Рассказы о любви и смерти

– Это не бульварщина, сэр, – тихо, но твердо сказала Сиобхан. – Это его самоидентификация. Он так себя видит.

Мэлоун посмотрел на нее с нескрываемым раздражением.

– Я не спрашивал, как он себя видит, гарда Райан. Я спрашиваю, когда вы его поймаете. Я выделил вам все ресурсы. Напрягите своих осведомителей, Дойл. Кто из тату-мастеров такой извращенец? Кто торгует этим ядом? Действуйте!

Он развернулся и ушел, оставив за собой тягостное молчание.

Работа на месте преступления заняла еще несколько часов. Фотографы, криминалисты, все двигались с немой, почти ритуальной серьезностью. Дойл отошел в сторонку, достал сигарету и прикурил, игнорируя запрещающий взгляд одного из гардов. Он смотрел, как Сиобхан о чем-то тихо разговаривает с доктором Бирном, ее лицо было озарено внутренней концентрацией. Она была умна. Слишком умна для этого дела. Она видела то, что другие отказывались видеть.

Позже, в их кабинете на улице Хьюстон, заваленном папками и пустыми стаканчиками из-под кофе, они начали разбор. Комната была их крепостью и их тюрьмой. На доске были прикреплены фотографии всех трех жертв. Первая – Мэйв О’Доннелл, официантка, найдена в переулке за старой бойней в Смитфилде. Вторая – Кейтлин Мёрфи, библиотекарь, найдена в парке Сент-Стивенс-Грин. И теперь – Эмили Кларк. Никакой видимой связи. Разный социальный статус, разные районы, разные круги общения.

– Он их не насилует, не грабит, – сказал Дойл, разглядывая фотографии. – Он их отбирает. Как художник отбирает натурщиц. По какому принципу? Что он в них видит?

– Красоту, – предположила Сиобхан. Она сидела, поджав под себя ноги, на своем стуле, уставившись на строки, выписанные на листке бумаги.

– «Здесь, соблюдая свой обет»

– «Дарую просвещение сброду»

– «Лишь осознав, что тебя нет»

– Но все молодые девушки в той или иной степени красивы. Нет, тут что-то другое. Нечто… неиспорченное. Или, наоборот, потенциал. Бабочка – это символ трансформации. Из гусеницы в нечто прекрасное. Может, он видит в них гусениц, а своим уколом он дает им возможность стать бабочками? Освободиться?

– Освободиться? – Дойл с силой поставил свою кружку с остывшим чаем на стол. – Он убивает их, Сиобхан! Он впрыскивает им яд и разрисовывает их, как холст! Не надо мне рассказывать про его философию освобождения. Он маньяк с художественными замашками. И все.

– Именно поэтому мы должны его понять, Киран! – она вскочила со стула, ее глаза горели. – Он не скрывается. Он выставляет свои работы напоказ. Он оставляет нам послания. Эти строки… это часть чего-то большего. Он пишет стихотворение. И он хочет, чтобы его прочитали. Чтобы оценили его гений.

Дойл отвернулся и подошел к окну. За стеклом медленно опускались сумерки, и огни города начинали прорезать туман. Он ненавидел эту идею. Ненавидел то, что убийца диктует правила игры, превращает расследование в диалог между автором и критиками. Он был полицейским старой закалки. Он верил в улики, в алиби, в показания свидетелей. А этот… этот «Художник» превратил все в абстракцию.

– Он играет с нами, Сиобхан. И ты предлагаешь играть с ним в его игру.

– Нет. Я предлагаю его понять. Чтобы предугадать его следующий ход. Он уже выбрал четвертую. Я чувствую это. И мы должны найти ее первой.

В ее голосе звучала та одержимость, которая одновременно восхищала и пугала Дойла. Она была будущим полиции – умным, аналитичным, проницательным. Но в этом деле ее проницательность могла стать ее погибелью. Он видел, как она погружается в разум убийцы, и боялся, что однажды она не сможет оттуда выбраться.

