Притчи о любви и смерти

И еще было нечто, о чем он не мог сказать вслух. Глубоко внутри, в той самой темной части его разума, которая начала резонировать с «Художником», шевельнулось холодное, отстраненное любопытство. А что, если она права? Что, если он действительно выйдет на контакт? Что они узнают в этот момент? Какое откровение он принесет?

В конце концов, измученный, сломленный ее волей и собственным отчаянием, Дойл сдался.

– Хорошо, – прошептал он, глядя в лобовое стекло. – Но на моих условиях. Полный контроль. Бронежилет. Скрытый передатчик. И я буду в двадцати метрах. Ни шагу дальше.

Она кивнула, и в ее глазах вспыхнула победа, смешанная со страхом. План был приведен в действие. Через подконтрольного журналиста пустили «утку», что гарда Райан, эксперт по делу «Художника», вышла на след его следующей локации – старых доков, района заброшенных складов и пустырей у реки Лиффи. Это место идеально вписывалось в его «галерею» – символ торговли, империи, упадка.

Вечером, когда туман с реки сгустился до молочной белизны, Сиобхан Райан в гражданской одежде, с пистолетом в кобуре у пояса и миниатюрным передатчиком под блузкой, вышла на сырую брусчатку доков. Дойл сидел в неброском фургоне в двух кварталах от нее, прильнув к наушнику. Он слышал ее ровное, чуть учащенное дыхание. Его собственное сердце колотилось так, что казалось, вот-вот вырвется из груди. Он чувствовал себя не просто напарником, а режиссером, отправившим на сцену главную актрису в финальной, смертельно опасной сцене. Исход которой был ему неподконтролен.

Прошел час. Два. В наушнике было слышно лишь ее дыхание, скрип ее подошв по камню и отдаленный вой сирены.

– Ничего, – прошептала она. – Возможно, он не купился. Или он осторожничает.

В этот момент связь на мгновение дрогнула, захрипела, а затем оборвалась. Наступила полная, оглушительная тишина.

– Сиобхан? – рявкнул Дойл в микрофон. – Сиобхан, ответь!

Тишина.

Сердце Дойла упало в бездну. Он выхватил ключ из замка зажигания, выпрыгнул из фургона и помчался по темному переулку, не разбирая дороги. Его ноги были ватными, в ушах звенело. Он бежал, крича ее имя, но туман поглощал его крики.

Он нашел ее в одном из пустых ангаров, пахнущем ржавчиной, водой и вековой пылью. Она лежала на бетонном полу в луже тусклого света, падавшего с разбитого окна под потолком. В той же позе, что и другие. Безмятежная. Совершенная. Ее рыжие волосы раскинулись вокруг головы нимбом.

Но это было не самое страшное. Самое страшное было на ее шее. Прямо над воротником куртки, на самом видном месте, там, где он не мог не увидеть это первым, красовалась бабочка.

Это был его шедевр. Венец его коллекции. Крылья этой бабочки были сплетены из всех цветов, которые он использовал прежде: ультрамарин бойни, киноварь парка, сепия библиотеки, серебро и белизна церкви, витражные блики часовни. Они переливались и мерцали, словно живые. Каждая жилка была выписана с гиперреалистичной точностью. Это была бабочка-хамелеон, бабочка-итог, вобравшая в себя всю его палитру.

А под ней, на ее ключице, была выведена седьмая строка. Та, что должна была предшествовать финальной.

– «Вскрыв клетку золотым ключом»

Дойл рухнул на колени рядом с ней. Он не кричал. Он не плакал. Он просто смотрел. Он смотрел на ее лицо, на котором застыло выражение не ужаса, а странного, глубокого понимания. Он смотрел на бабочку, эту апофеоз его безумия. Он смотрел на строку.

Он протянул руку, чтобы коснуться ее плеча, но его пальцы замерли в сантиметре от кожи. Он не мог. Он не мог осквернить картину. Картину, которую он… которую создал «Художник». Потому что в этот миг, глядя на это совершенное, ужасающее творение, Киран Дойл понял одну простую и чудовищную вещь. Он был не просто зрителем. Он был соавтором. Своим бездействием, своим страхом, своим тайным, подсознательным любопытством он позволил этому случиться. Он подвел ее. Он отправил ее на смерть.

И в грохочущей тишине его разума что-то окончательно и бесповоротно щелкнуло. Грань, которую он так тщательно охранял, рухнула. Разум «Художника» и его собственный слились в один. Теперь он остался совсем один. Со своим горем. Со своим стыдом. Со своим гневом. И со стихом, для завершения которого требовалась всего одна, последняя строчка.

