Тимбервольф

Тут, мне нужно сделать небольшое отступление, дабы в дальнейшем не возникало двоякого суждения, уточнив, что же я подразумеваю под термином «людской материал». Лично для меня принятие решение об опытах на людях явилось своеобразным Рубиконом, раз и навсегда отгородившем меня от остального мира. Когда на моих глазах умер первый заключенный, не выдержавший лабораторных испытаний – мне стало кристально ясно, что пути назад уже нет. Либо я добиваюсь успеха, невзирая на всевозрастающее число жертв, и получаю пожизненную индульгенцию, либо, в случае неудачи, на моей карьере и жизни можно будет поставить крест. Страшнее всего была мысль, что с потерей работы, ставшей для меня всем, я потерял бы всякий смысл к существованию. Разумеется, моя медицинская деятельность не могла быть не замечена наверху. Чаша весов в любой момент могла склониться как в мою сторону, так и в сторону моих врагов, коих с пришедшими ко мне успехом и признанием становилось всё больше. Со смертью первого подопытного я перешел черту, и вверил свою судьбу воле случая. Но случилось так, что в условиях ухудшающейся обстановки на фронтах, дефицита времени и человеческих ресурсов, министерство обороны оказалось заинтересовано в результатах опытов. Мои исследования, касающиеся вырождения человеческого генофонда и изыскания путей улучшения его наследственных свойств, были высоко оценены. Я был представлен к очередному званию, с предложением занять должность директора вновь организованного института генетики.

До моего прихода исследования в области генетики находились в упадочном состоянии, вызванном неспособностью руководителей к ответственным и смелым решениям. Количество подопытных, попадающих в институт в добровольно-приказном порядке, уменьшалось, а неудачных экспериментов – увеличивалось. Росла и кипа бумаг с отписками по каждой неудачной операции, и с приказами усилить интенсивность исследований, идущих сверху. Военное руководство мало считались с жертвами, а объективные преграды и научные неудачи интересовали их меньше всего. И случилось то, что должно было случиться – нажим сверху, и растущее сопротивление неподдающихся насильному вторжению тайн человеческого организма – произвели эффект разжавшейся пружины. Теперь, скорее всего, точно и не узнать, каким образом это решение смогло пробить себе путь наверх. Мое обивание порогов различных министерств носило скорее формальный, нежели практический характер. Я прекрасно понимал, что утверждение моего предложения может повиснуть в воздухе очень надолго, если не навсегда. Но факт остается фактом. Идея очистки генофонда наверняка имела множество поклонников и высокопоставленных покровителей. И положительное решение по моим предложениям было лишь вопросом времени. Так и случилось. Шлюзы открылись, и уже ничего не могло помешать мне завершить начатое. Институт получал в свое распоряжение неограниченное количество человеческих ресурсов, не требующее жесткой отчетности, контроля и боязни за их утерю.

Я говорю о заключенных концентрационных лагерей.

В начале войны в большинстве стран европейской оси были организованы закрытые территории, в простонародье называемые резервациями, в которые были согнаны незаконные эмигранты из Африки, Ближнего Востока, часть азиатской и восточно-европейской диаспоры. Не знаю, чем было вызвано это решение: боязнью ли открытых бунтов, организации подполья или обыкновенной ксенофобией. Но как показала история, постройка резерваций возымела обратный эффект. Ограниченное пространство, лишенное элементарных бытовых удобств, вело к тотальной антисанитарии, и как следствие – к вспышкам вирусных заболеваний и непрекращающимся волнениям и бунтам. Фактически решение по организации резерваций привело только к одному – к тому, что страны Европы получили в своем тылу второй фронт, отнимающий колоссальное количество ресурсов, и оттягивающий часть боеспособных воинских частей для поддержания порядка. В условиях тяжелой войны единственным, как тогда казалось, верным решением была организация целой сети концлагерей, со строгой иерархией, жесткой дисциплиной и бесчеловечными методами поддержания порядка. Как и всё, деятельность концлагерей была подчинена только одной цели, перевооружению и укреплению армии, пытающейся остановить накатывающиеся волны экспансии стран третьего мира, и наращиванию промышленных мощностей оборонного комплекса. Это, разумеется, касалось не только бесплатного рабского труда. По любому требованию, из лагерей доставлялось любое количество крови для госпиталей, и, о чём сейчас всячески замалчивается, так необходимый донорский материал. Потому ни у кого не возникло и тени сомнения по поводу использования заключенных в качестве материала лабораторного.