– Ладно, – тяжело вздохнул Киран. – Допустим, ты права. Он пишет стих. Три строчки у нас есть. Что они значат?

Сиобхан подошла к доске.

– Первая была найдена на бойне. Место смерти и убоя. Вторая – в парке, символ жизни и природы. Третья – в индустриальной зоне, символ забвения и механизации. Он помещает их в контекст. Он не просто убивает; он создает сцену. Каждая жертва – это и актер, и декорация. Он говорит нам, что смерть – это не конец, а… переход в иную эстетическую категорию. Освобождение от контекста их прежней жизни.

Дойл слушал, и впервые за долгое время в его глазах мелькнула искра не просто интереса, а чего-то более глубокого, почти личного. Он смотрел на фотографии этих безмятежных лиц, на эти идеальные татуировки, и в нем шевельнулось что-то темное, непонятное ему самому. Не восхищение. Никогда. Но… понимание ремесла? Признание чудовищной дисциплины?

– Значит, он не просто убивает, – тихо произнес Дойл. – Он их выставляет. Как картины в галерее. И мы – зрители.

– Да. И нам нужно понять, какую галерею он создает. Каков его финальный зал. Потому что когда он его заполнит… что он сделает тогда?

Они замолчали. За окном окончательно стемнело. Дойл чувствовал тяжесть этого случая, эту невидимую паутину, которую убийца плел вокруг города и вокруг них самих. Он посмотрел на Сиобхан, на ее сосредоточенное лицо, и почувствовал острое, почти отеческое желание уберечь ее. Уберечь от этого города, от этого дела, от тени, которая, он знал, уже легла на них обоих.

– Иди домой, Сиобхан, – сказал он мягче обычного. – Сегодня больше ничего не сделаешь.

– А ты?

– Я еще посижу. Подумаю.

Когда она ушла, Дойл остался один в тишине кабинета. Он подошел к доске и стал вглядываться в лица жертв. Мэйв, Кейтлин, Эмили. Они были похожи на спящих принцесс из сказки. Но в этой сказке не было принца. Был только Художник. И его игла.

Дойл потянулся и снял со стола толстую папку с материалами. Но вместо того, чтобы открыть ее, он достал из ящика блокнот и ручку. Он не делал заметок по делу. Он просто провел несколько линий на чистом листе. Плавных, изогнутых. Контур крыла. Он смотрел на него секунду, а затем с силой зачеркнул, смяв лист и отшвырнув его в угол.

Чтобы поймать монстра, нужно думать, как монстр. Эта мысль отозвалась в нем гулким, тревожным эхом. И он боялся, что начинает слышать в этом эхе не просто чужие, а свои собственные мысли.

Глава 2: Шепот в тумане

Туман над Дублином на этот раз был не просто атмосферным явлением, а активным участником действа. Он просачивался в подъезды домов, заставляя жителей запирать окна плотнее. Он скрывал выражения лиц прохожих, превращая их в подозрительные тени. Он стал метафорой самого расследования – густого, непроглядного, в котором каждый шаг приходилось ощупывать вслепую.

Четвертая жертва была найдена не в трущобах и не на промозглых набережных, а в самом сердце академического мира Ирландии, в святая святых – в старинной библиотеке Тринити-колледжа, в Длинном зале. Это было место, где время, казалось, застыло в позолоченных переплетах и в сладковатом запахе старинной бумаги. Здесь, среди мраморных бюстов великих философов и под сводами, расписанными фресками, «Художник» устроил свою самую дерзкую и циничную инсталляцию.

Ее нашел сторож, обходивший залы перед открытием. Пожилой мужчина по имени Шеймус, проработавший в библиотеке сорок лет. Он потом расскажет Дойлу и Райан, дрожащими руками наливая себе виски в крохотной каморке охраны, что сначала подумал, будто студентка уснула над книгами. Но что-то в неестественной позе, в совершенной неподвижности заставило его подойти ближе.

