Женщины земные и Луна

Я прекрасно видел, что я не ее мужчина, и что не достоин того образа, который она рисует в своих грезах. Я не достоин того, чтобы быть ее первым. У меня не заниженная самооценка, простоя я другой. Я понял это сразу, еще ночью, и уже ночью осознавал, как мы были пьяны. И, думаю, она во много раз больше, чем я. И за это я тоже ругал себя.

Вчера Нета стояла рядом со мной, она пришла ко мне и любила меня. Я помню глубину чувств, когда писал и закончил картину и помнил глубину чувств, тех, что пришли вместе с теплой Любой. Это разные миры, и если бы я не знал, как прекрасен первый, то меня бы, конечно, пленил второй. Но я знаю, что никогда не достигну ни с Любой, ни с одной из женщин того, что прячет под своими вуалями Нета. Я начинал чувствовать, что она забыла в этой комнате что-то и вот-вот вернется. А я с другой!

– Я клянусь, что этого не повториться, – шепнул я, словно в бреду…

Я боялся незримой Неты. Утром, сразу, я скажу Любе, что у нас с ней ничего не может быть, и пусть эти стены, мольберт, холсты и вино будут свидетелями. Возбужденному от роя мыслей, трудно было уснуть, и всю оставшуюся часть бессолнечного утра я думал о грядущем диалоге.

Тяжелым бременем противоречий, настало время ее пробуждения. Она проснулась, и, может быть, не сразу придя в себя, спросила:

– У тебя остался «спазмалгон»?

Я дал ей таблетку. Сам уже к тому времени выпил две, и моя голова почти прошла.

– Он от повышенного давления, если у тебя пониженное, то не подойдет.

– Да знаю я, я же аптекарь, Дим.

Она подползла к стене, и села, опираясь на вагонку.

– Все тело болит… Странно мы вчера с тобой вечер провели…

– Ну да, такая ночь бывает раз в жизни, – я намекал ей, думая, что она может не помнить ночи.

Мы замолчали.

– Я включу свет?

– Конечно.

Занавес рухнул. Все, что могла поглотить темнота, она оставила нам. Люба исступленно глядела на пол под мольберт. Я по привычке разглядывал рисунок на дереве.

– Тебя удивляет, что я девственница?

– Да, никогда бы не подумал, – засмущался я.

– Честно, мне не везло с парнями. Все какие-то бесхребетные попадались.

– Вчера вроде тоже вся инициатива была на тебе, – осторожно оправдывался я.

– Ты все-таки художник, – она улыбнулась, – и ты прав, такая ночь бывает раз в жизни.

Последняя дымка от вчерашней поэзии в этой комнате улетучивалась. Наши слова приносили обыденность. Я не понимал: ее так мало беспокоит потеря невинности, или она стойко старается держать себя так?

– Извини, я вчера не смог тебя остановить, – я сказал прямо, – мне теперь неловко перед тобой.

– Да, забей. Все в порядке. К тому же, если вдруг я повторю с кем-то кроме тебя, с интересным, отвязным парнем, то мне не будет стыдно, что мне скоро двадцать, а я еще девственница.

Двадцать? Нет, она не девочка, чтобы не отдавать себе отчет. Я продолжал заготовленную ночью речь:

– Я не могу быть с тобой. Я не могу быть ни с кем другим…

Видно было, что она и так понимала, что зашла далеко. Видно было ее разочарование в этом утре, а тут еще я зачем-то говорю это. Действительно зачем? Утром Нета снова ушла, и смысл моих слов становился непонятен мне самому.

– Дим, перестань, – она не изменилась в лице и начала одеваться, – мы просто сходили в театр, потом провели вместе вечер. Мне понравилось и то и другое, – она посмотрела на меня серьезно, взглядом «Весны», – ты написал потрясающую картину. Принесешь мне ее на работу?

– Конечно, когда высохнет, – я иссякал эмоционально.

За стеной загудел мотор. Это сосед завел свой УАЗ. Было почти два часа дня. Она оделась:

– Я не помню, как от тебя доехать до цивилизации?

