Алрой

“Радость, радость, невыразимая радость!”

“Что скажешь, Джабастер? Эстер мотив сменила! А ведь она не слышит нас! Истинность слов моих путем небесным к ней сошла. И не диво – ведь пророчица она. Дай руку мне, Джабастер! Сердце твое открыто чаяниям Израиля. Ты должен стать судьею и вождем народным!”

“Вернуться к древней теократии? По-твоему, мне надлежит к власти над душами людей присоединить власть над людьми? Покорение мира – забава для молодых”.

“Скажи одно лишь слово, Джабастер, и все свершится. Бессчетно верных сердец среди Израиля. Паства твоя замечает обиды, нанесенные тебе, и скорбит о них. Обожаемый Первосвященник, ты самозабвенной службою напоминаешь народу о славном времени великих Судей. Одно лишь слово, Джабастер, довольно и венценосной головы кивка. Впрочем, сомкну уста. Я, кажется, даю непрошенный совет тому, кто вовсе не нуждается в подсказках, и чьи ум и сердце есть вершина благородства. Ты молчишь, и это знак незрелости мгновенья. Однако знай, как только мудрость твоя решит, что время дел приспело, верный тебе Израиль стряхнет оцепенение с ресниц”.

“Мусульмане в совете! А дальше что? Всевластию Израиля конец! Возможно, созрело мгновение, мой Абидан?”

“Скажи слово, Джабастер! Двенадцать тысяч копий оборонят ковчег – я за своих людей ручаюсь! Однолюб Шерира не приемлет уступки мусульманам. Лишь слово, и армия сирийская его вступит под наше знамя, на коем вышит молодой лев Иудеи. Умрут тиран и лизоблюды, а прочие, дав клятву верности, вместе с нами покинут Вавилон и двинутся навстречу Сиону и судьбе”.

“Сион – его юности мечта!” – отрешенно промолвил Джабастер.

“Ты размышляешь вслух иль говоришь с собою?”

“Царь или не царь, но нежный отрок сей – божий помазанник. Рукою, что я лил елей на священное чело, я должен убить? Козленка, что Господь себе избрал, я по произволу собственному сварю в молоке матери его? Есть преступленье хуже?”

“Голос его едва слышен, он удручен, – пробормотал Абидан, – cлов твоих не разобрал, Джабастер”.

“Я и впрямь предался своим мыслям, о, честный и верный Абидан. Боюсь, мы с тобою бредили в горячке. Решение оставим до рассвета, пусть свежестью своею жар наш охладит. Пылкость в преклонные года граничит с глупостью. Утро мудрее ночи, а горячность губительнее бездействия. Лучше станем уповать на Бога: захочет Он – и повернет Алроя к истине лицом”.

“Первосвященник, прежде твои душа и вера были равно неколебимы и тверды, теперь же…”

“Прошу, воздержись от поучений и упреков, любезный Абидан. Огонь горит в груди, а искры летят изо рта. Есть нечто в моем старом сердце, что не вместится в молодом твоем. Прими это на веру. Сейчас я ненадолго в келью удалюсь. Мне слышен зов Израиля, я должен быть на месте. Постой, не собирайся в путь. Вновь не подвергай пророчицу испытанию водой и тьмой. Я скоро вернусь”.

Джабастер покинул балкон, зашел в келью, закрыл за собою дверь. Расстегнутые и раскрытые древние фолианты на диване. Медный каббалистический стол. Джабастер воздел руки к небу. Неописуемое мученье на лице.

“К чему пришли мы?” – простонал Первосвященник, – “К чему пришли мы? Что я слушал давеча и почти готов был совершить? Прочь, дьявол искуситель! О, слава! Победы и надежды! Во что осталось верить, и что осталось свято? Тяжко пережить разочарование, нестерпимо нести этот короб вечно. Зачем мне жизнь? Бог великий, пошли скорее смерть! Непосильны муки бытия!”

Он бросился на диван, лицо зарыл в подушки. Сердце гулко стучало. Могучий телом, необъятный душою, терзаемый страданьем человек лежал ничком молча, недвижимо.