– Лицо у нее было такое спокойное, будто она узнала какую-то великую тайну, – бормотал он, и его глаза были полы ужаса. – А на руке… эта мерзость. Как он сюда попал? Двери запираются, сигнализация…

Сиобхан Райан стояла в Длинном зале, и ее охватывало противоречивое чувство. С одной стороны – леденящий душу ужас от того, что произошло. С другой – почтительный трепет перед величием места. Высокие дубовые стеллажи, уходящие в полумрак под потолком, тысячи фолиантов, хранящих мудрость веков. И в центре этого храма знаний – еще одно молчаливое послание «Художника».

Жертву звали Фиона Грэйди. Двадцать два года, аспирантка факультета кельтской филологии. Она сидела за одним из читательских столов, ее голова лежала на раскрытом томе – сборнике стихов Уильяма Батлера Йейтса. Ее правая рука была изящно вытянута вдоль стола, ладонью вниз. На тыльной стороне запястья, там, где обычно носят часы или тонкий браслет, красовалась новая бабочка.

Она была иной. Не яркой и цветущей, как предыдущие. Эта бабочка казалась почти призрачной. Она была выполнена в монохромной гамме – оттенки черного, серого и сепии. Ее крылья были более угловатыми, геометричными, напоминая витражи готического собора или сложные орнаменты древних манускриптов. Она вырывалась из такой же ажурной, но на этот раз словно бы железной, темной клетки. Создавалось впечатление, что бабочка была не плотью и кровью, а тенью, духом, вырвавшимся на свободу.

Под клеткой, на нежной коже запястья, аккуратной вязью была выведена четвертая строка:

– «Поймут, души моей природу»

Киран Дойл, облаченный в бахилы и одноразовый халат, дабы не нарушить стерильность места преступления, чувствовал, как его ярость медленно, но верно сменяется леденящим изумлением. Наглость убийцы не знала границ. Проникнуть в одно из самых охраняемых зданий города, мимо датчиков движения, камер видеонаблюдения и ночной охраны? Это было невозможно. Или «Художник» был призраком, или он был кем-то из своих. Кем-то, кто имел легальный доступ.

– Он нас проверяет, – тихо сказала Сиобхан, подойдя к нему. Ее лицо было бледным, но взгляд острым, как скальпель. – Он показывает нам свою силу. Он может творить везде. Даже здесь. Особенно здесь.

– Он не призрак, – отрезал Дойл, глядя на темные балконы зала. – У него есть ключи. Или он знал, как отключить сигнализацию. Или… он сам работает здесь.

К ним подошел начальник службы безопасности библиотеки, майор в отставке Эймон Келли, человек с выправкой военного и растерянным взглядом.

– Ничего, – сказал он, разводя руками. – Камеры на входе и в основных залах работали. Никого подозрительного. Сигнализация не срабатывала. Все двери были заперты. Я проверял лично.

– А служебные входы? Вентиляционные шахты? – настаивал Дойл.

– Все заперто. Я не понимаю… это как…

– Как он прошел сквозь стены, – закончила за него Сиобхан. – Он этого не делал. Он вошел как свой. Возможно, под видом уборщика, студента, исследователя. Получите списки всех, у кого есть доступ в нерабочее время. Всех, кто работал вчера вечером.

Пока криминалисты работали вокруг тела, а фотографы запечатлевали зловещую сцену, Дойл и Райан провели несколько часов, опрашивая персонал библиотеки. Никто ничего не видел. Никто ничего не слышал. «Художник» снова растворился в тумане, оставив после себя лишь идеальное преступление и еще одну строчку в своей поэме.