Глава 4: Холодное одиночество

Тишина, воцарившаяся после смерти Сиобхан Райан, была особого рода. Это была не просто пауза в разговоре или отсутствие звука в комнате. Это был плотный, тяжелый, почти осязаемый кокон, в который закутался Киран Дойл. Он поглотил его целиком, отрезав от внешнего мира, от коллег, от самого себя. Для окружающих он стал призраком в своем же отделе. Он приходил на работу, сидел в своем кабинете, перебирал бумаги, но его глаза были пусты. Он не видел ничего, кроме одного и того же кадра, проигрывавшегося в его сознании снова и снова: Сиобхан, лежащая на бетонном полу, и та бабочка – апофеоз ужаса и красоты на ее шее.

Официальное расследование ее гибели быстро зашло в тупик. Все указывало на то, что «Художник», как и предсказывала Сиобхан, вышел на контакт и заманил ее в ловушку. Передатчик был уничтожен мощным импульсным устройством, следов не осталось. Единственным посланием было само тело. И седьмая строка. Следственный комитет счел операцию рискованной, но санкционированной, а гибель гарды Райан – трагической, но неизбежной платой за ошибку в противостоянии с высокоинтеллектуальным преступником. Дойла не винили открыто. Но он видел это в их глазах – жалость, смешанную с подозрением. Он был ее напарником. Он должен был ее прикрыть.

Инспектор Мэлоун, внезапно постаревший и ссутулившийся, вызвал его к себе через неделю после похорон.

– Киран, – он говорил тихо, без привычной оглушительной громкости. – Дело «Художника»… его передают в архив. Приостанавливают. Активных зацепок нет. Все, что мы могли, мы сделали.

Дойл молча смотрел на него, и Мэлоун не выдержал этого взгляда.

– Черт возьми, Дойл, я знаю, что ты чувствуешь! Но мы не можем тратить все ресурсы округа на одного призрака! У нас другие дела. Настоящие дела.

– Он настоящий, – хрипло произнес Дойл. Его голос был грубым от неиспользования, как ржавый механизм. – И он не закончил. Осталась одна строка.

– А может, он ее уже написал! На какой-нибудь безвестной жертве, которую мы еще не нашли! Или он испугался и сбежал! Мы не можем знать этого. Дело приостановлено. Это приказ.

Дойл ничего не ответил. Он развернулся и вышел. Приказы его больше не волновали. Он был в свободном падении, и единственной точкой отсчета для него теперь была одержимость.

Он остался один в их общем кабинете. Он приказал не трогать доску с фотографиями и схемами. Она стала его алтарем. Он проводил часы, сидя перед ней, погруженный в молчаливый диалог с призраком напарницы и с демоном в своей голове. Он ел здесь же, если вообще ел. Спал, положив голову на стол. Он перестал бриться, и щетина проросла сединой, придавая ему вид старика. Он изучал дело не как следователь, а как адепт, пытающийся постичь священное писание. Каждая строчка, каждый мазок татуировки были для него иероглифами в священной книге «Художника». И он чувствовал, что вот-вот докопается до сути. До последней, недостающей строки.

Именно в этот момент в его жизнь, словно луч света в склеп, ворвалась она.

Детектив-гарда Эйлин Мэлоун. Молодая, не старше двадцати семи, с острым, умным лицом, темными волосами, собранными в тугой, безупречный хвост, и глазами цвета темного шоколада, в которых читался незаурядный интеллект и жажда доказать свою состоятельность. Она была из Корка, и в ее речи еще чувствовался легкий, певучий акцент. Она вошла в кабинет без стука, ее каблуки четко отбили дробь по линолеуму.

– Сержант Дойл? – ее голос был твердым и четким. – Гарда Эйлин Мэлоун. Инспектор Мэлоун направил меня к вам в напарники.

Дойл медленно поднял на нее взгляд. Он видел в ней ту же искру, то же фанатичное горение, что когда-то было у Сиобхан. Ту же уязвимость, прикрытую стальной броней компетентности.

– У меня уже был напарник, – прохрипел он. – И он мертв. Не тратьте на это свою жизнь, гарда Мэлоун. Это того не стоит.

– Я изучала дело «Художника», сержант, – она не отступила, ее взгляд скользнул по доске с фотографиями, задержавшись на изображении Сиобхан. – Все материалы. Я считаю, его закрыли преждевременно.

