Новые Москва-Петушки, или Библиотечный демон против Саши и Наташи

– А значит колдуны сами ничего не могут? И сил у них нет?

– Есть! – закричала женщина, как адвокат на суде.

– А зачем тогда земли сыпать для черта? Да и зачем ты их защищаешь?

– Я не защищаю. Я просто знаю, что они все могут, – искала что сказать. – А черти просто усиливают во много раз.

– И что, Бог не помогает, что ль?

– Его просить надо через молитвы. А вы их не читаете. Вот вам и не везет. Колдуны всю вашу удачу отобрали. Даже на работу вас не берут. А только так богатым станешь.

– А ты сама говорила, что нас никто никуда не возьмет. Нужен либо блат, либо через диван.

Женщина сделала страдальчески-скорбный вид, скрючив плотно сжатый рот книзу, смотрела в одну точку, скрестив руки и ноги.

Махнули рукой.

Такие разговры возникали часто. Заканчивались всегда примерно одинаково. Такое ведь зажевать надо. И зажевывали.

Зазевали и решили идти спать. По обычаю, с полным животом.

4

Мама утром встала и пошла в деревню. Молодые люди остались в квартире.

Он долго прыгал, отжимался, качал мускулы.

Она лениво на ковре изображала лежа утреннюю зарядку.

– А знаешь, – сказала Она, – давай тоже что-нибудь напишем, создадим. Как вот недавно блокбастер рекламировали. Только я хочу что-то принципиально особенное. Так, чтобы все обомлели. Слава нас достигла сиюминутно. Деньги, успех. Красивая жизнь. Яркие краски! (Он мечтательно посмотрел на потолок). Если это наше, то нас признают и мы наконец-то заживем по-человечески…

Он допрыгал, посмотрел на свое отражение в балконной двери:

– А вроде больше стали, да? – напряг бицепс.

– Ничего, что-то есть, даже прям герой, – сестра снизу глянула мимолетно и без энтузиазма.

– Вот и я думаю. Рассказы, пьесы мы уже писали – не брали, не интересно. Темы может дурацкие. Журналистом ты быть пробовала – не понравилось. Надо что-то, что тебя самого волнует. Вот, например, Карнеги страдал косноязычием. В итоге открыл курсы ораторского искусства, написал книгу. Тот же Хилл Наполеон. Был бедным и писал книги как стать богатым и оставаться счастливым и порядочным человеком – сам стал богатым и известным. А Брэг? Он пока не заболел и чуть не помер от обжорства, не стал искать пути к самоисцелению. Все великие люди добивались того, чего им не хватало. Стивенсона хоть возьми: писал о разных странах, приключениях, а сам был болезненным и сидел дома. Вот и мы должны понять, как нам в чем-то приуспеть. Тебе уже 27, мне почти 20, а мы все еще нищие, у нас нет ни любви, ни денег, ни славы. Одно слово только – неудачники!

Она глубоко вздохнула:

– Никчемные… и не мы одни такие. Как бы себя найти и другим помочь, чтобы жизнь стала яркой и интересной? Давай придумаем игру психологическую «Найди себя». Там разберем разные удачные и неудачные сценарии из разных сказок, дадим читателю испытания, пусть проходят и к концу игры поймут, что они могут и чего хотят. И сделаем это с картинками…

Он усмехнулся:

– Только второй курс заочно закончили, а уже роль психологов играем. Что же будет, когда диплом защитим?! Наверное, уже Нобелевскую премию получим!

– Да, ноблевскую, – и Они засмеялись.

***

А тем временем где-то в недоступном, но известном человечеству пространстве, в котором оно сомневается – а именно в Преисподней, Гиене огненной – разгоралась дискуссия…

– Да ты дурак! – шлепнул ушастый бес с панцеривидной коркой на лице своего дружка по шее. Тот захныкал. – Я же тебе говорил не лезь в это дело.

– Всем дано право попытать счастье! – выплеснул тот.

– Но не тебе! Дурак! Ты посмотри на свое тщедушие. Ты жалкий, слабый, мелкий. Узнал бы босс – тебя бы в лепешку превратили за дерзость, кинули бы в жернова. И я бы лично вытирал о тебя ноги… Это тебе не в лотерею играть: выиграл-получи. Это посягательство на Великую Тайну!

– Это шанс! Наш с тобой, мой – вырваться наконец-то на волю. Мы могли бы сразу из мелкого беса и сразу выше любого демона и даже, – зашептал свистя, – даже… боюсь сказать, выше самого Князя. То наш удел – жалкие неудачники, свиньи, а тут ты – и Бог! В хорошем смысле.