9.2

“Шум пиршества заложил мне уши. Хочу один остаться”.

“Со мной?”

“Ты есть я. И нет у меня жизни иной”.

“Светик ясный, да ведь ты халиф!”

“Я все, что ты захочешь, душа моя! Победы и слава, власть и роскошь – словно самоцветы с изъяном не велики ценой и меркнут в сиянии беспорочного алмаза улыбки твоей!”

“Сладкоголосый соловей мой, сегодня что у нас? Охота?”

“Ах, роза алая, я б век не покидал дворцовые палаты и все бы любовался на красу твою – глаз не насытится!”

“А я бы поплыла с тобой под парусами по озеру, холодному и голубому, и пусть бы лебеди сопровождали нас”.

“Нет озера голубее глаз твоих, нет лебедя белее рук твоих!”

“Как хорошо и в поле и в лесу! Соколы взмоют в небо и принесут фазанов к ногам нашим”.

“Я – золотой фазан у ног твоих, какие еще надобны тебе трофеи?”

“Помнишь ли, Алрой, как появился здесь впервые юный красавец-немой? Руки сложены на груди, глаза потуплены. Их быстрые горячие взгляды украдкой зажигали мне лицо. Ты был пуглив, как птичка. Ушел, а я плакала”.

“Неужто плакала?”

“Клянусь!”

“Повтори, Ширин, волнующие эти слова!”

“Я плакала”.

“Слезы эти хранил бы в хрустальной вазе. Полцарства отдал бы за сей сосуд!”

Она обвила руками его шею, покрыла лицо поцелуями.

Солнце скрылось за минаретом. Фиолетовое половодье залило небеса. Единственная звезда угнездилась поближе к бледной луне – две жемчужины разной величины. Ширин и Алрой вышли в сад. Рай сущий вокруг.

“Красота”, – задумчиво произнесла Ширин, глядя на небесные светила, – “почему не дано нам жить одним, для себя и для любви?”

“Царствование утомило меня, – в тон прибавил Алрой, – давай сбежим куда-нибудь!”

“Сыщем ли счастливый остров, людям недоступный? Как мало мы просим! Ах, кабы этот сад окружен был не опостылевшим Багдадом, а безбрежным морем!”

“Дорогая, мы живем в раю. Хонайну благодаря, безмятежность наша не нарушаема почти”.

“Почти! Мне досаждает мысль, что люди вьются вокруг нас. Всякий, кто осмеливается думать о тебе, крадет у меня часть тебя. И я так устала от роскоши! Я бы хотела жить в пещере и спать на ложе из сухих листьев. Ах, милый! Чем новее удовольствие, тем оно приятнее!”

Содержательная беседа юных супругов была прервана появлением дворцового карлика. Вдобавок к своему неправдоподобно малому росту и замечательной уродливости он был еще и нем. Поэтому лишь с помощью энергичных телодвижений он сумел сообщить о наступлении часа трапезы. Никто, кроме этого привилегированного субъекта, не посмел бы нарушить покой царской четы.

Ширин и Алрой степенно вошли в трапезную палату. Огромный масляный светильник под потолком источал мягкий свет и чудный аромат. В конце великолепного зала выстроились евнухи в своих алых одеждах, у каждого серебряный посох в руке. Монарх и супруга его уселись на диван, по одну сторону которого находились гвардейцы и с ними рой придворных, по другую – прекрасные видом юные рабыни в разжигающих воображение легчайших нарядах.