Внезапно Эскулап закашлялся, и, отвернув к стенке голову, начал что-то бормотать. Александра запаниковала, и, щелкнув диктофоном, склонилась над доктором, вслушиваясь в его шепот. Понять что-либо из бессвязных фраз, большинство из которых он произносил на сербском языке, было совершенно невозможно.

– Доктор, – она громко, но уже вежливо, позвала наблюдающего врача, с бессилием чувствуя, как желанная добыча на глазах ускользает из ее рук.

Вошедший врач, лишь мельком взглянув в сторону Эскулапа, покачал головой.

– Мне нужно еще несколько минут, сделайте что-нибудь, приведите его в сознание, – процедила не своим голосом сквозь сжатые губы Александра.

Наверное, взглянув на нее, врач понял, что споры бесполезны, но и промолчать он не смог:

– Хорошо, но я должен буду остаться рядом с пациентом, извините, но…

– Оставайтесь, – холодно прервала его Александра. – Но запомните, ко всему тому, что вами будет услышано, теперь и вы будете иметь непосредственное отношение. И поверьте мне, лучше вам помалкивать о том, что здесь будет произнесено.

От его лица отхлынула кровь, но он всё же предпочел остаться. Совершив необходимые манипуляции, он взглянул на наручные часы, и коротко сообщил:

– Минут тридцать он поспит, ему нужно отдохнуть. После пробуждения у вас будет не больше десяти минут. А потом…, – врач покачал головой. – Когда он будет в следующий раз в трезвом уме, и будет ли вообще.…Успевайте, мадам, потом разбудить его уже будет не в моей власти.

Тем временем, Эскулап прекратил бормотание, видимо лекарство, введенное его лечащим врачом, всё же начало действовать, и он, притихнув, уснул.

***

Армейская форма, наспех подогнанная портным из числа заключенных бараков, в которых содержались выходцы из юго-восточной Европы, жутко стесняла движения. Да и вообще, мне в ней было неуютно, не по себе, что ли. Та старая, с погонами майора, удобная и привычная, была вынуждена пылиться в шкафу. Придется теперь привыкать к этой, новое звание обязывало. А в лагере стоял переполох. Все службы были подняты на уши, заключенные загнаны в бараки, в подразделениях охраны проведены строевые смотры. Внушительная делегация из представителей министерств обороны и внутренних дел должна была посетить нас с ежегодной инспекцией. Вот только времена менялись. Ухудшающаяся обстановка на фронтах диктовала новые условия содержания заключенных. Ничего хорошего этот визит не предвещал, кроме урезанного бюджета, повышения норм выработки и ужесточения режима заключения. Что касается меня, угроза того, что исследования будут свёрнуты, с каждым днём становилась всё явственнее. Потому я и находился в нервном, разобранном состоянии, не зная, какие аргументы подобрать, чтобы выпросить у ничего не понимающих в науке чиновников хотя бы месяц. Я подошел к зеркалу со снующим рядом портным, так и норовившим уколоть меня иголкой.

– Еще секунду, господин начальник, – портной подобострастно улыбнулся, – почти готово.

Он стряхнул несуществующую пыль с боков черного армейского кителя и с дрожью в голосе спросил:

– Как вам, господин, ничего не жмёт?

Я еле сдержался, чтобы не нахамить. Нельзя было давать волю чувствам. От сегодняшнего визита комиссии зависело очень многое, и мне не следовало начинать день с нервной ругани.

– Всё хорошо, Штефан, ты можешь быть свободен, – портной коротко поклонился и в сопровождении караульного покинул комнату.

Угольного цвета форма, с погонами полковника, абсолютно на мне не смотрелась. Она, словно издеваясь своим идеальным покроем с нескрываемым аристократическим лоском, подчеркивала моё плебейское происхождение. Диссонанс картины дополнялся внешним видом: изможденным лицом с выдающимися скулами, обтянутыми серой кожей и ввалившимися глазами, мутными от хронического недосыпа. В целом же высокий, поджарый мужчина в зеркале, облаченный в форму полковника внутренних дел, с начищенными до блеска сапогами, смотрелся весьма внушительно и вполне представительно. Воинская выправка, оставшаяся еще со времен войны, никуда не делась. Я натянуто улыбнулся сам себе и одернул китель.

