Алрой

“Скорей бери бразды правления, дорогой Хонайн! Как поживает персидская роза, сладкая моя Ширин?”

“В твое отсутствие все мысли ее только о тебе. На меня и слов не тратит”.

“Ну-ну, не умаляй своих достоинств! Я наслышан, ты любимец женщин. А я ревнив, Хонайн, ей-ей!”

“О, я не тот, кто даст тебе повод!” – кротко ответил Хонайн.

8.8

Бери жену ровню – верней не оступишься. На всю Азию возвещено о свадьбе иудейского царя и принцессы Багдада. Кипит, бурлит долина Тигра, приготовляется к величайшему торжеству. Целыми рощами деревья рубятся – и на новые постройки, и для топлива на потребу грядущему празднеству. Отовсюду стекаются в Багдад прошеные гости. Обе стороны представлены достойно. Званы повелители и правители, сановники и чиновники, богачи и воеводы и прочие благородные особы. И наместник царя с невестой, прекрасной принцессой Мирьям, разумеется, тоже прибывают, и тысячи сопровождающих с ними.

В центре огромного плоского пространства возвышается великолепно украшенный трон. По сторонам его стоят два других престола пониже, но роскошью ему не уступающих. Сто специально возведенных павильонов описали на равнине широчайший круг. Они украшены парчой и коврами, на крыше каждого укреплено древко, и полощутся на ветру флаги. В одних постройках расположились музыканты, в других фокусники и циркачи, в третьих сказочники занимают народ, а в большинстве из них ремесленники и торговцы выставили свой товар. Отборные фрукты разложены чудным орнаментом. Гранаты и тыквы, арбузы и апельсины, миндаль и фисташки. А вот и мясник развесил на крюках свежие туши. Тут кожевники и скорняки надели на себя маски леопардов, львов, тигров и лисиц, по углам расставили звериные чучела, а в середине красуются великолепной выделки шкуры и меха. Расхаживает по площади верблюд, искусно сделанный из дощечек, тростника, соломы, холста, веревок – совсем, как настоящий. Попона на нем приподнимается и в чреве его видно человека. Затейник этот верблюдом управляет. Некий умелец птиц намастерил. Дети бросают аисту орехи – думают живой, а взрослые смеются. Мастеровые соорудили из камыша и веток подобие минарета, стены – будто кирпичной кладки, лишь муэдзина не хватает. Вот затейливо плетеные нарядные циновки, красотою не уступающие коврам. На двух знаменах чудесной вязью вышиты имена Алроя и Ширин. Всякий гость отметит, сколь искусны крестьяне и ремесленники Багдада, и как торговцы ловко преподносят плоды трудов их.

А между павильонами стоят большие столы, отягощенные яствами и напитками. Гостям прислуживают специально назначенные слуги. Кружки полны вина, и в кувшинах плещется прохладный шербет. На цветных подносах громоздятся все сладости востока. Не иссякают припасы, и чем больше люди едят и пьют, тем усерднее трудятся слуги, поднося угощение.

Чтобы радости и веселья всем досталось помногу и поровну, кричат глашатаи: ”Люди добрые! Вот время праздника и забав. Да не слышны будут жалобы, и не упрекнет один другого! Да не обидит богатый бедного, а сильный слабого! Да не спросит никто никого, чего тебе здесь надобно?”

Тысячи тысяч гостей взошли в этот рай. Танцуют и поют, шутят и дурачатся. Одни слушают, раскрывши рот, арабов-рассказчиков – сказки их очаровательные и очаровывающие. Другие растворяются в патоке строк персидского стихотворца, и воображают себе луноликую чернобровую деву и томящегося любовью доблестного и нежного принца. Эти дивятся искусству жонглеров с берегов Ганга, а тех забавляет скоморошество шута из далекой Сирии. Своему угождая вкусу, всякий находит отраду для души. Но угождает всякому вкусу и любой душе отраден восхитительный танец алме. Стройные красавицы египтянки в воздушных одеждах грациозно движутся, сливаются со сладкозвучной музыкой, туманят мужские головы, стирают серые знаки забот с пергаментов памяти, рисуют цветные миражи счастья. Кабы излишества были вредны, сторонились бы их сильные мира.

“Я становлюсь учтивым”, – сказал курд Кислох, согласившись присоединиться к какому-то представлению.

“А я – так сама гуманность!” – воскликнул индиец Калидас. “Эй, дружище, не перечь заповедям праздника, или не слыхал глашатая?” – крикнул он слуге, который нещадно колотил мальчишку, уронившего по нечаянности поднос с фарфоровой посудой.

“Не вмешивайся в чужие дела, братец!” – ответил слуга, – “лучше радуйся случаю сытно пообедать”.

“Так ты говоришь с офицером? – вспылил Калидас, – да я вырву твой язык, грубиян!”

“Не горюй, до свадьбы заживет! – сказал гебр мальчишке, – вот тебе драхма, беги прочь и веселись”.

“Чудеса, – усмехнулся негр, – неслыханная щедрость!”

“Славный денек, и сердце радуется”, – миролюбиво ответил гебр.

“Недурно бы перекусить”, – заметил негр.

“Принято! Вот под этим платаном. Своей компанией. Надоели чужие рожи!” – воскликнул Калидас.

“Эй, плут, ты кто таков?” – крикнул гебр.

“Я хаджи!” – гордо возвестил небезызвестный Абдалла, слуга почтенного купца Али, назначенный на этот день прислуживать гостям.

“Хаджи? Значит не еврей. Вот кем стоит быть, коль мир перевернулся. Неси-ка поживей вина!” – распорядился гебр.