– Ты и впрямь спятил! – зашипел ушастый. – Где это видано, чтобы законы нарушались?! С чего ты вообще взял, что есть такая рукопись?

– Сам подумай: кто-то ведь Библию написал!

– Всем изчестно: кто-то из людей. Это все сказки и бабкины бредни. Моя бабуля такое часто на ночь пела.

– Но про нас тоже у людей кто-то говорит, что мы – вымысел. Но мы–то есть. Живые. Вот, пощупай!

– Хватит поясничать. И забудь об этом. Тебе же на пользу.

– Я теперь не могу успокоиться. Я сам слышал в конторе дьявола…

– Не в синей ли папочке ты читал об этом? Грифа секретности не видел что ли? Если ты тут будешь к каждому приставать, тебя поймают и в порошок сотрут.

– Папка папкой, но я слышал. Тайком. Случайно. Они шептались. Думали, что меня нет. Я слышал. Полы протирал. Меня там, знаешь ли, за тупого глухого приниают. Да и спрятался я. Они не видели.

– И чего же ты слышал? – напрягся. Приблизил рыло.

– Шпион говорил: «…если ее найти. Но тайник охраняется. Через завесу нам не пробраться. По крайней мере теперь.» На это Князь взвыл и стукнул об стол. А тот продолжил: «У нас появились сведения, что сильная, мощная фантазия способна сотворить подобие Библии. И тогда ты мог бы взять и вписать туда свое имя.»

«Что за подобие? Какая фантазия?»

«Тогда, хозяин, и ту завесу не надо снимать. Мы свободны!»

«Поясни подробнее,» – приказал он, а я совсем превратился в слух.

«Мы пока не знаем, кто это. Более двух тысяч лет все показывало в нуль, один единственный источник. И только теперь наши сенсоры уловили неясный сигнал. Появилось вибро-колебание. Есть на земле кто-то, кому дана необъятная фантазия. Это хитрость небес. Их происки. Они думали, мы не узнаем. Но наши сети шпионов работают налаженно…»

«Я твой намек понял. Премию получишь после обеда.»

«Спасибо, господин. Я продолжу. Некто наделен фантастической силой мысли, способной поменять мир. А поскольку на табло слабый показатель, мы делаем вывод, что этот некто или эти – число не установлено – пока не умеют пользоваться мозгами. Наша цель: отыскать источник; подвести к написанию новой Библии Зла и вписать наши имена. Вот и все.»

«Так-так-так… надо это обмозговать. Хорошая новость. У меня появилась реальная возможность вырваться на поверхность бытия. Награду уже сейчас тебе выпишит Лолит…»

– Я дальше услышал только их удаляющиеся шаги. Вылез. Вне себя от удивления. Это же и наш шанс тоже. Если мы первые отыщем источник и получим новую рукопись… Представь только!

Ушастый задумался, тяжело дыша:

– Если это и в самом деле правда, то я сам смогу сделаться господином Вселенной, но мне, пожалуй, конкуренты ни к чему.

А в слух заметил:

– Ты все-таки выдумщик, Смесь. Такое придумать даже я бы не смог.

– Я говорю тебе, Загир, что это истинная правда! Почему не веришь?

Загир оттолкнул Смесь и заковылял в сторону адского лесопарка. Сидеть на пеньке в одиночестве и, посасывая кружку бражки, строить планы.

5

Но по обычаю вдохновения хватило часа на два. Какое-нибудь неправильное всковыркивание ногтем могло все вышибить из колеи. Сейчас Саша просто напросто, лежа на диване, задумался и пришел к выводу, что, делая то, что он делает сейчас, он ничего в жизни не добьеться. А делал он – ничего или почти ничего.

«Я как былинка, я делаю то, что заставит меня ветер перемен! А в остальное время – лень.»

У него были срывы, пристпы депрессии. Временами хотелось стонать, кусать губы.

– Саня! – говорил Он сам себе: – Так в чем причина? Так разберись! где ты? Что ты?

Но не находил ответов. Ибо не привык напрягать свой мозг в положительном ключе.

Серость жизни порой в его сознании сгущалась до невообразимых пределов. Прошлое налипшей смолой присасывало его к поверхности жизненногоо пути. Будущее нависало черной тучей. А настоящее… он его не замечал и постоянно куда-то гнал.