«Что ж, господин полковник, вам и карты в руки», – с сожалением взглянув на свой костыль, я накинул черный плащ и не спеша, с трудом удерживая ровную походку, вышел в коридор. В ответ на приветствие караульных, стоящих с оружием наизготовку в дверях, я небрежным движением прикоснулся к козырьку фуражки. Годы офицерской службы так и не заставили меня проникнуться пиететом к воинскому этикету, соблюдение которого у меня, как и у любого армейского врача, далекого от строевой муштры, вызывало лишь раздражение и головную боль.

Косой дождь, непрекращающийся с раннего утра, со звоном шлёпал по плащу и фуражке. Подняв воротник, я поёжился и взглянул на низкие темные тучи, отражавшиеся в большой луже у здания комендатуры. Противно ныла нога, непременно дающая знать о себе в пасмурную погоду сквозящей болью.

«Мерзко на улице», – подумал я и поднял прищуренные глаза к небу, нервно, в ожидании комиссии, со скрипом потирая друг о друга руки, облаченные в перчатки. Нужно было собраться, мандраж не отпускал, и стало на мгновение жалко, что отказал себе в сотне грамм водки. Прыгая через лужи, ко мне подскочил дежурный по лагерю, на ходу раскрывая зонт. Нам с дежурным и стоящими поодаль караульными с автоматами наперевес предстояло встретить внушительную процессию из нескольких машин, вкатывающихся в огромные стальные ворота. Совершив круг почёта по плацу, прилегающему к административным зданиям, головная машина колоны выкатилась к нам и развернулась, на ходу открывая двери. Подскочившие офицеры сопровождения услужливо придержали дверцы машин, выпуская приехавшее начальство. А лица были сплошь знакомые и представительные. Пара офицеров из высшего генералитета, несколько государственных функционеров, представляющих комиссии по правам человека, с громкими, но ничего не значащими названиями, и конечно министры, имеющие непосредственное отношение к оборонному комплексу. Первым из машины, не дождавшись, пока ему откроют дверь, выскочил комиссар по правам заключённых – худой и непропорционально высокий старик, обезображенный хронической сутулостью. Заметно было, что здесь он чувствует себя совершенно неуютно, как умный человек, понимающий весь комизм и нелепость своего положения. А вот этот розовощекий с погонами генерал-лейтенанта, грузно выползающий из машины, занимал должность заместителя начальника генерального штаба по вооружению. Тот еще упырь, знакомый мне по Ближнему востоку своими методами по борьбе с местным населением. Его заслуги в деле борьбы с сепаратизмом были замечены наверху, послужив неплохим стартом для продвижения по служебной лестнице. На нем я не стал задерживать свой взгляд, тревожно ожидая следующего персонажа. Вслед за генералом на воздух выбрался тип в гражданской одежде, удерживая за широкие борта щеголеватый борсалино. Оглядевшись по сторонам, он по-хозяйски указал генералу пригласительным жестом в нашу сторону и взглянул на меня. Даже с расстояния нескольких метров, я заметил его леденящий, принизывающий взгляд, словно бездушный сканер, беспардонно ощупывающий меня с ног до головы. Его, в отличие от недалеких военных, мне более всего следовало опасаться, постоянно находясь настороже. Человека, организатора и вдохновителя концепции концентрационных лагерей, в условиях войны подчинившего достижению своей цели немыслимые в мирное время административные и военные ресурсы.

– Полковник, – он коротко поприветствовал меня, небрежно подав руку.

– Господин министр, – я козырнул и ответил на его рукопожатие.

