеста был слегка непричесан и хмур. Судя по дате рождения, в тот момент ему было тридцать лет. Обаяние юности покинуло его лицо, уступив место мудрости и спокойствию состоявшегося взрослого мужчины. В те годы под его цепким взглядом становилось неуютно. Позднее эта черта сгладилась.

Паспорт выпал из рук Ансельмо, оставив в его руках лишь еще одну фотокарточку, угол которой был сильно испачкан в крови. Кажется, Чиро спросил у него что-то, но Комиссар его не услышал. На фотокарточке Антонио был вместе со своим отцом и матерью. В те годы адвокат Малатеста был красив так же, как сейчас был красив Антонио. Женщина, которая по сей день жила вместе с Малатестой-старшим, на фотографии широко улыбалась, стоя между двух мужчин и придерживая их за локти. Мужчины же были серьезны. Адвокат был в форме чернорубашечника еще довоенного образца, а Антонио был одет в новехонькую форму фашистской национальной гвардии. Он смотрел с фотокарточки на Ансельмо тем же взглядом, каким смотрел на него в том зимнем лесу. Подпись была испачкана в крови, но Комиссар смог прочитать: «Ан…ио от ма… Верч…ли. Сен…ь 1…44».

Положив фотокарточку на стол, Комиссар направился к заложнику.

– Эй, Комиссар! Ты чего удумал?

За время пока Ансельмо осматривал документы, Бородач успел вернуться и теперь окрикнул Комиссара, но тот его не услышал. Он подошел к заложнику и сдернул с его головы мешок. Антонио был в сознании. Он защурился от яркого света, но быстро проморгался и зло посмотрел на Комиссара. Ансельмо тоже внимательно смотрел на лицо Малатесты, окончательно убеждаясь в том, что и так было очевидно. Через несколько секунд брови Антонио поползли вверх от удивления, которое быстро переходило в настоящее изумление – он тоже узнал Комиссара. Ансельмо долго смотрел Антонио прямо в глаза, а потом приложил указательный палец левой руки к губам и повернулся в сторону своих товарищей.

– Мы везем его в больницу. Немедленно!

– В чем дело, Комиссар?

Бородач тяжело посмотрел на Ансельмо. Чиро и доктор же застыли в изумлении. Комиссар бросил на них взгляд и коротко приказал:

– Уходите отсюда.

Чиро сделал шаг в его сторону и заговорил:

– Да, вы… ты что, Комис… – Ансельмо не дал молодому человеку закончить. Он выхватил свой пистолет и направил его прямо на Бертини.

– Ни шагу дальше, Чиро. Это не твоя война. Убирайся и забудь все, что здесь было.

На лице Чиро появилось совершенно детское выражение крайней степени обиды, смешанной с крайней же степенью непонимания. Он, будто на автомате, сделал еще шаг вперед, и Комиссар вынужден был прикрикнуть на него:

– Вали отсюда, я сказал!

Бертини отступил назад и растерянно посмотрел на Бородача. Тот едва заметно кивнул, процедив сквозь зубы: «Увидимся позже…» и тут же вновь сконцентрировался на лице Ансельмо. Чиро почти выбежал из помещения. Доктор последовал за ним. Через несколько секунд послышался лязг тяжеленной двери.

– Что здесь происходит, Комиссар?

– Я не дам тебе убить этого человека, Итало.