– Я тебя провожу.

Мы вышли на улицу, и я чувствовал, что пропасть между нами становится шире. Говорили о погоде, мелочах, о поверхностном, делая большие паузы. Серый день все дальше отодвигал нас друг от друга. Кругом – бесцветная промзона, рассеченная дорогой. Асфальт и бетон. Люба почти не смотрела на меня во время разговора, это я объективно принимал за обиду. В глубине души я надеялся, что она не расслышала, не приняла всерьез, забыла мои слова, в которых я утверждал, что не могу быть с ней. Ее холодность я не хотел принимать за разочарование, и очень надеялся, что это просто усталость.

Я вспоминал мысли, фразы, которые приходили ко мне ночью. Но эти фразы выдуманы для диалога с ней вчерашней, восторженной и чувственной. А к ней сегодняшней я фраз не подобрал. И к тому же, во мне возникало новое желание: желание не потерять ее.

Я довел Любу до остановки на Новохохловской улице.

– Я рад знакомству.

– Я тоже… – она отвела глаза. Стало окончательно понятно – ей хочется поскорее уехать.

– Мне сложно представить, что два человека, два космоса, могут быть вместе. Поэтому, мне больше понятно, когда люди проводят ночь и расходятся, чем когда они пытаются прожить вместе всю жизнь. Наши вселенные вчера пересеклись, и это уникальное явление, – я пытался скомпилировать ночные мысли, чтобы как-то украсить это утро и минуты прощания.

– Что-то ты сегодня какой-то замороченный. Как будто специально выдумываешь фразы, чтобы нагнать романтики. Я же сказала – все в порядке.

Она меня осадила. Зачем, зачем я пытаюсь достучаться до женщин? Им глубоко плевать на душу и чувства. Их беспокоит только власть, уют, покой и мнения подруг…

Подъехал автобус. Она поцеловала мне щеку и уехала…

Пустая промзона. Редкие деревья. Серая пластиковая лента зашелестела в прозрачных ветвях, словно сошедших с картины Шиле.

Я зашел в магазин, купил бутылок пять вина и дошираков. Ни сегодня, ни завтра, я не хотел выходить из мастерской никуда.

Перед дверью закурил:

– Как глупо говорить заученные фразы, в новом, меняющемся мире. Они словно мертвые, и пахнут гнилью. Лучше цитировать великих? Я вспомнил одну цитату: «…жизнь богата тканями, ей никогда не бывают нужны старые платья». (А. Герцен).

Вернувшись, я отводя взгляд, поставил мольберт к стене, чтобы, даже случайно, не увидеть ее. Потом взял тряпку. Я никогда не мыл пол, а тут еще такое. Как вода мешалась со следами ее крови, так и высокое перед моими глазами мешалась с низменным, животное с духовным…

Настал вечер воскресенья. Я поддерживал свое опьянение, открывая новую бутылку. Пришла очередь пятой.

Думаю, я переживал сильнее, чем она. Возможно потому, что, вспоминая о ее восторге, я воспринял ее более возвышенной чуткой и ранимой, чем она была на самом деле. Впрочем, что я знаю о ней? Алкоголь не позволял мне войти глубже в море рассуждений, и я доживал этот вечер чувствами и предчувствиями.

Я вспоминал ее мысли, ее фразы о музыке и искусстве. Искренне ли она говорила о своих вкусах, чувствах? Ухватываясь за мимолетные отрывки наших диалогов, я находил все больше и больше тем, которые, скорее всего, она заимствовала у кого-то, а когда, развивая эти темы, я спрашивал у нее, почему она считает так, то в ее ответах не было чистоты и уверенности. Лучшее, что она отвечала: «не могу тебе выразить, от избытка чувств». С другой стороны – я и сам этим грешил.

И в то же время, сейчас я ждал ее. Одиночество и ночь, словно говорили о ней. Нет, о ней они пели. А запах бокала, улавливающий испарения вина, словно был ее запах, идущей сюда, или уже стоящей на пороге. Она должна была прийти, недоступная, нежная, настоящая и успокоить мои сомнения. Ведь я ее пустил в свой храм. Ведь я позволил быть здесь, в присутствии Неты. И я же пытался прогнать ее отсюда…

Не важно, что она думает обо мне, но если бы я ей сразу, еще в консерватории сказал, что не будет отношений, то был бы чист перед собой.