– Вы подготовились, я надеюсь? – его короткие, рубленые фразы нервировали, заставляя собеседников впадать в ступор и смущение. Он успешно пользовался этим приемом, как правило, захватывая инициативу, играя на неуверенности и скованности оппонента. Человек, умеющий завести толпу, чутко улавливающий ее настроение и желания. Я постарался не поддаться магии его тяжелого взгляда, и даже где-то почти мистическому обаянию, попытавшись как можно дольше удерживать дистанцию. В случае с министром лучшим способом угодить ему было придерживаться официального протокола, не выходя за служебные рамки. Что я и попытался сделать, несмотря на небольшой опыт общения со столь высокопоставленными лицами. Мой сухой, сжатый доклад о ситуации в лагере заставил министра недовольно скукситься. Видимо, он ожидал другого, более бравого и подобострастного отчета. Однако, сделав над собой едва заметное усилие, он, коротко кивнув, прошел мимо меня в сопровождении догоняющих его генералов и чиновников.

– Ваше решение о переносе части лабораторных мощностей в полевые условия было весьма смелым и самоуверенным, – министр, сидя в мягком кресле, оценивающе рассматривал меня бесцветными глазами, взглядом, совершенно лишенным эмоций. Я, стоя поодаль по стойке смирно, решился посмотреть на министра, и заметил нервный тик на его левой щеке.

«А ведь министр нервничает», – поразился я, и эта мысль, как ни странно, приободрила меня.

– Только в условиях концлагеря нам удастся наладить конвейер с удовлетворительной производительностью, господин министр, – твердым голосом ответил я.

– Вам виднее, – казалось, министр расслабился, опустив плечи и глотнув кофе. – Да вы садитесь, полковник, – он небрежно махнул рукой, – не стесняйтесь, – добавил он. – Но хочу порекомендовать вам повысить интенсивность исследований и как можно быстрее перейти к выпуску прототипов. Какими средствами вы этого добьетесь, меня мало интересует. Но вы не можете не понимать, что доверие, оказанное вам, скоро перейдет все доступные пределы. Армии нужны солдаты, а не произведения искусства. Запускайте конвейер как можно быстрее. Закончите свои исследования в процессе производства.

– Господин министр, не будем ходить вокруг да около. Скажу прямо, – продолжил я, собравшись с духом. – Мне нужно три месяца.

– Месяц, – не дослушав меня, отрезал тот, и я, боясь выдать свои эмоции, с облегчением вздохнул. – Но если ты не уложишься в срок, – неожиданно министр сменил тон разговора, перейдя на Ты, и в его голосе послышались стальные нотки, – обещаю тебе, что прослежу за тем, чтобы ты закончил офицерскую карьеру в должности вшивого тюремного врача. И это в лучшем случае, – я поднял на него глаза и похолодел от злости, горевшей в его глазах. – А в худшем – оформлю тебе бессрочную прописку в одном из этих ваших вонючих бараков.

***

– Доктор, – Александра, заметив открывшиеся глаза эскулапа, тактично прокашлялась, – вы можете говорить?

– Думаю да, – он перевел усталый взгляд на Александру. – Не обращайте внимания, я в последнее время спонтанно проваливаюсь в сон, – с горькой иронией добавил он. – Будь неладна эта болезнь, – совсем тихо сказал он и натянуто улыбнулся.

– Это ничего. Я понимаю. Но, доктор, – вкрадчиво произнесла Александра, словно боясь спугнуть здравомыслие во взгляде Эскулапа, – ваши воспоминания – это, конечно, интересно и познавательно. Но оставьте их для своих будущих мемуаров.

– Шутить изволите, – Эскулап засмеялся, и от его смеха, напоминающего скорее карканье старого ворона, по позвоночнику Александры пробежал неприятный холодок.

– Куда больше меня интересует Дельгадо, – тихо произнесла она, – рассказывайте все, что знаете, у нас немного времени.

– Дался вам этот засранец, – лицо Эскулапа скривилось, – чувствую, Симон, у вас с ним своеобразные отношения, – он ехидно взглянул на нее, – что я могу о нем сказать.…Сколько помню его, высокомерная ухмылка никогда не сходила с его губ. Всегда ставил себя выше других. Умник. И женщины. Ни одну не пропускал. Даже на мою жену заглядывался.

– Доктор, меня мало интересуют сексуальные похождения Дельгадо, – она с явным омерзением, грубо прервала доктора. – Мне нужны подробности проекта: имена, должности, специализация, и, в конце концов, как Адриано смог завербовать вас.

Эскулап недоуменно посмотрел на Александру.