Евнухи расступились и пропустили вперед торжественное шествие дюжины рабов. Вошедшие держали в руках отягощенные яствами подносы из золота и серебра, из слоновой кости и черного дерева. Кушанья демонстрировали халифу и принцессе, дабы те могли сделать выбор. Ширин вооружилась ложкой, изготовленной из гигантской жемчужины и снабженной золотой рукояткой, усыпанной рубинами, и принялась за любимый шафрановый суп. Затем она посвятила себя тушеной в фиалковом соусе со сливками и начиненной миндалем грудинке молодого лебедя, тающей во рту. Угодив начальным притязаниям аппетита, принцесса обратилась к изысканному блюду востока – печеным в виноградных листьях маленьким птичкам, садовым овсянкам. Разрывая нежные тушки нежными пальчиками, она с обворожительной настойчивостью потчевала Алроя лакомыми кусочками. Последний великодушно уступал кулинарному обольщению. Гранатовый шербет и золотистое ливанское вино смягчали острый вкус блюд. Наконец, пресыщенный халиф, опасаясь, как бы обеденный стол не занял место алтаря, властью своей положил предел затянувшейся церемонии трапезы. Кушанья исчезли. Наступила очередь омовения рук, для чего были внесены хрустальные чаши с розовой водой и тончайшие полотенца, какие можно изготовить лишь из хлопка с берегов Нила. Питье ароматного кофе с леденцами сопровождалось сладкозвучной музыкой и волнующими танцами стройных красавиц-рабынь. Говоря о застолье, нравы не обойти.

“О, очаровательная Ширин, – сказал халиф, – еда и напитки были великолепны, музыка обворожительна, и девушки танцевали бесподобно. И вот сейчас, я хотел бы остаться с тобой наедине и насладиться твоим пением”.

“Ах, милый! Я сочинила новую песню, и ты ее услышишь!” – Радостно воскликнула принцесса. Она трижды хлопнула в ладоши, и все присутствующие покинули зал.

9.3

“Утро сменит ночь, исчезнут звезды, и с ними – Джабастер. Я пробираюсь тайком, прячусь, крадусь. Жалкое зрелище. Но выбор сделан и целью освящен”.

Так, то сокрушаясь, то ободряя себя, Первосвященник, завернувшись в мантию, выскользнул из дома. Восток. Ночь. Воздух прохладен и чист. Улицы полны жизни. В бесчисленных кофейнях светятся окна, за ними мелькают танцовщицы, и музыка рвется наружу. Стихотворцы и рассказчики сказок услаждают слушателей. У кого кошелек тугой, домогается ночных наслаждений и приключений, истый вкус которых известен лишь обладателю аппетита бедняка.

Двое суток минуло, как у Джабастера побывали гости. Первосвященник условился встретиться с Абиданом в саду возле главной мечети. Он направлялся к месту свидания.

“Я прибыл раньше назначенного часа. Подожду”, – подумал Джабастер. Сад безлюден, искатели развлечений заполнили кофейни. “Притаюсь под деревом. Бдительность – первая заповедь заговорщика. Я хотел этой встречи, теперь страшусь ее. Сон потерял, в голове сумбур. Пусть то, чему назначено свершиться, свершится поскорей. Кинжалу сему подобает утонуть не в груди Алроя, но в моей. Коль родина и вера стали мелкой ставкой в большой чужой игре, к чему мне жизнь? В серости существовать, ни радости, ни торжества не зная? Однако я забыл Израиль! Покинуть его – что от матери родной отречься! Запутался вконец”.

“Вселенские, Богом вдохновенные надежды мои разбились о твердокаменную мира мелочность. Расколота необъятная душа, пламя страсти ее угасло. Истощился неутомимый мозг, что ставил цели и освещал пути к ним. Все рушится. Я блуждаю в безбрежном море, я – кормчий на судне без руля и парусов!”

“Учение, борьба, война, тревоги, горести – многие годы усердно трудились над моими душою и телом. Уж я не тот Джабастер, что восторженно глядел на звезды кавказские и гадал по ним. Померкла слава жизни моей, и высох ствол ее. Высох, но не сгнил. Ни в мыслях, ни в делах я не забыл Бога своего. И не старик я, коль помню прежнее счастье. Чу! Кто это?”

“Израиля верный друг”.

“Славно, что у Израиля есть верные друзья. Благородный Абидан, взвесив твои суждения, я порешил войти в твой круг. По чести говоря, ты не открыл мне нового, но лишь разбередил давние догадки, от которых я спасался одиночеством. Ужасна стезя твоя, но неизбежного не миновать”.

“Хвала тебе, великий Джабастер! Ты не добавил разочарования моей душе!”

“Говорят, убежденность в праведности дела есть чистой совести залог”.

“Без сомнения”.

“Ты веришь этому?”

“Разумеется!”