Саша обладал удивительной способностью усмотреть во всем либо только херовое, либо еще хуже. Прошлое набегало, как волна на берег, и расшибало в щепки утхлую лодочку его самолюбия. Он просто жил там.

Школа была просто сущим адом для него. Все другие в школах – это нормальные дети, но именно Он стал Жертвой, которую били. И раз он постоянно вспоминал это, он словно заново получал тычки и пинки, обзывательства.

– Эх, Саня, – думал Он. – А ударь ты одному тогда до крови раз, другому раз, а у третьего отпало бы желание издеваться.

Он был обычным пареньком, вот только гулять перестал, когда пошел в художественную школу лет в девять. Так потерял все связи. Когда другие пацаны уже с девчонками заигрывали, Он все ходил с мамочкой. Он сознавал, что что-то не так, но мама убеждала его по-своему:

– Ты хороший, а девки все дрянь! Они, во-первых, почти все сейчас проститутки. А во-вторых, им всем деньги нужны. Напоят и скажут, что ты их изнасиловал. Или плати, или в тюрьму. Или обманут, заведут, свяжут, жилку перетянут тебе и поиздеваются.

– В школе не дерись, а то убьешь и попадешь в колонию. А там изнасилуют. Как дядька Витька твой все по тюрьмам будешь сидеть.

– Один никуда не ходи. Купаться не ходи на пруд. Там одни пьяные хулиганы – изнасилуют и утопят.

– В лес не ходи. Там тоже самое. Изнасилуют маньяки-грибники.

– С мальчишками не дружи – научишься гадостям. Они ведь все друг друга в задницу пихают.

Бабушка тоже часто живописала, как Майкл Джексон свою сику маленьким мальчикам в каку сует. За это его и судят.

– Зачем? – недоумевал пятилетний Сашуля. Ответы шли непонятные.

Запуганный юноша стал неприспособлен к жизни. Он глядел на мир широко раскрытыми, полными ужаса ушами. И закрывал глаза. Не хотел смотреть. Прятался в четырех стенах. Мир оказался слишком опасен для него. И почувствовал свою даже женственность. Стыдился себя. Видел дурные гомосексуальные кошмары.

Не раз мать просила Бога и всех святых не допустить до сына, чтоб у него выросла борода и усы, и не портили по-девичьи красивого лица. А когда выросла бороденка, долго не разрешала стричь, чтоб не огрубела. Поэтому он ходил, как козлик, и стал посмешищем на первом курсе института.

А когда ездил в Москву еще на курсы, боялся общественных туалетов, где по страхам матери затаскивают юнных мальчиков и тоже насилуют.

Он не умел сотрудничать с окружающими, можно сказать, ненавидел их; не умел знакомиться с девушками. А время пришло. Теперь возраст и гормоны уже разжигали кровь не по-детски.

Саша стал крайне стеснительным малым. Краснел часто, при разговорах запинался, боялся сказать всякую глупость – разговор не клеился. И еще ему всегда нравилось в шутку для забавы драться, а вот в лицо ударить боялся: человек живой все-таки. «Не дерись – убьешь!» – сковавало его страхом. Поэтому постоянно приходил домой из школы с разбитой физиономией.

И так постоянно скакало в голове – от школы до института и обратно, задерживалось где-то. Потом опять выливалось в ночные сны, где он видел рекреации, классы, задворки школы, насмешливо-издевательские лица пацанов, презрение девок.

Больше всех застрял в памяти Варнавский – кудрявый, высокий, удачливый. До одинадцатого класса не мог он преодолеть этого соперничества с Ванькой.

– Я трус, я олух, фуфел, – приговаривал Он, жалея о том, что никогда не суметь ему вычеркнуть прошлое. – Да что я не вижу, как бывшие мои знакомые смеются мне в лицо: они помнят кем я был, меня никто не уважал. Ха-ха! Одно смешно, радует: когда меня приятели покалачивали на переменах, они говорили обо мне: «Его интересно мучкарить: он никогда не плачет и не сдается.»

Парень однажды улыбнулся от вспомнившейся реплики Димки Захарова: «Вот кончит школу, будет лежать на диване и с ностальгией вспоминать: Ах, как меня дубасили!»

– А ведь и правда, лежу и вспоминаю. И ничего не получается больше.

Такие думы часто его мучали. Особенно они его мучали после кратких случайных встреч с обидчиками или свидетелями оного. Городишко-то мелковатое. От этого Саша и «прописался» пропадать в Москве, где еще не успел напортачить со своим имиджем.