– Право, Симон, неужели вы так и не поняли? – он откровенно изумился, но заметив её озадаченный вид, противно захихикал, заставив Александру брезгливо поморщиться. – Великая Александра Симон находится в затруднении. Ну, надо же, – Эскулап прокашлялся и поманил пальцем врача, который замешкавшись, всё же закрыл рот пациенту кислородной маской.

– К Лисёнку попали архивы концлагерей, – шепотом произнесла она. – Конечно же. И документы, подтверждающие причастность вашего института к опытам над людьми. – Эскулап, молча согласившись, моргнул глазами. – Теперь понятно, как смог уговорить вас Дельгадо, – задумчиво сказала она.

– Я военный преступник, Симон, – Эскулап сам снял маску, отмахнувшись от врача. – После окончания войны обе стороны, как вы знаете, обменялись списками военных преступников, и заверениями, что будет сделано всё возможное для поиска и поимки таковых.

– Неужели Дельгадо уже тогда взял вас на прицел?

– Не думаю, – покачал головой Эскулап, – зеленый еще он тогда был. Ближе к истине другая версия. Выдав меня, пришлось бы выдать еще с десяток генералов и политиков разного уровня. Обоим сторонам было выгодно, чтобы вещи, творившиеся в концлагерях, были как можно скорее забыты. С другой стороны, гораздо проще было бы удалить меня, как воспалившийся на заднице чирей. Вот тут-то я теряюсь в догадках, каким образом моей шее удалось уклониться от петли правосудия, – доктор примолк, вернув на лицо кислородную маску.

– Но это не всё, что вы хотели сказать, не так ли, Эскулап? – глаза Александры хищно свернули, и она решила, что пора брать доктора за горло, – вы ни за что не разубедите меня в том, что существовало еще что-то. Что-то, что стало для вас, человека потерявшего страх перед судом и смертью, которые вы, несомненно, восприняли бы с удовлетворением, решающим аргументом. Так что это было, профессор? – Александра низко склонилась над Эскулапом, так низко, что почувствовала его зловонное дыхание. Эскулап взглянул на нее с удивлением, смешанным со страхом, и еще что-то было в его глазах, нечто неуловимое. Возможно чувство, о существовании которого он уже начал забывать. Наверное, это было ощущение откровения, способного родиться лишь в момент наивысшего переживания, даже если этим переживанием была близость смерти. И, скорее всего, чувство предвкушения законченности картины, удовлетворения от правильности и гармонии сложившегося момента. Всё устроилось, как и должно было, и последний кусочек мозаики занял свое пустующее место.

– Вы правы, Симон, а я недооценил вас, – тихо, словно сдавшись, ответил он. – Разумеется, одним запугиванием Лисенок ничего бы не добился, – Эскулап на мгновенье замолк, взвешивая каждое последующее за заминкой слово. – Когда после войны я избежал суда и смерти, то поклялся перед Богом, – Александра внутренне усмехнулась, чего-чего, а речей о Боге из уст этого паука она уж никак не ожидала услышать, – что более никогда не причиню вред ни одной живой душе. Мне пришлось уехать с континента, сменить имя, биографию, порвать все связи, имеющие хоть какое-то отношение к моему прошлому. Теперь я понимаю, как наивно было полагать, что удастся перечеркнуть свою прошлую жизнь. Все это время за каждым моим шагом следили, и Лисенку не составляло особого труда разыскать меня.

Дельгадо знал, подлец, что одним шантажом ничего от меня не добьется. Для того, чтобы склонить чашу весов в свою сторону, нужны были аргументы повесомее. Потому он и оказался у меня не с пустыми руками.

– С чем он пришел? – ее глаза загорелись адским огнем. – Ну, же доктор, говорите!

– В его руки попали тщательно скрываемые данные, – казалось, Эскулап тянет время, но скорее, ему было просто невыносимо тяжело говорить вслух о своем, возможно, самом большом преступлении.

– В его руки, – запинаясь, закончил Эскулап, – попали опечатанные архивы с грифом «Особой важности» и пометкой «Вскрыть по истечению срока давности».

– Что за архивы, доктор?! Ну! Говорите же!

– Цифровые копии, – продолжил он, с нескрываемым усилием, словно подавляя рвотный рефлекс, – личностей бойцов элитного отряда «Timberwolves».

В комнате повисла тишина, прерываемая лишь хлопками лопастей допотопного вентилятора. Только за одно это лисёнка уже можно было подвесить за ноги. Александра почувствовала, как от волнения начали неметь корни волос.