“Мы идем на праведное дело?”

“Праведнее не бывает!”

“Я худший из негодяев…” – пробормотал Джабастер.

9.4

Первосвященник и Абидан вошли в дом. Джабастер обратился к собравшимся у Абидана гостям.

“Отважный Шерира, я рад видеть тебя с нами. Без Шериры не решаются дела Израиля. Мы мало знакомы, верный Залмуна, я в этом виноват. Славная пророчица, ты – благословение наше!”

“Друзья, мы знаем задачу сего собрания. Наши недовольство, ропот и желанье перемен достойны похвалы, но требуется дело. Да, мы встретились, чтоб действовать, не споря по-пустому. Цель велика, и тайна ей под стать. Вперед уверимся в единомыслии. Коль есть средь нас таков, кто примирится с рабством Израиля у Исмаила, кто с легким иль с тяжелым сердцем отступится от давешних побед, кто безучастен к оскверненью наших алтарей священных, и, наконец, кто не готов жизнь отдать ради постройки Храма, пусть отправляется на все четыре стороны. Все остаются? Отлично! Как кремень твердо ядро!”

“Мы с тобой, великий Джабастер! Все, все!”

“Не сомневался. Вы – как я, и все мы – как один! Необходимость диктует и соединяет. Каков наш план? Говори, Залмуна.”

“Джабастер, я вижу трудность и не вижу средство одолеть ее. Алрой не покидает дворца, проникнуть внутрь незамеченными никак нельзя. Что скажешь ты, Шерира?”

“Худо воевать с затворником. Страшат не жертвы, но сомнительность успеха”, – сказал Шерира.

“Я готов погибнуть сам, но не смирюсь с погибелью мечты! – воскликнул Абидан, – глянем правде в глаза: открытая война – негодный план. Армия пойдет за командирами, а те верны хозяину. Он – камень преткновения. Убрать его, и встанут под наше знамя полки, коль с полководцами совладаем”.

“Неужто у царя нет повода покинуть крепость, скажем, ради жертвоприношений в честь какой-либо былой победы?” – спросил Первосвященник.

“Боюсь, что нет, Джабастер. Он столь политичен нынче, что присутствием своей царственной персоны не желает освящать торжеств Израиля. А если и захочет – супруга остановит!” – сказал Абидан.

Не позволив растерянности занять место решимости, вперед выступила пророчица Эстер. “Могучие воины, внемлите голосу женщины. Он слаб, но Господь слышит своих избранников. Лишь мне известной тайною тропой я проберусь в дворцовый сад. Завтра, когда луна займет свою небесную обитель, над башнями дворца взовьется пламя. Оно станет сигналом войску Абидана устремиться к дворцовым воротам, якобы на помощь. Испуганная пожаром гвардия не окажет сопротивления. Залмуна, Абидан и Джабастер ринутся в царские покои и сделают то, чего мы все так ждем. Армия верного Шериры пусть окружит дворец. Затем вы, три героя, рыдая, предъявите солдатам окровавленное тело, и Джабастер провозгласит теократию!”

“Воистину, сам Бог говорит твоими устами!” – воскликнул ободренный Абидан.

“Смелый план, – сказал Джабастер, размышляя, – он осуществим вполне”.

“Безопасный план, – сказал Залмуна, – мы не выступим, покуда ни увидим огня”.

“Отличный план”, – сказал Шерира.

“Быть посему. Через сутки вновь соберемся здесь. Всем – доброй ночи”, – заключил Джабастер.

“Доброй ночи. Что нам звезды говорят, Первосвященник?”

“Молчат в тревоге ожиданья”.

“Боже, даруй благодать своему народу!”

“Я верю. Доброй ночи, друзья”.

“Доброй ночи, Джабастер. Ты – оплот наш!”

“Джабастер – оплот Израиля!”

“Удели нам еще минуту, Первосвященник”, – попросил Абидан.

“В чем дело? Я тороплюсь”.

“Мы уготовили смерть Алрою, но довольно ли сего, чтобы расчистить к цели путь?”

“Принцесса?”

“Я не о ней. Азриэль, Итамар, Медад!”