– Но, может быть, я хочу отношений? Хм, или хочу самоутверждаться, говоря «нет», девушкам?

– Жду ли я ее, чтобы удовлетворить свои амбиции?

– Нет. Скорее, чтобы почувствовать магию духовной связи.

– А была ли магия?

– Была… Она же говорила, что я другой… Что я настоящий художник… Зачем ей было мне лгать?

Чем дольше она не приходила, тем сильнее я начинал ругать себя: «Зачем я пустил ее к алтарю? Ведь с той самой ночи, я не чувствую святости в своей мастерской. Ведь я бы не ждал женщину, если ко мне бы пришла Нета».

Чувствовал бы я что-то без вина? Я снова выпил глоток, и снова с наслаждением. Земные женщины прекрасны в своем. Ее глаза сокровище, которое не унести с собой. Как бархат розы, нежность ее кожи не хранит память. Память в состоянии удержать лишь одни намеки. Волосы, плечи – я могу представлять их бесконечно, но мои образы – только таблички на дверях. Двери открываются настоящими ключами – зрением, обонянием, осязанием. Ее походка, движения ее бедер, свет и тень на ее спине, порочны, неидеальны и непредсказуемы. Великая красота непредсказуема, и движение воды делает отражение неба живым.

Утро. С белым светом пришло смутное воспоминание, как ночью мастерскую посетила Нета. Немного касаясь предметов серебряным светом Луны, она проплыла к мольберту и долго освещала комнату рядом с ним. Я ждал, когда она повернется ко мне, или подойдет ближе, но наступив, на то место, где мы с Любой показали свою животную природу, Нета исчезла. Я проснулся с глубоким убеждением, что мой храм осквернен. И поделать уже ничего было нельзя…

Я не переодевался и не мылся с пятницы. В шкафу висела чистая старая рубашка, но ни майки, ни свежих носков не было.

– Ладно, я все равно складской.

И все-таки, пришедшее понимание проблем своего внешнего вида и запаха, делали меня совершенно неуверенным в себе. Пока я ехал до работы, не мог смотреть на девушек, стоящих рядом в переполненных вагонах. Я вспоминал седого ссохшегося старика в театре, от которого все шарахались, так как он будто не снимал свой пиджак последние двадцать лет, и сравнивал себя с ним…

Вход в подъезд «Электрокомплекта» оплетали сухие вьюны. Я взялся за холодную ручку двери и посмотрел в сторону, где, через несколько кустов черемухи, виднелся козырек аптеки.

«Только бы не видеть ее сегодня, а завтра приведу себя в порядок», – подумав это, я быстро вбежал в магазин.

– О! Кого-то потрепали, – с ходу и с улыбкой, громко сказал Семен.

Выходя из серой бездны стеллажей, он протянул мне руку.

– Привет! – крикнула Маша из-за кассы.

«Почему они все так бодры?» – подумал я невольно, улыбнулся и ответил Семену:

– Да, сегодня как-то сутра устал. А где Андрей?

Мы с Семеном пошли в сторону склада от кассы. Маша, в свою очередь, взмахнув густым каре, тоже отвернулась от нас, к маленькому зеркальцу. Семен будто обдумывал что-то и ответил не сразу:

– Да, не знаю, че-то опаздывает. Да и ты рано.

Я посмотрел на часы:

– Всего на полчаса.

– Ну, мог бы их потратить на сон, или кофе. Выглядел бы лучше. Писал что-нибудь?

– Да, – я вспомнил картину и Любу, и разговаривать охота окончательно пропала, – как выходные? – произнес я по инерции.

– Да, как? Как всегда: стройка, рабочие. Второй этаж не успели за лето, теперь надо думать, как на зиму закрывать, – Семен поднакопил денег и строил на двоих с братом небольшой дом на дачном участке в старом садовом товариществе.