Как же ему хотелось, чтобы его репутация была репутацией героя. Поэтому Он и качал мускулы, которые, впрочем, предательски не хотели расти.

Когда его сверстники прошли подростковую мальчишескость «стать самым сильным» и перешли на «стать самым богатым», он все еще висел на той поре.

Мало того, что Он считал себя слабым, но еще и тупоголовым, хотя дома с детства внушали, что Он мудрец, а в чем это выражалось – не обьясняли. Это прозвище дала ему старая знахарка, врачевавшая его и окрестившая.

А тупоголовым нарекали в школе: алгебра – ноль, физика – два, химия – училка только уважала за желание самому попытаться задачки решить (правда никогда не до конца, зато не списывал) и потому выводила кривую тройку.

Он часто слышал усмешки о своем неразвитом языке: «Косняк!».

С женским полом вообще вопрос особый. Смешная, казалось бы причина: в 5-6 классе Он научился рыгать (двоюродный брат старший Сашка научил) – вот за это девчонки в школе и объявили ему бойкот. Они демонстративно сторонились его, шарахались с визгом, как от прокаженного, если подходил внезапно. И так до 11 класса. К этому времени все уже забыли истинную причину неприязни (рыгать-то перестал), а осадок остался.

Еще маленьким Он научился у мамы отвечать на вопрос учительницы «почему ты рыгаешь? – хватит!» лаконично-деловито: «А у меня желудок больной, что могу поделать?»

Только на втором курсе заочки психологии узнал про негативные самовнушения. Ведь да – были проблемы с желудком – напрограммировал, да самооценку себе этим сам же и испортил. Эх, дорого же обошлись мальчугану эти слова.

Еще одноклассницы не любили его, потому что был Он постоянно битый, а кому же нужен сплошной синяк в нищем балохоне с рваной сумкой на перевязе? Всем ведь только победителей подавай.

Так и жил. Учился. Мечтал: «Вот кончу школу – заживу, 30 дней буду плясать как аттестат получу! Буду свободным, богатым, любимым и никто уже меня и пальцем не тронет!».

Еще мечтал об МГУ Ломоносова – мудрец же! – и чтоб обязательно на бюджет, дабы доказать свой ум: платно ведь одни тупаки учатся. И чуть не бил себя пяткой в грудь, клянясь в этом. И пошел, пошел, как миленький… на юрфак платный, который первым делом отвергал, да и фак-то этот коммерческого вуза, лишь бы только от армии косануть. В семье решили: если уж платить, так за своего юриста в семье. А ведь мечтал стать художником, подобным Шишкину и Рафаэлю, скульптором, подобным Микеланджело, и ходил в художку 4 года, и был самым лучшим.

Да, только рисовать у него получалось лучше всего. К остальному не было стимула. Выводить ту же алгебру к тройке и ладно. А вот рисовать…

Он самозабвенно искалякивал все свои школьные тетрадки всякими чертиками, качками, принцессами, машинами, пейзажиками, ни одного свободного места – поля, обложки. Как училки не ругались, тетрадки иного вида не приобрели. Только в десятом классе Альбертовна по литературе кинула его зеленую на пол: «Такую проверять не стану! И два за полугодие поставлю!» Пришлось только по ее предмету отказаться от творчества и порывов души.

А дома он рисовал на обоях после ремонта, на газетных полях, рулонами изводил ватман на иконы и картины библейских мотивов по заказу бабушки. Навесные календари после срока службы поставляли ему свои обратные стороны. А из овражной красной глины, которую таскали на печку, лепил кривые плошки, фигурки слонов, обезьян, лошадей, собак… В подростковом возрасте тщился слепить себе красавицу. Как Бог сотворить себе человека.

Его часто просили одноклассники нарисовать что-нибудь им и хотя ему надоедали бесконечные заказы, он отказать не мог. Все-таки какой-то почет и важность. Магия его кисти и карандаша очаровывала любого. Он вселял душу в свои творения, даже если в них мастерства не хватало.

– Иди дальше, это твой хлеб! – убеждала Ворожейкина Екатерина Ивановна, училка с художки, после его побед в конкурсах.

Первое место по возрастам к дню города (он думал-думал и просто нарисовал праздник на Советской площади родного города на фоне дома культуры). Подарили ему тогда бизнес сумочку с блокнотами, отделениями для банковских карт, ежедневник, адресную книгу, калькулятор. А он расстроился: «На фиг она мне? Я думал что путевое. Я видел там фотик лежал! А они обманули меня. Оказалось, что по возрастам конкурс.» И отдал подарок дяде Мише. Пусть в лесничество с ней ходит, лес выписывать.

