Женщины земные и Луна

Кабак стоял недалеко от школы, и мы по традиции собирались здесь, несмотря на то, что Толя уже переехал на Алексеевскую, а я жил то на Ясенево, то в мастерской, а в последнее время часто ночевал у Кати.

В лицах старых друзей выхватываешь черты, характеристики, которые затем часто ищешь в новых людях и, вспоминая новых людей, невольно вспоминаешь те самые черты. Чертой Толи являлась красивая открытая улыбка на лице с острым носом и острым подбородком, Кирилл – круглолицый с небольшой головой и высоким лбом, Гриша – темноволосый, рано седеющий, с правильными, скорее европейскими, чем славянскими чертами лица и длинными ресницами.

Гриша и Кирилл были спортивными ребятами, я умел подтягиваться и бегать, а Толя к третьему курсу университета совсем обрюзг, тем не менее, его всегда сопровождали стройные красивые девушки. Видимо, потому что, он их не боялся, и, одновременно, ценил женскую красоту. Со Снежанной они встречались уже почти три месяца. У Гриши девушки никогда не было, возможно потому что он был очень принципиальным и прямым и свободное время тратил на бег и футбол. В то же время, он оставался всегда очень галантен как с моей Катей, которая сегодня ждала меня дома, так и с дамами Толи. Кирилл смотрел на девушек свысока своего двухметрового роста, и, казалось, относился к ним с пренебрежением…

Этим летом Кирилл сплавлялся по горным реками Алтая недалеко от Тюнгура, мы с Гришей ходили в пеший маршрут по Большой Байкальской тропе, и сегодня встретились, наконец, поделиться друг с другом впечатлениям и посмотреть фото.

Присутствие девушек, особенно Иры, подруги Снежанны, заметно интересовавшейся Кириллом, не давало нам быть самими собой. По лицу Иры, нежному с нежными контурами всех изгибов носа и рта, летели две вздернутые брови, контрастно указывая, что эмоциям ее не свойственна эта нежность. Я чувствовал в них крики чаек, и старался не смотреть на нее. Кирилл же был к ней пренебрежительно равнодушен, возможно, нарочно показывая это, он говорил только со Снежанной. Когда Кирилл говорил с девушками, вне зависимости от темы разговора, было похоже, что он флиртует. Многие из них, не зная моего друга и считая, что нравятся ему, начинали флиртовать в ответ, и сами, не замечая того, проникались к нему симпатией. Только Кириллу было все равно.

Для того, чтобы описать Снежанну, достаточно представить Виоланту Тициана, додумав, что было бы, если она имела пропорции тела девяносто на семьдесят на сто десять. Влажные глаза и нижняя челюсть, не терпящая обиды, готовые по малейшему поводу задрожать, раскраснеться и заплакать. Говорила она уверенно и отрывисто, когда ее перебивали, или задавали ей вопросы, она немного откидывалась назад и немного выпучивала глаза. Мне она нравилась не только как объект созерцания, и я не понимал, что она нашла в Толе. Речь не шла о каком-то глубоком чувстве, скорее это было чувство зависти. Она ничем не превосходила Катю, разве что, умением быть постоянно с Толей и быть слепо преданной ему, что, впрочем, я не считал достоинством. И все-таки у Кати был один сильный недостаток, в разы увеличивающийся под действием алкоголя – она уже была моей.

Катя сегодня играла в волейбол, да и она не любила сидеть в пабе. Мы договорились, что я приеду к ней вечером. Я вспоминал, как весной, после нашего знакомства, также сидя за пивом с друзьями, я ощущал себя птицей в клетке. Мне хотелось вырваться на улицу, и там обязательно встретить ее, одиноко идущую навстречу влажной ночи. У меня в голове играла музыка, и я хотел слышать ее наяву. Я хотел достать телефон и включить друзьям песни, под которые мы танцевали ночью у колеса обозрения в Парке Горького, с Беатриче… Только знал, что они не поймут…

Сегодня я снова чувствовал себя, точно в клетке. Лишь причина была другая, и этой причиной было то, что моя жизнь теряла свежесть. Я не представлял больше нас танцующих на улице. Ее комната скорее поглотит нас… И от этого я пил крепкое пиво все быстрее…

Пятый бокал портера погрузи меня в себя, лишь иногда улавливая отдельные части разговора.