Пресса, до этого сдерживаемая, вышла из-под контроля. Заголовки кричали: «ПРИЗРАК ИЗ ТРИНИТИ», «ПОЭТ-УБИЙЦА ОСКВЕРНИЛ ХРАМ НАУКИ». Городская паника, до этого тлевшая, вспыхнула с новой силой. Родители забирали дочерей из университетов. В тату-салонах стали массово забивать старые татуировки, особенно с мотивами бабочек. По городу прокатилась волна самосудов: толпа едва не линчевала несчастного уличного художника, рисовавшего мелом на мостовой бабочек.

Инспектор Мэлоун устроил разнос на утреннем брифинге.

– Он делает из нас посмешище, Дойл! – его лицо было багровым. – Он гуляет по городу, как по своему личному саду! Камеры, свидетели, криминалистика – все бесполезно! Что вы можете мне предложить?

Дойл молчал. Он чувствовал тяжесть взглядов всех присутствующих в кабинете. Он был старшим по делу. Провал ложился на его плечи.

Именно тогда Сиобхан, до этого сидевшая с закрытым блокнотом, подняла голову. Ее голос был тихим, но он прорезал гул в кабинете.

– Он выбирает не жертв, сэр. Он выбирает места.

Все взгляды устремились на нее.

– Объясните, гарда Райан, – процедил Мэлоун.

– Первая жертва, Мэйв О’Доннелл, была найдена в переулке у старой бойни в Смитфилде. Место, символизирующее промышленную смерть, убой, жестокость. Вторая, Кейтлин Мёрфи, – в парке Сент-Стивенс-Грин. Символ природы, жизни, спокойствия. Третья, Эмили Кларк, – в заброшенном индустриальном складе. Символ упадка, забвения, конца эпохи. И теперь четвертая – библиотека Тринити-колледжа. Храм знаний, истории, бессмертной мысли.

Она сделала паузу, давая словам улечься.

– Он не просто убивает их. Он помещает их в определенный контекст. Он создает инсталляции. Каждая смерть – это высказывание. Он не просто «освобождает» их от телесной оболочки, как мы предполагали. Он «освобождает» их от контекста их жизни, помещая в новый, выбранный им самим. Бойня, природа, забвение, знание… Он строит свою собственную галерею, свою коллекцию. И каждая «картина» снабжена подписью – строкой из его стихотворения.

В кабинете воцарилась тишина. Дойл смотрел на свою напарницу, и в нем боролись гордость и тревога. Она видела то, что было скрыто от всех. Она мыслила, как он. Как «Художник».

– И что это нам дает? – спросил Мэлоун, скептически хмурясь.

– Это дает нам возможность предугадать, – уверенно сказала Сиобхан. – Мы не знаем, кого он выберет. Но мы можем предположить, где он может нанести удар в следующий раз. Он следует определенной логике, не случайной. Он заполняет некие тематические залы в своей воображаемой галерее. Нам нужно понять, какие темы ему важны. Что будет следующим? Религия? Искусство? Власть?

– Так мы будем охранять все церкви, галереи и правительственные здания города? – кто-то язвительно бросил с конца стола.

– Нет, – вмешался Дойл, его хриплый голос прозвучал как выстрел. – Мы будем думать. Мы проанализируем его почерк. Он педантичен. Он оставляет послания. Гарда Райан права. Он ведет с нами диалог. И мы должны его продолжить.

После брифинга они остались вдвоем в своем кабинете. Дойл молча подошел к кофе-машине, сварганил два крепких эспрессо и протянул один Сиобхан.

– Хорошая работа, – сказал он коротко. – Ты вытащила нас из тупика.

– Это только теория, Киран, – она взяла чашку, и ее пальцы слегка дрожали от выброса адреналина. – Мы все еще не знаем, кто он. И почему именно бабочка? Почему именно стихи?

– Бабочка – это классический символ. Душа. Преображение. Хрупкая красота. А стихи… – Дойл отхлебнул кофе. – Стихи – это способ увековечить себя. Он не просто убийца. Он творец. И он хочет бессмертия. Он знает, что его стих будут изучать, его бабочек будут помнить, даже когда его поймают. Это его наследие.