Третье место по области было (не долго думая, срисовал то, что всегда сидело в голове – деревенскую жизнь: пастух отдыхает возле жующей коровы, в далеке деревня – все, что сердцу мило). По художке однокласники с обидой ехидничали:

– Какую-то корову нарисовал и все. Что там такого в ней?!

Первое место за образ петуха для музея петуха в Петушках (у его бабушки всегда птицы красивые были, разноцветные, только задиристые – долбануть могли).

Четвертый по Пушкину. Нарисовал кучу картин, среди которых и портрет поэта. Да только про конкурс дело замяли, а картины забрали.

Пятый и шестой конкурс тоже прошли, а результатов он не узнал – художку кончил.

Денег тогда в семье не было. Ворожейкина звала еще год походить или даже вплоть до подготовки к училищу. Но он не пошел. Надоело. Даже от заключительного чаепития отказался – деньги сдавать надо было, а от подачки только от мысли в горле застревало. Ведь достали его эти ежемесячные квитанции об оплате, на которые его семейный бюджет еле вытягивал. Плюс мамино извечное недоверие к людям: «Дашь ей, а она их специально потеряет и потом опять плати. Нет уж. Оплатим, а потом в конце полугодия сразу все и принесешь. Они ведь в единственном экземпляре.»

А училка на каждом занятии давила: «Где квитанция? Принеси квитанцию».

Устал.

«Если у вас нет денег, могу за тебя в долг оплатить, потом мне отдадите.»

Но он прекрасно знал, что родители находят, пусть и с трудом, средства вовремя оплатить учебу, но что он скажет? Мама не велит нести. Мы вам не верим.

Не мог. Глупо это все получалось.

«Зачем мама так все?» – отчаивался он, но перечить ей не будешь и не мог. Боялся, хотя чувствовал, что она не права.

Но не несмотря на это, Александр укрепился в вере, что все его будущее связано с творчеством художника. Мечтал о славе. Но однажды все оборвалось… Хотя может вышесказанное тоже сыграло роль.

Родной дядька отговорил, тот самый Михаил, что получил сумку.

– Да они все митьки, бородатые бомжи на свалке. Рисульки эти нахрен никому не нужны сейчас. В цене только юрист, экономист и аферист! – только забыл он – подарок-то откуда племянник ему раздобыл.

И так неделя за неделей. Зудение за зудением. Слушал и не соглашался. А не замечал, как в сердце все холодело и холодело. И хотя все еще готовился к Суриковскому и твердил одноклассникам, что поступит на скульптора, не сильно верил. Они смеялись и тоже не верили. Но узнал, что для подачи документов среди рисунков должна быть обнаженная натура. А где ее взять? Это и послужило последним препятствием. Он его не смог преодолеть. И последним пинком стали слова Ленки Шаде в десятом:

– А вон Гришунин в училище художественное поступил. Куда тебе до него, Санек.

Хотя он помнил, что был лучше Гришунина в художке.

«А может быть он уже рисует лучше меня?» – мелькнуло предательское. Ревность, эгоизм. – «Это только мое право быть лучшим!» – резанули по сердцу, но… не привели к действию, а наоборот, сломали его веру в себя.

И вот первый курс. Лекции в старом ДК, полно гульной молодежи: хохлятся, петушатся, как в шараге. На лекции хохот и гомон – никакой атмосферы альма-матер. Юридический, чужой. Зачем ему это? Душа болела, что это отнюдь не то, о чем Он мечтал в школе.

Жизнь опять не походила на рай, да и плясать не получилось… Обещал же после получения аттестата плясать. А на всякий случай нужно было брать дубликат, чтоб в два вуза одновременно пробовать для подстраховки – Армия грозила. К участковому за справкой о якобы потере оригинала, потом в школу к директрисе с заявлением о выдаче копии. А они на попятную: «Не хотим участвовать в твоих аферах!», хотя знал, что сестре в такой же ситуации беспрепятственно выдали и ничего здесь нет уголовного. В милиции знали правду. Даже поощряли стремление поступить. Наконец-то в руках и дубликат. А плясовое настроение уже ушло.