– Конечно, они смотрят на нашу грудь. И конечно на бедра, не будем обманывать себя, – говорила Ира, надувая губы, – они считают, что задница, это наша самая красивая часть.

Именно ее жеманность и фальшь в интонации голоса заставили меня очнуться от своих тягучих мыслей, я машинальной ответил:

– Самая красивая часть в женщине – это изгиб линии, ведущей от мочки уха к косточке на плече.

Видимо я давно не участвовал в разговоре, потому что обе девушки посмотрели на меня.

– Дима художник, – пояснила Снежанна подруге.

– И что же он рисует? – повернулась ко мне Ира.

Этот вопрос снова нагнал на меня тоску. Я думал, что ответить, а пока думал, забыл, что нужно отвечать… Внешним видом я никак не выдавал художника, да и поведением, думаю, тоже. Ординарный человек, недавно закончивший с образованием… Что я рисую? Вернее пишу маслом… Что пишу? Часто полную бездарность, иногда шедевры, грацию которых вижу один я… Когда написал первые портреты Кати, то их хвалили все… Но никто не купил… Тогда на своих обнаженных плечах она принесла мне неуловимую музу. А теперь муза стала чахнуть, и мой долг отпустить ее на волю. Мое опьяненное создание начало жечь меня: «я должен расстаться с Катей. Расстаться не для себя, а для высшей жизни, жизни великого вдохновения, великой силы, способной давать свет тем, кто в него не верить и вселять чувства в машинальное тело. Конечно, между жизнью с земной женщиной и любовью с неземной и недосягаемой, мне нужно выбрать любовь…»

Меня тронул Гриша:

– Дим, мы платим. Ты говорил, что пораньше сегодня…

– Да, точно, – я очнулся, и мне казалось, немного протрезвел, – сколько же я так проспал? – сказал я в полголоса, и думаю, никто в ритме гитарных рифов не услышал.

Расплатившись, я махнул ребятам:

– Я побегу, меня Катя ждет.

Пожали руки, девушки окинули меня равнодушным взглядом, я устремился к метро. Девушек я всегда интересовал мало, да и они меня больше увлекали до первых слов. Слова словно разрушали вуаль грез…

Вечерняя свежесть раздувала разум. Я дышал глубже, надеясь быстрее освободиться от хмеля, представляя, как пары алкоголя с дыханием уходят в холодный воздух. Шум машин и яркий свет обозначали близость Ленинского проспекта.

«Символ неидеальности мира, Беатриче, это ты, и ты во мне. Та, что была во мне, сейчас она ушла. Она была чутка, остра и томна. Ее не волновал быт и деньги. Ее не волновало ничего из того, что волнует тебя. Эти тяжбы с родственниками, эти желтые квадратные метры», – я собирал фразы по осколкам.

Горели витрины, у метро, на каменной плоскости как всегда, курили люди. Шагнув через стеклянные двери, я словно снова опьянел. Очнулся только когда уже пересел на «красную». И снова ощущал себя совсем трезвым.

Я огляделся. Качался полупустой вагон. Вытертые сиденья. Не смотрел на часы, но думаю, мне повезло, что не проспал все поезда. Ехало несколько человек. Взгляд мой приковала девушка. Ее глаза смотрели сосредоточенно из под вьющихся, стянутых в косу, волос. Она смотрела в одну точку, и я не мог понять, то ли она обижена, то ли напряжена, от того, что одна и поздно. Брови сдвинуты. Руки на коленях. Вложить в них меч, и оживет Юдифь Кароваджо.

Красивая девушка вызывала поток мыслей: «Почему я не с ней? Почему я не могу дать ей любовь? Я же даю любовь не только ради себя, я делюсь ей, как Солнце делится светом. Нет ни одного человека, которому нравятся картины только одного художника. Каждый прекрасен в своем. Идя в музей, в галерею, мы наслаждаемся разным. Я понимаю разную красоту, нежность, бархат плеч и щек, теней, плывущих грациозно по спине. И я не могу любить одну форму, потому что в статике теряется жизнь. Форма должна меняться. Плавно, резко, страстно, холодно, но не однообразно. Если я преклонюсь одной форме, мой путь будет закончен».

Из громкоговорителя донеслось слово: «Сокольники». Мне выходить. И если бы не мысль, что этот поезд может быть последним, я поехал бы с Юдифь, возможно, еще больше напряженной из-за остановившегося на ней моего взгляда…

Все это было вчера… Нет, позавчера!