– Вы считаете? – в голосе Дойла прозвучала ледяная насмешка. – У вас есть свежие идеи? Поделитесь с классом.

Эйлин не смутилась. Она подошла к доске и указала на фотографии татуировок.

– Чернила. Вы их анализировали?

– Конечно. Стандартная смесь. Продается в сотнях салонов.

– Не совсем. – В ее руке появилась папка. Она вытащила отчет лаборатории. – Я запросила расширенный анализ с масс-спектрометрией. Во всех образцах пигмента, взятых с жертв, обнаружены микроскопические частицы одного и того же связующего компонента. Очень редкого. На основе модифицированной целлюлозы. Его используют всего несколько мастеров в Ирландии, предпочитающих работать с самодельными, авторскими чернилами. Это не серийное производство.

Дойл замер. Он никогда не запрашивал такой глубокий анализ. Он упустил это. Сиобхан бы не упустила.

– Список? – коротко спросил он.

– Вот он. – Эйлин протянула ему листок. – Три студии в Дублине. Две в Корке. Одна в Голуэе.

Дойл пробежался глазами по списку. И его взгляд зацепился за одно название. «Кельтский узор». Владелец: Шон О’Нил.

Холодная волна прокатилась по его телу. Шон. Его друг детства. Тот, с кем он рос в одних и тех же трущобах, с кем они вместе дрались с местными бандами, с кем он делился мечтами о будущем. Шон, который всегда тяготел к искусству, который вытатуировал ему его первый и единственный символ – маленький трилистник на плече, когда им было по восемнадцать. Шон, чья студия была всего в двух кварталах от его дома.

– Это… вероятно, совпадение, – сказал Дойл, и его собственный голос прозвучал для него чужим. – Шон порядочный человек. Мы дружим много лет.

– Мы должны это проверить, сержант, – настаивала Эйлин. Ее глаза блестели. Это была первая реальная зацепка за месяцы. – Это первое физическое доказательство, которое связывает все жертвы между собой. Мы не можем его игнорировать.

Дойл посмотрел на нее. Он видел в ее глазах ту же одержимость, что погубила Сиобхан. И он понял, что не может ее остановить. Попытка остановить ее будет выглядеть подозрительно. Слишком подозрительно.

– Хорошо, – он тяжело поднялся с места. – Поедем. Но будем осторожны. Шон – не подозреваемый. Он – источник информации. Понятно?

Студия «Кельтский узор» располагалась в подвале старого дома в районе Портелла. Запах стоял в воздухе – сладковатый аромат массажного масла, жженой кожи и химикатов. Шон О’Нил, крупный мужчина с густой седой шевелюрой и руками, испещренными татуировками, вышел к ним, утирая руки полотенцем. Его лицо озарилось улыбкой при виде Дойла.

– Киран! Черт возьми, давно не виделись! – он хлопнул его по плечу. – Что привело? Решил, наконец, сделать себе ту пантерку, о которой ты говорил в восемнадцать?

Дойл не улыбнулся.

– Шон, это моя новая напарница, гарда Мэлоун. У нас есть несколько вопросов.

Лицо Шона помрачнело. Он кивком пригласил их пройти вглубь студии, в свой маленький кабинет, заваленный эскизами и банками с чернилами.

Эйлин взяла инициативу на себя. Она была вежлива, но непреклонна. Она показала ему список, объяснила про редкий состав чернил.

– Вы используете такой связующий компонент, мистер О’Нил?

Шон пожал плечами.

– Возможно. Я много чего мешаю сам. Не слежу за химическими формулами. Я художник, а не ученый.

– Вы работаете с молодыми девушками? – спросил Дойл, его голос прозвучал неестественно громко.

– Конечно. Половина моих клиентов – девушки. Они любят бабочек, цветочки… – он замолчал, и его глаза расширились. – О, господи… Ты думаешь, что это я? Этот… «Художник»?

– Мы ни о чем не думаем, Шон, – быстро сказал Дойл. – Мы проверяем все возможности.

– Это безумие, Киран! Ты же меня знаешь! – Шон вскочил, его лицо покраснело. – Я бы никогда! У меня самого есть дочь!

Эйлин внимательно наблюдала за ним.

– Мы бы хотели взглянуть на ваши записи о клиентах. И, возможно, провести обыск в студии.

– Обыск? Без ордера? Ни за что! – Шон был в ярости. – Убирайтесь отсюда! Оба! И ты тоже, Киран! Я считал тебя другом!