Тоже позже случилось при поступлении на психфак заочки в МГСУ чудом. Написали оба с сестрой сочинение на свободную тему на тройки. Всем сказали приходить на собеседование, как на второй экзамен. Боялись. Не знали к чему готовиться. Поступили или нет. Что за собеседование? О чем спросят? А в итоге надо было вставать в субботу ни свет ни заря. Ехать в дремучий лес, чтоб тебе задали вопрос: Работаешь ли ты или нет по специальности? И отпустят ли тебя на сессию? При чем так растянули между первым экзаменом и опросом почти на месяц, что когда объявили всем присутствующим в аудитории о дате первой сессии, вроде и не обрадовались. По крайней мере, как ожидали.

А за год до этого Он гнал время:

– Побыстрей отучусь на первом курсе, чтоб в армию не забрали, а там подготовлюсь и поступлю в нормальный вуз.

И первый же вступительный экзамен – на два.

За лето пять вузов и все мимо, во всех провал на первом экзамене.

А самооценка тем временем все падала и падала. Только в одном еврейском университете (на лингвиста пробовал) сдал три экзамена и все три на три (333-333). Изложение, устный русский с литературой. И особо его порадовал английский экзамен. Первая его часть ничего – перевод с русского. А вторая часть – сидеть перед тремя экзаменаторами и болтать с ними на английском. Они тебя понимают, что ты хочешь поступить, но ничего не знаешь, а ты их нет, потому что они это понимают на английском. Потом удивлялся, как они не упали со смеху от его грубейших фраз и отсутствия произношения.

Они даже предложили ему поучиться у них по контракту, но он и без того уже учился дешевле.

А отношения с новыми друзьями–однокурсниками с первого времени здорово наладились. Саша любил прикалываться, охочь похохотать.

И вот прошли несколько недель хохота, а потом хоп!

«Да что же я делаю?! – одернул он сам себя. – Родные оплачивают мне учебу, а я их так обманываю,» – и Он стал разрываться между друзьями и учебой.

А они не могли не заметить, что индивид отбивался от стаи, отодвигал от себя их ценности, так сказать. Обиделись. Прозвали Бородачем, ибо и имени его не знали даже, и не брился он, продолжая следовать школьной поры наставлениям мамы.

Саша на кличку злился. Но упорно не брился. Теперь стало наоборот целью добиться настырностью – с бородой ходить до последнего, чтоб перестали обзывать (в детстве сам придумал себе принцып барана – Если стоишь и мерзнешь, стой и мерзни, пока не согреешься). Затем в ход пошли издевки над его одеждой (коричневую дермантиновую куртку с заплатой он носил с 7 класса, погрешности обуви он скрывал скрюченностью и задвиганием ног под себя, под сиденье, опускал вниз рюкзак, все тот же ненависный, походный, сшитый из старых джинс). А самое обидное – они сказали правду совсем неделикатно.

Чтобы предотвратить заскорузность, парень изнурял себя утренней зарядкой до седьмого пота. До пятого пота он смывал еженедельной баней, а шестой и седьмой оставался. На одежде.

Как-то объявили, что для всех студентов их академии в пятницу вечером на ночь будет бесплатная дискотека в клубе. Саша было обрадовался: «Поеду, конечно, поздно, но зато узнаю, что это такое. С молодежью потусуюсь первый раз». Тут он и получил как удар по голове:

– Вован, – обратился к нему ехидно, чтоб другие слышали, толстый Пашка с наклонностями гея. – Ты съездий домой, приоденься поприличней, помойся.

Компания прыснула со смеху. А Сашка как на пику посадили. Все нутро перевернуло. Ничего не ответил. Даже рад был, что по прошествии нескольких месяцев учебы так и не сказал им свое настоящее имя. С детсва еще одна у него была завихрень. Имя скрывать. Просто так. Для шутки назывался иначе, а потом не мог себя заставить признаться или просто приклеивалось.

Однажды в школе пришли в десятый класс новые девчонки с деревни Воспушка, что от них на автобусе 25 минут езды с города. Одна из них приглянулась ему, а он ей. Танькой звали. Решила познакомиться.

– Как тебя зовут?

А он взял да и ляпнул с усмешкой:

– Маша.

Так она, а потом и другие девки и звали его два года Машкой. Огрызался. Злился. А ничего не мог поделать.

Ну а после слов Пашки этого на дискотеку он точно не пошел. Все настроение ему испоганили. Не хотел, чтобы еще и там смеялись. С рюкзаком припрется. А все как щеголи. Так и не получил первого опыта дискотеки.