Понедельник! Я вскочил: мастерская, горит лампа. По самоощущению уже утро. «Проспал!» – пронеслось в голове. Включил телефон. Семь тридцать. Еще десять минут…

Нюхая подмышки и носки, я искал ключи. Состояние одежды еще терпит. Надеюсь, нос не заложен…

Рассовывая по карманам деньги, документы, пропуск от работы, я оделся.

Перед выходом обежал мастерскую взглядом. Я всегда разворачивал мольберт с готовой картиной к стене, чтобы не смотреть на него поутру. Потому что утром я острее чувствовал пошлость и бездарность. Но вчера я уснул перед ним, во сне добрался до дивана, и сегодня картина оказалась обнажена. Зная это, я не смотрел на нее, пока одевался. И вот, я ее увидел:

– Ты снова вернулась ко мне, – выдохнул я и вышел за дверь. Она была искренна и не причиняла боль, – нет, это не пошло…

Вдруг, вспомнив о своем правиле, я вернулся в мастерскую и развернул мольберт…

Выскочив на площадь у метро «Динамо» с жадностью глотал свежий воздух. Оставив позади опутанный лесами стадион, поспешил в сторону Петровского парка. Дорожки и люди переплетались под кронами деревьев. Мелькали знакомые лица прохожих, идущих навстречу, к метро, некоторым машинально кивал головой. Рабочий график объединял нас на этих тропинках.

Затем парк сменился на небольшие улочки, тесные от машин. Серо от пыли и грязи, бетонных заборов покрытых пылью.

Магазин открывался. Продавцы, Андрей и Семен вяло тянули разговор у прилавка. Мы пожали руки. Я прошел через вытянутый зал со стеллажами и вышел на склад. Дверь открыта настежь, за стойкой выдачи чернел проем, из которого, словно корявые зубы виднелись белые и коричневые коробки. Тут мое место.

Я выдаю и проверяю товар. Стою или сижу на барном стуле, хожу на склад и втыкаю розетки в шестиместный адаптер: работает, или нет. Так с утра до вечера. Когда приходят покупатели, я устаю от рутины, когда их нет, начинается самое страшное – целый день сидеть без дела, не находя себе места и зная, что в мастерской ждет она, моя муза. Единственная, кто может изменить мою жизнь.

Нарочно шумно прозвучал мой вздох: «ну что ж». Я надел красную тенниску, с надписью, вышитую белой нитью «ЭК. ЭлектроКомплект». Тенниска висела тут же, на крючке, сразу за косяком двери. На ее место повесил свою вытертую зеленую джинсовую куртку. Теперь можно спокойно покурить у черного входа. Расставание с Катей освобождало мысли, я не сомневался, что это решенное дело.

Снег растаял, насытив лужи. Потеплело и, кажется, листопад взял у осени еще несколько дней. С самого утра, наполненный вдохновением, я не мог начать работать и курил одну за одной. Я знал, что меня не позовут, пока не придет покупатель, и спокойно слушал дверь. Думал, что продав хотя бы одну картину по настоящей цене, брошу все и буду только писать. Мне не нужны деньги, мне нужна любовь моей музы. Я хочу дарить ей подарки, а их не купишь у торговца, как цветы и шампанское. Это не амбиции, не политика и не бизнес. Это любовь.

Громкость слов внутри магазина увеличилась. Андрей с Семеном заговорили о чем-то с девушкой. Я удивился, ведь обычно к покупателю подходил один из них. Ее звонкий голос снова напомнил мне о работе – пришел клиент. Я стал вслушиваться сквозь шум улицы и вникать в беседу. Они говорили с ней не как с клиентом, скорее как со знакомой. Наконец, Андрей сказал:

– Вот, с этим чеком на склад, это прям сюда.

Я быстро зашел и встал у потертой стойки выдачи. Красивая, она улыбалась глазами. Я был не готов встретить такой взгляд и, обожженный, невольно смотрел только на чек в ее руке.

– Что Вам?

– Вот, зарядку, – она протянула чек.

– Ага, сейчас, подождите, – я также, не поднимая головы, пошел в складскую комнату.

Зарядку нашел быстро. Нужно вернуться и не бояться ее глаз.

Я вернулся, но не в силах посмотреть ей в глаза, разглядывал дверной проем правее ее головы.

– Вот возьмите, – я, наконец, загляну в них, и снова отвел.