“Они стойкие надежные солдаты. Свойства их натуры – подчинение и верноподданность. Они послужат нам не хуже, чем Алрою”.

“Надо надеяться. Кто еще опасен?”

Залмуна и Шерира потупили глаза долу. Молчание нарушила пророчица. “Справедливость требует назвать Хонайна!”

“Нет! – воскликнул Абидан, – он брат Джабастера. К тому же смерть его, увы, не обезглавит гидру врагов Израиля – их не убудет!”

“Нет брата у меня! Я не подниму руку на того, о ком вы говорите, коль это может сделать другой. Итак, доброй ночи”.

9.5

Глубокая ночь. Светильник мерцает в комнате. Двери ее открыты навстречу длинной галерее, ведущей в дворцовый сад.

Тонкая легкая фигура промелькнула бестелесной тенью, шаги не слышны.

Женщина вошла, разглядывает богатое убранство комнаты. Прозрачная ткань спускается с балдахина, хранит от ночной сырости спящего на кушетке. В углу у стены расставлены заботливой рукой старинные щит, шлем, оружие.

“Какая таинственная сила заставила меня подняться сюда?” – подумала пророчица, – “свет привлек?”

“Кушетка, кто-то спит на ней!”

Она приблизилась, одернула занавес. Дыхание перехватило, побледнела: Алрой!

Волнение унимая, оперлась о стену. Вновь подошла, взглянула на обреченного.

“О, может ли преступник спать сном невинного? Неужто этот благородный лик скрывает поругателя даров небесных, коими тот щедро наделен? Лицо безмятежно, дыхание спокойно. Так ли спит изменник, предавший веру и народ? Красив! Как оперенье ворона волосы черны, чело белеет в свете ночи, щеки и подбородок трогательны и нежны. На губах застыли слова любви. Помню, как ураганом побед он принес всем нам радость, а для меня одной…”

“Угомонись, сердце! В склеп молчания спрячь осколки надежд разбитых. Вот жребий женщины – любить и таить любовь! Как горько! Любовь обращает нас в рабынь. Спасенье в смерти иль в мечтах. То и другое есть бегство от страсти истинной”.

“Герой прекрасный! С ненавистью иль с любовью пришла к тебе – не знаю! Коль смерть твой приговор, позволь идти с тобой. Не в могилу, но на ложе любви могла бы увести нас эта ночь. Удар кинжала, и кровь зальет святую грудь. Где справедливость? Лжецы твердят, что ты Богу изменил. Ты сам и есть Бог, и поклоняться тебе хочу! Шевельнулись губы. Слова любви?”

“Ширин, Ширин!”

“Вот слово, что вернуло разум мне, наивному и слабому созданию! Справедливость не торопится карать. Не дожидаясь, сама, как дерзкая Яэль, покончу с этим новым Сисрой, иудеев погубителем!” Эстер схватила кинжал, размахнулась, и, метя в сердце, нанесла удар. Клинок дамасской стали разбился вдребезги. Талисман Джабастера спас жизнь Алрою, из суеверия не снимавшего его с груди. Алрой вскочил с кушетки. Перед ним пророчица, рукоять кинжала в руке ее, ужас на смертельно бледном лице.

“Кто это? Ширин? Нет! Кто ты? Эстер?” Он схватил ее за руки. “Зачем ты здесь? Говори!” Не получив ответа, кликнул Фареза.

Тщетно борясь с превосходящей силой, Эстер разразилась диким безумным смехом. Одной рукой Алрой сжимал стальною хваткой две женских кисти, другой ударил медным шлемом в медный щит. Тот зазвенел, как гонг, Фарез проснулся и предстал пред господином.

“Фарез! Измена! Мчись к командирам, передай приказ не открывать ворота никому ни под каким предлогом! Лети! Всем – к оружию! Мчись, лети!”

Алрой передал полуживую Эстер под охрану евнухов. Дворец проснулся. Замелькали рабы и слуги. Явилась Ширин. Волосы не убраны, одета наспех. Ее сопровождали сто девушек, у каждой светильник.

“Душа моя, что все это значит?”