Дойл встал. Он посмотрел на Шона, и в его взгляде было нечто такое, отчего старый тату-мастер отшатнулся. Это был не взгляд друга. Это был взгляд следователя. Холодный, оценивающий, безжалостный.

– Тебе нужен адвокат, Шон, – тихо сказал Дойл. – Мы вернемся с ордером.

Они вышли на улицу. Эйлин была взволнована.

– Он что-то скрывает, Киран. Я уверена. Его реакция… он был не просто оскорблен. Он был напуган.

– Он напуган, потому что его друг обвиняет его в серийных убийствах, – мрачно сказал Дойл, закуривая. Его руки дрожали.

– Нет, это было что-то еще. Он знал о чернилах. Я видела это в его глазах. Мы на правильном пути.

Ордер был получен на следующий день. Но когда они, в сопровождении группы захвата, вломились в студию Шона О’Нила, они нашли его мертвым.

Он сидел в своем кресле для татуировок. На его шее красовался аккуратный, единственный укол. Рядом на столе лежала предсмертная записка, написанная его почерком.

«Я не могу больше жить с этим. Это я. Я – «Художник». Простите всех, кого я обидел. Прости, Киран. Я свел счеты. Шон».

Рядом на столе лежал полный комплект оборудования для татуировок, включая редкие чернила. Все было чисто, стерильно. Идеальное самоубийство с чистосердечным признанием.

Дело «Художника» было официально закрыто. Инспектор Мэлоун вздохнул с облегчением. Пресса трубила о победе правосудия. Город начал медленно возвращаться к жизни. Шон О’Нил был объявлен извращенным гением, которого, по счастливой случайности, свела с ума его собственная совесть.

Но Эйлин Мэлоун не могла уснуть. Слишком много вопросов оставалось без ответа. Слишком аккуратно все сошлось. Почему Шон, будучи таким педантичным, не оставил ни единой улики за все месяцы убийств, а здесь все было разложено по полочкам? Почему он убил себя именно в тот момент, когда к нему начали присматриваться? И самое главное – она не могла забыть тот взгляд, который Дойл бросил на своего старого друга в день их визита. В этом взгляде не было ни гнева, ни боли. В нем было нечто иное. Почти… предупреждение. Или приговор.

Она сидела одна в своей чистой, аскетичной квартире, глядя на стену, на которую она прикрепила копии всех материалов по делу. И ее взгляд снова и снова возвращался к фотографии последней, незавершенной строки на шее Сиобхан Райан. Строки, которая так и не нашла своей пары.

Стих «Художника» так и не был завершен. И Эйлин была уверена, что Шон О’Нил не был тем, кто его писал. Он был всего лишь очередным персонажем. Возможно, самым главным. Но персонажем. А режиссер, настоящий «Художник», все еще был на свободе. И он только что создал свой самый циничный и безупречный шедевр – самоубийство невинного человека, который навсегда забрал его тайну с собой в могилу.

И она понимала, что единственный человек, который мог знать об этом, сидел в своем кабинете, глядя на доску с фотографиями, запертый в своем холодном, безмолвном одиночестве. И она боялась той правды, которая могла открыться, если она решится постучаться в его дверь.

Глава 5: Зеркало для монстра

Прошёл месяц с тех пор, как дело «Художника» было официально закрыто. Для города эта история превратилась в леденящую душу байку, которую рассказывали в пабах тёмными вечерами. Для полиции – в горький урок и пятно на репутации, которое старались поскорее забыть. Но для гарды Эйлин Мэлоун эти тридцать дней стали временем тихого, методичного безумия.

Она не могла отпустить дело. Образ Шона О’Нила, мертвого в своем кресле, и холодный, пустой взгляд Кирана Дойла преследовали её. Она подала запрос на отпуск и провела его, запершись в своей квартире, превратив гостиную в подобие оперативной комнаты. Стены были завешаны копиями всех материалов по делу «Художника», но теперь в центре этой паутины висел новый элемент – фотография Кирана Дойла.

Она изучала его биографию с дотошностью, граничащей с одержимостью. Родился в Дублине, в бедной, неблагополучной семье. Отец – алкоголик, склонный к насилию, умер от цирроза, когда Киран был подростком. Мать – тихая, замкнутая женщина, скончалась от рака через несколько лет после. Юность, отмеченная уличными драками и употреблением запретных веществ, но затем – резкий поворот. Он поступил в полицию. Служил образцово. Отмечался как «хладнокровный» и «методичный» оперативник. Участвовал в задержаниях особо опасных преступников, проявлял «неординарную проницательность».