– Спасибо, – мы снова встретились взглядом. Какая красота. Не нужно ничего больше, ни лица, ни тела, ни волос.

Она вышла, теперь я старался не смотреть на движение бедер, стянутых юбкой.

Через минуту зашел Семен:

– Ты видел, попа – орех.

«Ты видел, какие глаза?», – подумал я, но промолчал.

– Да, а кто она?

– Новая продавщица в аптеке, – аптека располагалась в подъезде соседнего здания-многоэтажки.

– Ясно. А мне и показалась, что вы, ребят, ее знаете.

– Очень улыбчивая, общительная девушка, – Семен сам улыбнулся, немного приподнимая уши на круглом бритом и лысом лице. Когда он улыбался, то немного краснел.

– Мало вам девушек за день, вы их хоть видите, а я на складе только с коробками торчу, – продолжил я весело.

– Электроника не то, что их манит, – поддержал Семен, – вот, если бы мы работали в ювелирке.

– Ну да, тогда бы ты носил не красную жилетку, а пиджак…

Весь оставшийся день я пытался вспомнить, у кого украла она эти глаза. К обеду уже не сомневался, это точно был Вильям Бугро, но даже к вечеру, я не мог выстрадать для себя ответ – ее глаза, глаза какой из его девушек. Черты лица к тому времени совершенно забыл.

Скука страшный демон. Сегодня было не больше семи-восьми покупателей, дошедших до склада, и день тянулся вечность. Особенно становилось сложно, когда появлялись идеи новых картин. Их не терпелось реализовать, и я остро чувствовал, как на работе время идет впустую. Большое счастье, если останется запал на вечер. Сегодня еще, вдобавок, разболелась голова. Она стала часто болеть, когда я выпивал больше чем полбутылки, и даже дождь и пониженное давление не спасали, как раньше.

– Впрочем, это хороший повод зайти в аптеку…

Вечером я так и сделал. Металлические цилиндры качнулись и зазвенели, когда открылась стеклянная дверь, обрамленная серым железом. Людей внутри не было, лишь многоуровневые полки, расходящиеся в разные стороны. Кроме лекарств, белое помещение, заставленное стойками, наполняла классическая музыка. Она играла тихо, и я, возможно, не уловил бы, если не знал Сен-Санса.

Тихо подошел к прилавку. Из подсобки, освещенной тускло на фоне яркого света витрин, грациозно покачиваясь, выглядывала ее ножка. Рядом на полу стояли туфли. Похоже, она не слышала, как звенел колокольчик на двери.

– «Лебедь», – спросил я, придавая голосу естественность и добавляя громкость.

– Ой, – она тут же надела туфли и встала, – что простите? – девушка не сразу очнулась от дремы, потом, увидев меня, продолжила уже весело, – я не услышала, как ты вошел, извини.

Ее смущение сделало меня более раскованным, и я позволил себе заглянуть в ее глаза:

– «Лебедь», «Карнавал животных», Камиль Сен-Санс?

– Ничего не могу поделать с собой, без музыки рабочий день невыносим, – она развела руками, – через полчаса народ еще навалится. Ох, – девушка закинула назад свободные каштановые волосы, а рукав ее халата сполз вниз, позволив мне увидеть ее круглую ручку до плеча.

Широкоплечая, среднего роста, она имела фигуру с грацией, не испорченной фитнес-клубом и спортом, естественную, природную красоту тела. Возможно, немного узкие для ее плеч бедра, компенсировали красивые икры. Лицом, она действительно походила на девушек с картин Бугро, но, все-таки в ней было больше кислого. Только теперь я отчетливо видел, особенно когда, делаясь серьезной, она сильно опускала довольно широкие брови – это «Весна» Франца Фон Штука.

Мне сделалось неловко, что я так смотрю на нее. Я решил перейти к деловому тону:

– У тебя есть «Спазмалгон»?

– Да, – таким же невозмутимым голосом ответила она, – у меня еще есть еще два билета на концерт, ты любишь классическую музыку?

Я бы никогда не поверил, что она предлагает так первому встречному пойти с ней, и ответил:

– Люблю, но мне не с кем ходить туда, – я улыбнулся, – а один я лучше послушаю граммофон.

– Да, нет, я же тебе предлагаю сводить меня, – ее влажные губы сложились в ответную улыбку.

– А когда?

– В пятницу.

– Я был бы очень рад.