“Ничего, голубка! Все хорошо, вот-вот вернется тишина”, – ответил Алрой. Он поднял осколок кинжала, стал рассматривать его.

“Все хорошо. Покушение на мою жизнь. Дворец в огне. В городе, подозреваю, бунт. Присмотрите за госпожою, девушки!” Ширин без чувств упала им на руки. “Я скоро вернусь”, – сказал Алрой и скорым шагом направился на центральную дворцовую площадь.

Тысячи собрались. Рабы, слуги, евнухи, пажи, женщины, солдаты. Встревожены, испуганы, шумят. Огонь, дым, неразбериха. “Халиф, халиф!” – чей-то голос возвестил о прибытии Алроя. Шум стих.

“Где командир гвардейцев? – выкрикнул Алрой, – ты здесь? Хорошо. Ворота не открывать! Кто готов прыгнуть со стены и принести весть Азриэлю? Ты? Тоже хорошо. Завтра назначу тебя командиром. Месрор, бери гвардейцев, сколько надо, и справляйся с огнем любой ценой! Разрушай постройки хлипкие, чтоб пламя не распространялось. Я слышал, Абидан с войском спешит на помощь. Не сомневался. Ждал. Но не открывать ворота! О, он, кажется, хочет взять их приступом! Я так и думал. Подайте амуницию и оружие. Сам стану у ворот. Вновь пошлите за Азриэлем. Где Фарез?”

“Я здесь, мой господин!”

“Беги к принцессе, верный Фарез. Скажи, что все хорошо. Ах, если б это было так! Какой страшный раздался грохот! Будто тысячи барабанов и тарелок разом заиграли. Игра, без сомненья оглушительная и, похоже, грязная. О, как не хватает Азриэля! Фарез вернулся?”

“Я здесь, мой господин!”

“Что принцесса?”

“Желает быть с тобой”.

“Нет, нет! Пожар – это предательский поджог! Пора в наступление переходить. Семь бед – один ответ! Если погибнем, то как солдаты. О, Азриэль, Азриэль!”

“Господин, бойцы устремились ко дворцу из всех кварталов Багдада”.

“Это Азриэль”.

“Нет, господин, это не он. Возможно, люди Шериры”.

“Что бы это значило? Грязная игра. Где Хонайн?”

“С принцессой”.

“Хорошо. Кто там кричит за воротами?”

“Вестник от Азриэля. Дорогу, дорогу!”

“Хорошо. Поторопись!”

“Меня не подпускают к стражнику!”

“Не подпускают к стражнику? Кто удерживает тебя?”

“Я схвачен, я пленен!”

“Пленен? Мы на войне? Кто пленил тебя?”

“О, господин! Они объявили, что ты мертв!”

“Кто они?”

“Совет старейшин. Абидан, Залмуна…”

“Мятежники! Псы! Кто еще?”

“Первосвященник”.

“В горле сухо. Налей воды, Фарез. Верно ли, что Шерира к ним примкнул?”

“Я слышал, его армия окружила дворец. Подать нам помощь можно, лишь прорвавшись сквозь железные ряды”.

“Трусы! Предатели! Бунтовщики! Думают запереть нас в западне и уморить, как крыс! Солдаты! Вас мало, но вы со мной! До конца верные мне узнают широту моей души. Я – Алрой, рожден для высшей цели, и жалкие лакеи с их страстями низкими гибелью мне не грозят. Не они, а мы смеяться будем завтра!”

9.6

“Добрый Хонайн, поспеши к халифу. Прошу, не мешкай. Я держусь стойко. Ты нужнее Алрою, мудрый совет всегда кстати. Внуши ему, чтоб берег себя. Гнусные люди! Азриэль скоро прибудет. Что скажешь?”

“Нам нечего бояться. У негодяев никудышный план, и они плохие конспираторы. Я ожидал событий в этом роде и не удивлен и даже не встревожен”.

“Их цель я точно знаю. Им жизнь моя нужна. Первосвященник ненавидит меня. Кровью моею хочет смыть имя Ширин из анналов наших. Милый Хонайн, как сие возможно: злодей Джабастер – твой брат родной? Непостижимо!”