Но были и странности. Его увлечение каллиграфией. Коллеги подшучивали над ним, что у него почерк как у монаха-переписчика. Он собирал редкие книги по поэзии. В его личном деле упоминалось о его службе в армейском резерве в начале 90-х, где он прошел курс по полевой медицине и фармакологии. Он знал о ядах. Он умел делать уколы.

Она перечитала все отчёты с мест преступлений. И везде, в каждом отчёте, фигурировал он. Дойл. Он был первым на месте, или прибывал сразу после обнаружения. Он контролировал процесс. Он был тем, кто направлял других следователей, предлагал версии, фильтровал информацию.

И затем – Сиобхан Райан. Эйлин изучила её историю. Яркая, перспективная, психолог по образованию. Она была идеальным инструментом для «Художника». Она пыталась понять его, войти в его мир. И Дойл, его напарник, был рядом. Он подпитывал её одержимость, направлял её, а в конечном счёте – подставил. Он был режиссёром её гибели.

Эйлин сложила строки «Художника» не в хронологическом порядке, а так, как они могли бы звучать в законченном стихотворении. Она искала не повествование, а исповедь. И она её нашла. Это была не история о бабочках и клетках. Это была история о самом «Художнике». О человеке, который с детства был заперт в клетке жестокости и безнадёжности, и который нашёл свой извращённый способ вырваться на свободу – через созидание смерти, которую он воспринимал как высшую форму искусства. Строки говорили о боли, одиночестве, о стремлении к чистоте и порядку в хаотичном мире. О желании быть понятым.

И последняя, восьмая строка… она должна была быть разоблачением. Признанием. Или, возможно, приглашением. Финальным аккордом, который объяснял всё.

Она собрала все улики в тонкую папку. Улики косвенные, но для неё – неоспоримые. Анализ чернил, который привёл к Шону О’Нилу – слишком очевидная подсказка. Слишком удобное самоубийство. Знание Дойла о ядах. Его доступ ко всем местам преступлений. Его психологический портрет, идеально совпадающий с портретом «Художника» – педантичный, умный, одинокий, одержимый контролем и эстетикой. И его поведение после смерти Сиобхан – не горечь потери, а холодная, сосредоточенная ярость человека, чей шедевр был невольно испорчен, чей план дал сбой.

Она понимала, на что идёт. У неё не было доказательств для ордера на арест. У неё была только уверенность. И она знала, что если он – это он, то она уже стала частью его нового нарратива. Он прислал её к себе. Он наблюдал за ней. Он оценивал её. Возможно, она была предназначена для той самой восьмой строки.

Она поехала к нему домой, в его уединённый коттедж на окраине Дублина, спрятанный за высокой изгородью. Сумерки сгущались, окрашивая небо в грозовые тона. Она оставила пистолет в машине. Он был бы бесполезен. Это была не силовая операция. Это была беседа. Диалог с бездной.

Он сам открыл дверь. Он выглядел… спокойным. Отдохнувшим. На нём были простые домашние брюки и тёмная водолазка. В его глазах не было и намёка на ту пустоту, что была в последние недели в участке.

– Гарда Мэлоун, – произнёс он, и в его голосе прозвучала лёгкая, почти отеческая усталость. – Неожиданно.

– Мне нужно поговорить, Киран, – сказала она, и её собственный голос показался ей чересчур громким в вечерней тишине. – О деле.

Он молча отступил, пропуская её внутрь. Дом был аскетично чист. Ни пылинки. На полках – книги. Много книг. Поэзия, философия, искусство. На письменном столе стояли дорогие чернильницы, перья, лежали листы бумаги с каллиграфическими пробами. И на стене в гостиной висела одна-единственная картина – репродукция «Бабочек» Ван Гога. Яркие, трепещущие пятна на тёмном фоне.

– Дело закрыто, Эйлин, – сказал он, направляясь на кухню. – Чай?

– Нет, спасибо. – Она осталась стоять посреди гостиной, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле. – Дело не закрыто. Шон О’Нил не был «Художником».

Он замер у столешницы, его спина была к ней.

– Официальная версия говорит об обратном. У нас было признание. Улики.