– Ясно, – протянул я.

Он продолжил:

– Сегодня думаю зайти в аптеку, позвать на обед ту девушку, помнишь, к нам заходила?

Я понял, насколько все может быть сложно:

– Мы ходили с ней на концерт в пятницу. Очень милая девушка.

– О, так ты меня опередил, – рассмеялся он, – а что не сказал?

– Да, я даже не знаю. У меня на нее нет видов. А если честно, то у нас что-то не сложилось, – я искренне хотел быть, с одной стороны – честным, с другой – дать понять, что на Любу не претендую. Я приходил к выводу, что она мне все больше нравится, но не считал, что нужно мешать другим.

Семен улыбнулся:

– Ну, тогда – нет…

– Да, нет, я серьезно, у нас не сложилось…

– Да, хватит, Дим, давай забудем об этом. Мало ли вокруг девушек?

– Порой слишком много, – я вздохнул.

– Не ожидал от тебя, ты, вроде, выказываешь равнодушие к девушкам.

– Да, я сам не ожидал.

Мы беседовали до первого посетителя. Андрей в тот день заболел. День тянулся, я дремал за своим прилавком. Только кофе, короткие сигареты, общение с Семеном, а еще обжигающие и леденящие воспоминания о пятнице и субботе, заставляли просыпаться. В моменты пробуждения, вскакивая со стула и расхаживая вдоль стола выдачи, я все раздумывал: не зайти ли к ней и еще раз извиниться?

– Зачем извиняться, если она сама сказала, что не нужно? Может быть, зайти и сказать, что захотелось ее увидеть? Этим я покажу только свою слабость. А с другой стороны покажу, что хочу ее видеть, что в этом такого?

– Ты же сам ей сказал, что не хочешь отношений, разве нет? Зачем теперь запутывать? – я начал спорить сам с собой…

– Да, она забыла скорее всего, что я там сказал. Или даже прослушала…

Я действительно все больше хотел ее видеть. То ли не в силах держать в себе накопленные противоречия, то ли, потому что меня просто тянуло к ней. Просто от того, что тут не должно быть логики.

Тяжелые выходные, как эмоционально, так и физически требовали отдыха – легкого алкоголя и нужного разговора. Страшным казалось возвращаться в мастерскую, снова пить и снова смотреть на нее. Сначала нужно набраться сил, в первую очередь – сил духовных.

Захотел позвать Семена вечером в кабак, но я все же, не решился, думая, что могу спьяну наговорить лишнего про Любу. Лучше встретиться с тем, кто ее не знает. Я и переживал из-за ее чести, и, с другой стороны, никогда никому не рассказывал про свою личную жизнь. А главное – тот факт, что она осквернила мой храм, делала все темы, касающиеся Любы, сакральными. Ее женственность представлялась мне демонической, а сама она, схожей с кем-то вроде Далилы.

Я начал перебирать друзей, кто мог бы составить компанию. Отличным выбором могли стать мои соседи, Егор и Илья, но с ними не было резона встречаться в заведении, а хотелось уйти от бытовухи. Гриша с Кириллом были заняты, с Толей я, как правило, один на один не виделся. Просто потому, что мы не были сильно близки. В конце концов, уже перед выходом с работы, готовый пить в одиночестве, я вспомнил про парня, с которым познакомился в ЦДХ пару лет назад. Я там выставлял несколько картин на коллективной экспозиции молодых художников, а Витя с братом продавали живопись в соседнем павильоне. Сам он был из города под Воронежем – Верхнего Мамона, сейчас пытался работать в Москве. Занимался, все также вместе с братом, Вовой, росписью стен. Это – если везло, а чаще – на стройке вкалывал маляром, таксовал, работал грузчиком. Мы не были большими друзьями, но стабильно виделись два-три раза в год, пили и спорили о своих вкусах, отношении к общему ремеслу.

Витя, конечно простоват, но, по крайней мере, он художник и может быть в курсе интересных событий. Я позвонил и предложил выпить. Мой товарищ согласился, договорились встретиться на Чистых Прудах.