“Я стараюсь забыть об этом. Однако не только и не столько жизни твоей хотят бунтовщики. Есть замысел у них. Терпение, Ширин. Скорые события вразумят нас лучше, чем догадки”.

9.7

Укрепления дворца устояли перед натиском мятежников. Шерира и основная часть его войска не покинули свой лагерь. Тот небольшой отряд, что направлен был на помощь Абидану и для наблюдения, Шерира отозвал. Полки Азриэля и Итамара форсировали реку, не встретив противодействия Шериры, на которого возложена была охрана переправы. Они вступили на территорию дворца, и Алрой самолично возглавил свежие силы. Царственное командирство приблизило неизбежный разгром мятежа. Воины Абидана сопротивлялись с отчаянием обреченных. Строй их был рассеян. Герои, те бились насмерть, жаждая взять плату подороже за ускользающую жизнь. Утратившие мужество искали спасения в домах. Мертвые тела загромоздили улицы, кровь затопила мостовые, пламя бушевало под крышами, дым удушал людей, стоны умирающих оглушали их.

Восхищения достоин Абидан, глава исполнителей заговора. Смелый и находчивый, он дерзко глядел в глаза победе, но слишком не равны были силы. Друзей настигла смерть, и он оказался в окружении врагов. Изворотлив, оставшийся наедине с судьбой. Прижавшись спиной к стене, рубил верным мечом смельчаков, отважившихся нападать. Нащупал дверь, открыл, ринулся по лестнице вверх. Круто развернулся, нанес сокрушительный удар, и ближайший из догонявших низвергся наземь с расколотым надвое черепом. Абидан схватил тяжелый предмет, швырнул его в гущу преследователей, и минутного их замешательства достало ему, чтобы вскочить на террасу, перепрыгнуть на крышу другого дома и продолжать бегство и сохранять надежду. Трое не отставали. Один изловчился, метнул копье и ранил преследуемого в руку. Абидан, сцепив зубы, вырвал из раны острие, и мгновеньем позже копье вернулось к хозяину, пронзив ему сердце. Двое с саблями продолжали погоню, почти настигли смельчака. Абидан увернулся от удара, отступил назад, очутился на краю крыши и на краю гибели. Тогда он запустил меч острием вперед в преследователя, что стоял дальше. Тот, взвыв от боли, рухнул вниз. Одним прыжком Абидан настиг третьего, сильнейшим ударом сбил его с ног, и последний преследователь без чувств упал на землю. Заметив лестницу, Абидан спустился, влез в окно, и некстати очутился в некой комнате, населенной женщинами. При виде непрошенного, страшного, окровавленного гостя, они разразились криками ужаса. Не удостоив их вниманием, он кинулся прочь, ворвался в другую комнату, смертельно испугав находившегося там прикованного к постели старика, который умер от страха прежде, чем успел вымолвить слово. Абидан закрыл поплотнее дверь, смыл кровь с лица и рук, промыл рану, сбросил с себя окровавленные лохмотья и доспехи, закутался в одежду старика и вышел наружу. На пустынной улице он увидал солдата, державшего под уздцы коня. Безоружный герой подкрался, выхватил у солдата кинжал и без лишних колебаний поразил в сердце зазевавшегося бойца. Вскочив в седло, поскакал к реке. Переправился. На берегу отдыхали несколько верблюдов, поджидая своих хозяев, прослышавших о бунте и укрывшихся в роще от греха подальше. Отпустив коня, Абидан взобрался на верблюда и, как ни в чем не бывало, степенно подъехал верхом к одним из городских ворот, намереваясь покинуть Багдад. Ему не открыли – приказ никого не выпускать. Тут случилось, что свадебная процессия возвращалась в город из деревни. Смельчак внедрился в самую середину нарядного шествия, перевернул повозку с невестой, воспользовался переполохом, и, выскользнув в открытые ворота и этим завершив каскад лихих жестоких трюков, был таков. Сколь верно, что тщеславие выделяет героя из прочих, столь справедливо, что бесстрашие способствует ясности ума в минуту смертельной угрозы. И все же не свойства души, но судьба творит героя.