– Слишком идеальные улики. Его убил тот, кто имел к нему доступ. Кто знал о наших подозрениях. Кто знал, что Шон использует редкие чернила. Кто мог подбросить ему оборудование и написать ту записку, подделав почерк. Тот, кто был его старым другом и мог войти в его студию без лишних вопросов.

Дойл медленно повернулся. В его руках не было чайника. Он ничего не держал.

– И кого ты подразумеваешь?

– Тебя, Киран, – выдохнула она. В комнате повисла тягостная тишина, которую нарушал лишь тихий тиканье часов на каминной полке.

Он не рассмеялся. Не вышел из себя. Он лишь внимательно посмотрел на неё, и в его глазах вспыхнул тот самый холодный, оценивающий огонёк, который она видела в студии Шона.

– Это очень серьёзное обвинение, гарда. У тебя есть доказательства?

– У меня есть логика. Ты был везде. Ты всё контролировал. Ты направлял Сиобхан. Ты позволил ей умереть. Нет, ты её убил. Она стала твоим лучшим произведением. И Шон стал твоим последним. Самоубийство невинного – разве это не высшая форма искусства для тебя? Полная контролируемая иллюзия.

Он сделал шаг вперёд, и она инстинктивно отступила.

– Ты изучала стих, – сказал он тихо. Его голос был ровным, почти гипнотическим. – Что ты поняла?

– Что это не о них. Это о тебе. Ты в клетке. Ты всегда в ней был. Твоё детство, твоя работа, этот город – всё это клетка. И ты пытаешься из неё вырваться, создавая эти… эти ужасающие картины. Ты не освобождаешь их. Ты пытаешься освободить себя. Каждое убийство – это попытка вырвать кусок своей собственной тюрьмы.

Он смотрел на неё с странным выражением – смесью удивления, уважения и чего-то ещё… голода.

– И последняя строка? – прошептал он. – Стих не закончен. Восьмой строки нет. Как ты думаешь, что написал бы «Художник» в конце?

Он сделал ещё шаг. Они стояли совсем близко друг к другу. Эйлин чувствовала ледяной холод, исходящий от него.

– Он бы написал о свободе, – тихо сказал Дойл, его глаза будто затуманились, глядя куда-то внутрь себя. – О пустоте, что наступает после завершения работы. О том, что, выпустив всех бабочек, ты остаёшься один в опустевшей клетке. Со своим совершенным, безмолвным искусством. С его вечной, мёртвой красотой. Жаль только, что никто никогда не узнает творца, только если он сам себя не облечит.

Он обернулся и медленно подошёл к письменному столу. Его движения были плавными, лишёнными суеты. Он взял одно из перьев, просто подержал его в пальцах.

– Он бы написал: – «Сорву я тайные покровы»

В его руке, которую он до этого держал за спиной, блеснул маленький, изящный шприц, наполненный прозрачной жидкостью.

Эйлин замерла. Весь ужас, вся собранная ею информация, все догадки – всё это слилось в один ослепляющий момент истины. Она не была следователем, пришедшим с обвинением. Она была гостем в мастерской. Она была последним, незавершённым холстом. Он вёл её сюда с самого начала. С момента их первой встречи. Он позволил ей дойти до истины, потому что финальное осознание, мелькнувшее в её глазах в момент смерти, должно было стать завершающим штрихом его поэмы. Восьмой строкой.

Он был не просто убийцей. Он был режиссёром, сценаристом и главным зрителем своей ужасной пьесы. И она, Эйлин Мэлоун, была главным героем финальной сцены.

– Вы… – прошептала она, и в её голосе не было страха, лишь леденящее душу понимание.

Он посмотрел на неё, и в его глазах не было ни безумия, ни злобы. Была лишь страшная, кристальная ясность. Ясность художника, видящего законченную форму своего творения.

– Я, – тихо, почти ласково подтвердил Киран Дойл.

Эпилог

Прошло три месяца. Тело Эйлин Мэлоун так и не нашли. Ее исчезновение списали на стресс и самовольное оставление службы. Дело «Художника» окончательно кануло в лету.

Киран Дойл уволился из полиции. Он уехал из Ирландии, в страну с теплым климатом, где бабочки летают круглый год. Он снял небольшую виллу с белыми стенами и светлой, просторной мастерской.

Иногда по вечерам он заходил в эту мастерскую, запирал дверь и доставал из потаенного места альбом. В нем были фотографии. Восемь фотографий. Восемь девушек. Восемь бабочек. И восемь строк, собранных в законченное стихотворение, выведенное его каллиграфическим почерком на последней странице.