– Фуф, – я вздохнул с облегчением.

Положил телефон и стал собираться. Вечер спасен.

В торговом зале горел еще яркий свет, Семен стоял у кассы, уставившись в телефон.

– Домой идешь?

– А, ты еще здесь? – он убрал телефон в карман, – да, пойдем, я свободен.

– Есть новости от шефа?

– Нет, да я с ним уже сто лет не говорил, – он рассмеялся, – сокращений не будет, не переживай, правда и зарплату не повысят.

Семен был готов уходить, только проверил, что Маша закрыла кассу. Слово за слово, мы разговорились. С работы вышли вместе. Разговорились сильно, с интересом. Беседа занялась как раз о женщинах и их нерациональности. Я чувствовал, что в этом мы понимаем друг друга. «Нужно было пить с Семеном», – заключил я, заглядываясь на осенние скамейки.

Витя курил, и наше первое общение завязалось в курилке. Сейчас я то бросаю, то начинаю, а тогда мог выкуривать в день по две пачки. Сегодня он стоял у выхода из метро и выпускал дым в высокий воротник свитера, возвышающегося над грязно-зеленой курткой. Свитер, все тот же, что и годы назад – серый с серым, пропахший потом и табаком, весь в катышках. Витя, судя по нашим встречам, казалось, не снимал его никогда, иногда лишь, приподнимая его, чтобы почесать живот, мой товарищ обнажал синие полоски тельняшки. На сколько я помню, он служил на флоте, вроде бы в Кронштадте.

У Вити всегда было мало денег, как, впрочем, и у меня, и многие разговоры он сводил к деньгам. Для него творчество и выручка были неотъемлемыми составляющими друг друга. Это мне в нем не нравилось и отторгало. С другой стороны, обсуждая с ним материальные и духовные грани искусства, я мог выговориться, обнажать и отстаивать свои взгляды. Мы были разными еще и в другом: я – сын владельца художественной галереи, избалованный настолько, что мог не использовать свои возможности, при этом зная, что в один день, отец может устроить мою жизнь, а Витя – ничего никогда не имел, кроме своего ремесла, и для него это ремесло являлось трудом.

– О, Вить, привет! – я пожал его тяжелую руку.

– Здорово! Давай я докурю?

– Да, конечно, я тоже присоединюсь.

Выкурив по сигарете, мы отправились в недорогое заведение, в подвале старого московского здания. Пиво недоливали, и его жидкая пена немного отдавала тряпкой. Но я знал, что Витя не пойдет куда-то, где будет дороже.

Мне нравилась атмосфера кабаков, и нравилось пить хороший крепкий алкоголь. Я мог спускать на выпивку всю зарплату. Обычно брал сначала двойную водку, или джин. Джин – если были деньги. Затем пиво, а потом повторял крепкое и повторял пенный напиток. Сейчас взял к пиву водку. Витя спокойно пил пиво. Уговорить на пару стопок его можно было только в конце, вместе со счетом.

Деревянные липкие столы, на которые неприятно было класть локти и скамейки без спинки. Чтобы сесть поудобнее, я облокотился на стену. Надеясь выглядеть картинно, положил ноги на скамью, скрестив их так, что с нее свисали ботинки. Витя сидел просто, навалившись на стол. Он был выше меня и крупнее в целом. Время шло и мой товарищ заметно матерел, от встречи к встрече его волосы редели, тело полнело, а коже приобретала сероватый оттенок и становилась немного рыхлой. Темно-коричневые волосы, небольшая щетина, квадратное, открытое, одутловатое полудетское лицо. Он, словно нарочно, одевался, стригся и двигался так, чтобы подчеркнуть свою простоту.

В начале, мы расспросили друг друга о новостях, немного рассказали про себя. Он давно не виделся с «художественной тусовкой» и сейчас жил полуотшельником за городом, в огромном доме, где расписывал стены бассейна и цоколя. Поняв, что у него нет новостей художественных, я невольно стал пропускать мимо ушей его рассказы об этом доме.

Ходили курить регулярно. Почему то здесь я ждал увидеть Любу. Я хотел ее увидеть, и тогда бы я заказал еще водки. Всматривался во всех, входящих в бар.