Сиобхан смотрела на него с удивлением. Редко, когда он говорил так много и так… проникновенно.

– Ты звучишь так, будто понимаешь его.

Дойл резко повернулся к окну.

– Чтобы поймать змею, нужно думать, как змея. Но не становись ею. Помни об этом, Сиобхан. Не заглядывай слишком глубоко в бездну.

В ту ночь Дойл не пошел домой в свой пустой, холодный дом в пригороде. Он остался в кабинете. На столе перед ним лежали фотографии. Все четыре жертвы. Все четыре бабочки. Все четыре строки.

Он вглядывался в лица девушек. Мэйв, Кейтлин, Эмили, Фиона. Он искал в них не следы ужаса, а то, что видел в них убийца. Какую красоту? Какой потенциал для «освобождения»? Его взгляд скользил по татуировкам. Виртуозная работа. Четкие линии, идеальная штриховка, тонкое чувство цвета и композиции. Это было искусство. Чудовищное, отвратительное, но искусство.

Он взял блокнот и начал записывать. Не улики, а мысли. Ассоциации.

Бойня -> Жестокость -> Освобождение от жестокости?

Парк -> Естественность -> Освобождение от цивилизации?

Заброшенный склад -> Забвение -> Освобождение от времени?

Библиотека -> Знание -> Освобождение от невежества?

Что объединяло все это? Стремление к чистой, абстрактной свободе? Или нечто более темное? Может, он ненавидел сам мир с его жестокостью, суетой, забвением и глупостью и «освобождал» этих девушек, видя в них некие чистые сущности, которые не должны были пачкаться об этот мир?

Дойл почувствовал, как границы его собственного разума начинают размываться. Он ловил себя на том, что не просто анализирует, а почти сочувствует внутренней логике убийцы. Эта холодная, бесстрастная эффективность, это стремление к порядку и смыслу в хаосе жизни… В этом была ужасающая притягательность.

Он встал и подошел к карте Дублина, висевшей на стене. Он отметил булавками места преступлений. Они были разбросаны по всему городу, не образуя явного географического кластера. Но если смотреть на них как на части единого полотна… Бойня, Парк, Заброс, Библиотека… Что дальше? Церковь? Театр? Больница? Правительственное здание?

Он чувствовал, что стоит на пороге прорыва. Но этот прорыв требовал от него признать, что «Художник» был не безумцем, а философом с четкой системой взглядов. Чтобы поймать его, Дойлу нужно было не просто найти улику; ему нужно было понять его замысел. Предвосхитить его следующую мысль.

Он посмотрел на фотографию Сиобхан, приколотую к доске рядом с фотографиями жертв. Она была живым, дышащим воплощением того же огня, той же одержимости, что горела в глазах «Художника», пусть и направленной в противоположную сторону. И в этот момент его пронзила холодная, острая как игла мысль: а не станет ли она когда-нибудь для него не просто напарницей, а еще одним экспонатом? Не превратит ли он ее в свою самую совершенную работу?

Дойл с силой оттолкнулся от стола. Ему нужно было воздуха. Он вышел из кабинета и спустился на улицу. Ночной туман окутал его. Он закурил, вдыхая едкий дым. Где-то там, в этой же пелене, двигался он. «Художник». Со своей иглой, своими чернилами и своей поэмой. И Дойл чувствовал, что их тени уже начали сходиться в каком-то невидимом, предопределенном пункте. И он боялся того дня, когда эти тени наконец сольются в одну.