– Отлично, Люба, – она протянула руку.

– Дима, – я слегка пожал ее пальцы.

– Будут «Первые концерты» Чайковского в его же консерватории.

– Отлично! – мне было, в общем-то, все равно, куда с ней идти.

– Отлично.

– Может быть, тогда сегодня сходим куда-нибудь, чтобы познакомиться?

– Нет, сегодня я допоздна тут. Да и вдруг, после того, как познакомимся, не захотим идти вместе в консерваторию? А одна я уже не хочу.

– Мне кажется, ты без труда найдешь другого, – я снова заглянул ей в глаза.

– Да, но в тебе что-то есть. Ты угадал Сен-Санса.

– Он слишком известен, в следующий раз загадывай кого-то посложнее…

– Я не выдержу других целый день.

Как несколько слов неожиданно освежают всю жизнь. Выйдя из-под свода искусственного света аптеки, я чувствовал себя другим и живущим в другом мире. Напевал под нос Сен-Санса и Дебюсси, и медленно шел, в глубине души не желая возвращаться в свой мир. Ведь там, под воздействием привычек и лени пройдет это ощущение нового. Поэтому выбрав непривычный маршрут, я пошел к метро наугад, осознанно делая крюк. Иногда срезал через дворы, рассматривая людей, пивших на лавочках и детских площадках. Я примерно знал этот район, так как когда-то довольно долго плутал, в поисках отделения «Сбербанка», где я оформлял зарплатный счет. Эти знания помогали обходиться без карты.

Что-то похожее происходило в апреле. Незнакомая Люба, пришедшая осенью, и Катя, сами были как весна и осень. Одна уступала право другой. Как сильный ветер, дующий в грудь, одновременно и тревожил и обнадеживал, так и эта встреча, одновременно заставляла мечтать и оборачиваться на прожитые прошлые мечты.

Ясное небо продлевало угасающий день, вечер лишь немного сглаживал контуры домов, деревьев, людей и заборов, темнеющих вдалеке. Старые дворы встречали приветливо, листья кружились к земле. Я не замечал, как мелькали дома.

Очередной двор вывел меня к зеленой вывеске банка. Теперь можно и домой. Отсюда виднелись леса стадиона, обозначавшие направление к метро. Пройдя пару подъездов, остановился у черного стекла, отсекающего ноги ниже колен. Тут раньше была пивная, и еще висела сверху электрическая нитка: «живая музыка». Я посмотрел на себя, отраженного вместе с домами и небом. Зеленая джинсовая куртка болталась поверх растянутой бордовой кофты, надетой на серую рубаху. Брюки, ремень. Из расстегнутого на две пуговицы воротника блестела монета на черном шнурке.

Это монета, десять рублей, которую я просверлил и повесил на шнурке, являлась моим первым гонораром. Когда-то давно я подарил картину матери своего друга, а она сказала, что просто так не возьмет, нужно дать хотя бы монету. После этого я долго размышлял на тему искусства, его цены и денег. Я бы хотел, чтобы мои картины и деньги находились в разных плоскостях, но, к сожалению, у нас нет другого мерила. Я встречал как-то художника, пишущего за вино. Пять бутылок за работу. Ему платили разным вином, дорогим и дешевым, кто какое пил, и как оценивал полученную работу. Сглаженность недорогого вина, ему, как и мне, сполна дополняла музыка. Но тот художник мог себе такое позволить, потому что зарабатывал на жизнь другим…

Вечер сменила ночь, ночь утро, я плохо спал и не мог себя ничем занять. Я был, мягко скажем, заинтригован. Красивая девушка оказалась еще и интересной. Еще больше загадочности и томности ее образу добавила просьба не ходить к ней всю неделю. Впрочем, это могло быть простой уловкой, которой Люба могла постоянно пользоваться. Тем не менее, то, как она это подавала, было уже искусством.

Не вытерпев, и найдя пару организационных вопросов, я все же зашел в четверг. Внутри аптеки все было также. Белый свет, но за прилавком стояла другая, тоже молодая.

«Может быть, днем тут работают стажеры? Сколько Любе лет?», – возникла резонная мысль.

Немного наклоняя голову, продавщица напоминала итальянскую девушку Сезанна. Я растерялся. Вначале, я думал спросить, где Люба, но потом решил, что, если вдруг Люба здесь, то не хочу говорить с ней при свидетелях.