Я вспоминал, как мы сидели с ней на Арбате. Это было потрясающее чувство, понимать, что с тобой та девушка, которую ты считаешь красивой. В которой есть неограненая красота, скрытый блеск. Не обычная драгоценность, а произведение искусства. Я считал так в тот вечер? Думаю: «да». Только мне свойственно яснее чувствовать прошлое. В те минуты, когда рождается тоска. Я помню, как она говорила. Я помню, что между нами была лишь тайна и больше ничего. А эта тайна между двумя людьми притягивает намного сильнее, чем голая правда, или пустота…

И печалью, ко мне приходила мысль, что с Катей было все точно так же. И если и есть любовь, то она всегда кончается. Для кого-то рассыпается хлебными крошками на столе, превращаясь в быт, для кого-то выцветает, как стены в пустой комнате. Вечное лето надоедает так же, как и вечная зима, тому, кто не может его покинуть. Мы, словно дети, и желаем новых игрушек, и так же с удовольствием играем со старыми, когда лишены соблазна… Катя! Она купила красивую раму с паспарту для того самого рисунка, с которого началось наше знакомство. Словно окно в другой мир, он висел над ее кроватью, глотком свежего воздуха в быту и желтых обоях.

Постепенно и незаметно для меня, мы с Витей разговорились, увлеклись беседой. Всегда так бывает, что первый час пиво пьется медленно и не спеша идет время, а потом наступает затмение, очнувшись после которого, понимаешь – уже полночь.

Как я уже говорил, Витя был проще и относился к искусству, только как к ремеслу зарабатывать деньги, не ставя его в отдельную нишу, например, по сравнению с работой прачечной:

– Я последнее время писал картины так, чтобы они лучше смотрелись на открытках, – делился он своим опытом, – потому что на выставке, дай бог, продашь одну картину, а на открытках не только окупишь участие, но и заработаешь на житье-бытье.

«Житье-бытье», произносимое им в конце почти каждой фразы, невыносимо резало мой слух. Это жирным блеском ложилась на все, что он творил. И стиль его картин, который Витя не только не менял, но развивал и культивировал, можно было охарактеризовать, как «житье-бытье». Я вежливо слушал, и задавал вопросы. Сам я еще не хотел ничего рассказывать, предпочитая дождаться, когда разговор по его инициативе перейдет на тему женщин.

Часы неожиданно показали одиннадцать. Завтра на работу и нужно расходиться в течении часа. Я чувствовал тоску, я чувствовал, что хочу остаться один с ночью. Чтобы как-то стравить давление внутри грудной клетки, я предложил выпить водки.

Витя согласился, он поднял тост:

– Останемся собой! Дадим дорогу талантам! – мы выпили, он хотел продолжить, но я перехватил его мысль:

– Наши школы, да и вообще – художественные школы, только и предназначены давать дорогу бездарностям и приводить под общий знаменатель таланты! Это фабрики. Они штампуют приемы, подходы, клише. Талантом у них зовется тот, кто лучше всех двигается в общем русле.

– А, по-твоему, это не правильно? Если мальчишка хочет научиться рисовать, ему нужно идти не в художественную школу, а в музыкальную? – Витя улыбался.

– Ему нужно идти в магазин и покупать краски.

– Кто мешает ученику художки писать для себя?

– Интерес пропадает, плюс усталость.

– Дим, мне кажется, ты зря споришь, ты же сам знаешь, что в любом деле нужно образование. Даже в нашем творческом бытье.

– Поэтам не нужно образование, некоторым музыкантам тоже.

– Я не знаю ни одного поэта, кто жил бы поэзией. Может быть в СССР, и до союза? – Витя улыбнулся, начиная раздражаться.

– Вить, ну я соглашусь, что например, заниматься классической музыкой, без образования нельзя. Ты не обретешь свободу в ней. Буквально на этих выходных ходил на Чайковского, он гениален. Впрочем, и в классике были исключения. А Образование в живописи, поэзии только сковывает, лишает свободы.