Глава 3: Танец с тенью

Прошла неделя с момента обнаружения тела в библиотеке. Напряжение в городе достигло точки кипения. Дублин жил в состоянии коллективной паранойи. Отцы провожали дочерей до самых дверей работы или университета, матери шептались на кухнях, сверяя списки пропавших. В пабах, обычно шумных и полных жизни, теперь за столиками говорили вполголоса, а первая же шутка про бабочку могла привести к драке. «Художник» стал не просто убийцей; он стал мифом, городским фольклором, чьим именем пугали непослушных детей. И, как и любой миф, он обрастал слухами: одни говорили, что он – призрак обиженного поэта, другие – что могущественный политик, скрывающий свои извращенные наклонности.

Для Кирана Дойла эти дни слились в один непрерывный кошмар наяву. Он существовал на грани истощения, питаясь крепким кофе, сигаретами и холодной яростью. Его кабинет превратился в святилище одержимости. Стены были завешаны картами, графиками, фотографиями жертв и увеличенными до невероятных размеров снимками татуировок. Он знал каждую линию, каждый оттенок чернил, каждый изгиб каллиграфического почерка лучше, чем черты собственного лица.

Сиобхан Райан, в свою очередь, погрузилась в иное измерение расследования. Если Дойл охотился за физическими уликами, она пыталась поймать тень разума «Художника». Она проводила ночи за изучением символики бабочек в разных культурах, от кельтских преданий о душах умерших до японских символов счастья и китайских ассоциаций с бессмертием. Она штудировала современную и классическую поэзию, ища параллели, зацепки, ритмические совпадения. Она почти перестала спать. Ее преследовали образы: ей снились бабочки с человеческими глазами, которые бились о стеклянные стены ее сознания.

Именно в этом состоянии предельного износа их и настигло пятое послание.

Тело нашли в заброшенной церкви Святого Кевина в районе Сент-Эндрюс. Церковь была давно закрыта, ее витражи разбиты, а дубовые скамьи сгнили. Но алтарь оставался нетронутым, и перед ним, на коленях, словно в молитве, стояла пятая жертва. Ее звали Сара О’Брайен, двадцать три года, социальный работник.

Поза была новой. «Художник» никогда не усаживал их так. Это был жест смирения, обращения. На ее обнаженной спине, между лопаток, красовалась бабочка. Она была почти целиком белой, с легчайшей подкраской серебристых оттенков. Крылья ее были нежными, почти воздушными, а клетка, из которой она вырывалась, напоминала церковную решетку или узор готического окна. Создавалось впечатление, что это не насекомое, а дух, ангел, освобождающийся из плена земной твердыни.

Строчка, выведенная на ее плече, ближе к шее, гласила:

– «Своим карающим мечем»

Дойл, стоя в полумраке разрушенного храма, чувствовал, как его теория о «галерее» обретает зловещую плоть. Бойня, Природа, Забвение, Знание и теперь – Вера. «Художник» систематизировал смерть, раскладывал ее по полочкам, как библиотекарь расставляет книги. Он не просто убивал; он классифицировал. И эта классификация была страшнее любой спонтанной жестокости.

– Он ускоряется, – сказала Сиобхан. Ее лицо в свете фонарей криминалистов казалось вырезанным из воска. – Между третьей и четвертой жертвой прошло две недели. Между четвертой и пятой – всего семь дней. Он чувствует давление. Или… он приближается к финалу. Его поэма набирает обороты.

– Или он вошел во вкус, – мрачно парировал Дойл. – Он наслаждается своей силой. Смотри, как он ее поставил. На колени. В церкви. Это не просто контекст, это кощунство. Вызов.

Они оба понимали, что каждый новый «экспонат» был и ударом по их репутации. Инспектор Мэлоун уже не кричал. Он говорил с Дойлом усталым, обреченным голосом, и это было хуже любых криков. Пресса вовсю обсуждала некомпетентность полиции. В воздухе витала идея передачи дела в руки какой-нибудь специальной группы из Лондона или даже ФБР, что было бы несмываемым позором для всего ирландского правосудия.