– Вместе с ними он и нашел меня, предложив возобновить проект. Меня подкупил момент, что не придется иметь дело с опытами над живыми людьми. О, Лисёнок еще тот дьявол искуситель, вам ли не знать об этом, Симон. Имея в своем распоряжении такой материал, моя исследовательская группа в праве была рассчитывать на прорыв. Так и вышло, из «сегодня», мы шагнули «в послезавтра». Но никто не мог и представить, как отреагируют на «совмещение» прототипы. Воистину, то, что последовало за «погружением», напугало если не всех, то меня уж точно. А как вы понимаете, меня напугать крайне сложно.

– Погружением? – спросила Александра.

Эскулап вздохнул, и поднял на нее тяжелый взгляд.

– Полное осознание прототипом своего человеческого Я. Достигнуть полного погружения до конца так и не удалось. Думаю, и сейчас проект топчется на месте. Эффект погружения проявлялся лишь во сне подопытных прототипов и в моменты наивысшего эмоционального переживания. И неважно какого, естественного либо вызванного искусственными методами. Так, сами того не желая, мы подарили давно умершим людям вторую жизнь.

– Боже, – ужаснулась Александра. – Да это не банальное продление жизни, тут дело явно другим попахивает.

– Воскрешением, – усмехнулся Эскулап. – Называйте, Симон, вещи своими именами. Вот тогда-то я и решил, что пора не просто уходить, пора бежать. Такую ответственность я уже не мог выдержать. Тем белее было одно «но».

– Вы о чём? – быстро переспросила Александра, боясь, как бы доктор опять не ушел в небытие.

Эскулап ухмыльнулся и, сделав театральную паузу, добавил:

– Работая с прототипами, мы уткнулись в непреодолимое препятствие. Это природные инстинкты животных, выработанные эволюцией за миллионы лет. Куда уж нам, с нашей несовершенной наукой, да еще и с ограничением по времени. Для того, чтобы условные рефлексы подавили безусловные, потребовалось бы несколько поколений. Нам никто бы не дал столько времени.

– И какие инстинкты способны подавить программу прототипов? – спросила Александра.

– Какие? – доктор задумчиво глянул на Александру, – страсть к воле. Немотивированная агрессия, которую мы так и не смогли устранить. И конечно, – он запнулся, – тяга к продолжению рода. Нужен был новый подход. Новое решение. На которое у меня не оставалось ни сил, ни желания. Я постарел, Александра. И физически. И морально. Да еще эта болезнь. Формально мой уход был оправдан назначением нового директора проекта. Кстати, моего ученика, юноши, не лишенного ума и характера, но с совершенно размытыми этическими понятиями.

– Лисенок использовал вас. Ну, а когда до него дошло, что вы не просто выходите из-под контроля, а не справляетесь или не хотите справляться со своими обязанностями, заменил вас более сговорчивым и честолюбивым учеником.

– Когда я понял, – продолжил Эскулап, пропустив мимо ушей слова Александры, – как далеко могут зайти эти исследования, от меня уже толком ничего не зависело. Маховик проекта уже был раскручен, и исследования вполне могли обойтись без меня. И я попытался уйти в сторону. Но Дельгадо сделал всё, чтобы нейтрализовать меня, явно не веря в мою лояльность, закрыв навсегда от общества. Сильно стараться ему не пришлось, начатое им успешно докончила болезнь.

Александра удовлетворенно откинулась на стуле, и, шумно выдохнув, щелкнула диктофоном.

– Скажите, доктор, – Александра глотнула воды, и, поставив стакан, спросила, – как вы сейчас оцениваете своё участие в проекте?

– Это может прозвучать странно, но я не жалею об этом. Хотя я и достиг того, к чему стремился, лишь на закате жизни. Может, то, чем я занимался, кому-то покажется кощунственным, но я с молодости осознавал, сколько в человеческой природе вещей, которые следовало бы исправить. В силу несовершенства своего организма, человек создал искусственную среду, используя единственное преимущество перед другими видами. Мозг и уникальный интеллект. Я же стремился создать совершенный организм, независимый от среды обитания, наделив его человеческим разумом, отточенным тысячей поколений людей.