Ее коллега также имела приятную наружность, вероятно татарка, немого полноватая, но с роскошными густыми волосами. Глаза подчеркивали модные большие очки в толстой круглой оправе.

В аптеке больше никого не было. Она не могла не слышать звонок, но долго не поднимала взгляда от небольшой книги, обернутой в газету. Наконец, нехотя обратив на меня, вставшего посередине зала, внимание, спросила:

– Вам что-то подсказать?

– Нет, извините…

Я хотел уже выйти, но все-таки, поняв, что выгляжу глупо и странно, заставил себя спросить:

– Вы одна работаете сегодня? – поняв, что этот вопрос звучит совсем неоднозначно, я добавил, – Люба сегодня будет?

Аптекарша ответила невозмутимо:

– Будет завтра.

– Спасибо, – она немного поправила круги очков и вернулась к чтению. Я вышел.

На улице, подумал: «интересно, много ли к ней заходит людей, которые становятся в центре зала и стесняются, не решаются спросить какое-то лекарство? И на сколько ее лишенная эмоций манера говорить помогает им сделать покупку». Я представил, как подросток покупает у нее презервативы…

Вечер обещал быть тихим и безветренным, я снова решил сделать крюк до метро. Завтра свидание, я волновался. Конечно, стоило зайти домой и принять душ. Хотя бы посмотреться в зеркало. Побриться.

– Так, побриться я могу и на работе, – рассуждал я.

На съемную квартиру ехать не хотелось, к родителям тоже. Эту неделю я жил в мастерской, пытаясь написать что-то подобное абстрактному портрету Беатриче. Получалось неплохо, но слишком натянуто. Не было легкости, слишком явный символизм. С одной стороны, я понимал, что с ее портретом мне повезло, с другой, что теперь этот секрет неявного очертания мне открылся. Я еще не терял надежды, и вечер хотел посвятить созерцанию своих новых работ. Может быть, и придет эта пара мазков, меняющих восприятие.

– Помыться там же, – у нас рядом со складом в подсобке был душ. Семен туда ходил, когда приезжал на велосипеде, – а зеркало? Посмотрюсь опять в стекло пивной, – от такой простоты я улыбнулся…

Освобожденный от работы, я не спеша пошел провожать угасающий день. Вчерашняя дорога сегодня казалась совсем знакомой. Проходя дворы, я не шел наугад, а уже строил свой маршрут короче.

Черное стекло закрытого бара снова показало мое отражение:

– Борода достаточно длинная, чтобы не бриться, – я снова улыбнулся, – куртка сойдет, а вот брюки нужно погладить, – я покачал головой, – и, наверное, купить новую рубашку и ремень. И носки. Носки обязательно.

Я стал немного переживать, что из-за утюга придется все-таки ехать на квартиру. Мы снимали ее вскладчину с двумя однокашниками. Вдруг меня осенила мысль, что утюг я могу взять на работе, распаковав коробку со склада.

– И тут же на стойке выдачи и поглажу! – теперь я был абсолютно счастлив.

Вечером в торговом центре купил носки и светло-голубую рубашку. Еще три бутылки вина. На ремень деньги пожалел…

В мастерской играл Равель. Фото Беатриче стояло на мольберте, в руке, поднося к ней и утомляя пальцы, я держал попеременно ее производные, написанные на этой неделе.

– Слишком видна разница, где писал человек, а где муза рукой человека, – заключил я и небрежно бросил последнюю картину на пол, – я могу положить миллион мазков, сглаживая краску, но от них не будет того эффекта, как от одного, попадающего в сердце.

Обновив вино, я сел перед удавшейся картиной Беатриче. Смотреть на нее до утра…

За Любой зашел ровно в шесть. Она как раз выходила из-за стойки, прощаясь со вчерашней коллегой-татаркой. Та взглянула на меня и улыбнулась Любе. Люба улыбнулась ей и мне тоже.

– Привет!

– Привет, Люба!

– Ну, все, пока, Кам, – сказала она коллеге, – спасибо, что подменишь.

– Тебе спасибо!

Люба застегнула молнию короткой кожаной куртки, под которой теплом зеленело вечернее платье чуть выше колен. Я открыл перед ней двери и мы вышли. Сделав, притворно обиженные брови, она спросила:

– Почему ты меня не послушал? Камиля сказала, ты приходил вчера, – ее интонации стала чуть-чуть строгой.