Шестая жертва появилась всего через пять дней. Ее нашли не в заброшенном месте, а в часовне на территории Дублинского замка, символа британской, а теперь и ирландской власти. Проникнуть туда было в разы сложнее. Это доказывало, что «Художник» обладал невероятными способностями к доступу или невероятной дерзостью.

Жертву звали Ребекка Шеридан, двадцать шесть лет, реставратор, работавшая в Национальной галерее. Она лежала на каменном полу перед алтарем, раскинув руки, в позе, напоминающей распятие. На ее груди, прямо над сердцем, была вытатуирована бабочка, поражавшая своим стилем. Она была выполнена в технике, имитирующей витраж. Крылья состояли из множества «стеклышек» насыщенных цветов – пурпура, изумруда, сапфира, скрепленных черными, похожими на свинец линиями. Это была не просто татуировка; это была архитектурная метафора, связь между телесным и божественным, между плотью и светом.

Новая строка, изогнувшаяся по ребру, была шестой:

– «Разрушу я твои оковы»

Две жертвы за неделю. Обе в сакральных местах. Обе с бабочками, так или иначе отсылающими к религии. Шаблон стал кристально ясен, но от этого не легче. Охранять все церкви, часовни и соборы Дублина было физически невозможно.

Именно тогда Сиобхан, чье психическое состояние вызывало у Дойла все большую тревогу, пришла к нему с идеей. Они сидели в его машине неподалеку от замка, наблюдая, как суетятся техники, а первые журналисты пытаются прорвать оцепление.

– Он ведет с нами диалог, Киран, – сказала она, глядя прямо перед собой. Ее глаза горели лихорадочным блеском. – Он оставляет нам послания. И он… он обращается ко мне.

Дойл резко повернулся к ней.

– Что?

– Стихи. Символика. Он знает, что я это изучаю. Он знает, что я пытаюсь его понять. Он выбрал пятую жертву в социальной сфере – это мог быть намек на мое желание помочь, на мою эмпатию. Шестая – реставратор искусства. Он говорит со мной на моем языке.

– Это паранойя, Сиобхан, – грубо сказал Дойл, но в его голосе сквозил страх. – Он не обращается к тебе. Он просто сумасшедший.

– Нет! – она схватила его за рукав. Ее пальцы были ледяными. – Он хочет, чтобы его поняли. И он видит, что понимаю его я. Он ведет меня. Как по ниточке. И мы можем использовать это. Мы должны дать ему то, что он хочет.

– И что именно? – спросил Дойл, чувствуя, как у него холодеет внутри.

– Меня, – выдохнула она. – Я буду приманкой. Мы устроим утечку информации. Сделаем вид, что я вышла на важную зацепку, связанную с его следующим предполагаемым местом. Я буду одна патрулировать этот район. Открытая, уязвимая. А ты будешь ждать в засаде. Он клюнет. Он не устоит. Он захочет завербовать меня, обратиться ко мне напрямую, или… или сделать меня своим следующим шедевром.

– АБСОЛЮТНО НЕТ! – рявкнул Дойл так, что стекла в машине задрожали. – Это безумие! Я не позволю тебе рисковать жизнью в такой авантюре!

– А что нам остается, Киран?! – ее голос сорвался на крик. – Сидеть сложа руки и ждать, пока он убьет седьмую? Восьмую? Его стих почти завершен! Две строчки осталось! Что он сделает, когда закончит? Исчезнет? Или начнет новую поэму с новыми жертвами? Мы должны остановить его сейчас! Пока он не довершил свой замысел!

Они спорили еще долго, горячо и беспощадно. Дойл приводил все логические аргументы: непредсказуемость убийцы, риск утечки, возможность того, что он просто убьет ее, не вступая в контакт. Но Сиобхан была неумолима. Она видела в этом единственный шанс. И чем дольше он смотрел в ее одержимые, полные решимости глаза, тем больше он понимал, что она права. Они исчерпали все традиционные методы. Они играли в догонялки, и всегда проигрывали.