“И плов!” – добавил Кислох.

“И начиненную миндалем газель!” – присовокупил Калидас.

“Да леденцов не забудь!” – напомнил негр.

“Поторопись, мусульманин, не то пощекочу тебе спину копьем!” – пригрозил гебр.

Абдалла бросился угождать честной компании. Вскоре вернулся с помощниками, нагруженными яствами и вином. Абдалла собрался уходить.

“Эй, мошенник, ты куда? Жди тут, еще понадобишься нам!” – загрохотал Кислох.

“Лучше проведем время одни”, – шепнул Калидас.

“Тогда пошел прочь отсюда, пес!” – крикнул Кислох Абдалле.

Не успел слуга удалиться, как вновь был призван.

“Почему не подал ширазского вина?” – возопил Калидас.

“Плов переварен!” – загремел Кислох.

“Ты принес ягненка с фисташками вместо газели, начиненной миндалем!” – изобличил слугу гебр.

“Слишком мало леденцов!” – поддержал негр.

“Все плохо! – подытожил Кислох, – а сейчас давай кебаб!”

Мало-помалу трапезничавшие под платаном крикуны и обжоры подобрели. Восточные деликатесы, отягощая желудки, облегчают сердца.

“Калидас, порадуй нас застольной песней”, – попросил Кислох.

“Давай, Калидас, не упрямься”, – сказал гебр, пихнув товарища в бок.

“Согласен. Подпевайте мне!”

Застольная песня Калидаса:

“Щедро в глотку лей вино,

Гонит прочь тоску оно.

Потерял любовь и дружбу?

Тут вино сослужит службу!

От кусачих бед капкана

Ключ найдешь на дне стакана.

Пей, коль есть на сердце горе,

Глядь – и горе объегорил!

Щедро в глотку лей вино,

Гонит прочь тоску оно!”

“Слышите? Фанфары! Царская чета, торжественное шествие. Закругляемся с обедом!”

“Поторопимся занять места получше!”

“Кончаем пить и петь, встаем!”

Люди заторопились, потянулись к центру огромного круга, описанного павильонами. Звуки фанфар и медных тарелок. Видно, как вдали отворились городские ворота Багдада, и показалась голова свадебной процессии.

Первыми идут пятьсот девушек, одежды их белее оперенья лебедей, в волосах бутоны нежные цветов, и каждая несет в руках пальмовую ветвь.

Следом – музыканты в золотых одеждах, дуют в серебряные трубы.

За ними – пятьсот юношей в костюмах белых, как мех песцовый, у каждого корзина цветов и фруктов.

И вновь музыканты, но уже в серебряных одеждах и дуют в золотые трубы.

Шесть красавцев коней, каждого ведет под уздцы конюх-араб.

Приближенные Медада, алые плащи соболями отороченные.

Знамя Медада.

Сам Медад на вороном арабском жеребце в сопровождении трехсот воинов, все верхом на великолепных конях.

Рабы несут свадебный дар Медада – шесть сабель закаленной дамасской стали, и нет в мире оружия лучше.

Дюжина отборных коней, их ведут под уздцы анатолийские конюхи.

Приближенные Итамара, лиловые плащи горностаями отороченные.

Знамя Итамара.

Сам Итамар на белоснежном анатолийском скакуне в сопровождении шестисот воинов, все верхом на великолепных конях.

Рабы несут свадебный дар Итамара – на роскошном постаменте золотая ваза, а в нее красные рубины вправлены.

Сотня негров, в носах продеты золотые кольца, играют на трубах, бьют в литавры.

Знамя города Багдада.

Двести мулов, покрытых шелковыми попонами со звонкими серебряными колокольчиками, везут невесте подарок жителей города – изысканные, невиданной красы одеяния. Каждый мул сопровождаем девушкой, наряженной феей, и юношей в маске неземного чудовища.

Знамя Египта.

Депутация евреев Египта, верхом на верблюдах.

Пятьдесят рабов несут подарки принцессе – яшмовую ванну и искуснейше сработанный египетский саркофаг, росписью и барельефом украшенный, стоимости баснословной.

Знамя Сирии.

Депутация евреев Иерусалима, возглавляемая самим раби Зимри. Красноречивый дар жениху и невесте – простая глиняная ваза, наполненная до краев землей Земли Обетованной. Намеки манят, остерегают, тревожат.

Знамя Хамадана.

Депутация города Хамадана, и первым идет почтенный Бостинай, коня его ведет Халев.

Дар Хамадана Давиду Алрою – чаша, в которую прежде иудеи клали золотые драхмы и подносили, как дань. Теперь она наполнена мелким песком – дабы знал царь иудейский, что желают ему дней жизни без счета, как песчинок в чаше.

Пятьдесят отборных лошадей, их ведут под уздцы конюхи – мидяне и персы.

Приближенные Авнера и Мирьям в украшенных золотом и слоновой костью кольчугах.

Знамя мидян и персов.

Два слона, на спинах их покоятся роскошные паланкины, внутри которых сидят наместник и его невеста.

Подношение Алрою от Авнера – дюжина слонов, укрытых дорогими вышитыми попонами, каждого слона сопровождает вооруженный до зубов индийский воин.

Подношение Ширин от Мирьям – полсотни саженцев со знаменитых своими розами берегов реки Рокнабад, кашемировая шаль длиною полсотни футов, столь тонкая, что свернутая, помещается в рукоятку веера, легчайшая ширма из перьев огромной белой птицы рух, и, наконец, хрустальный сосуд, наполненный бальзамом божественного аромата и укупоренный пробкой с драгоценным камнем-талисманом.

Следом марширует доблестная гвардия евнухов.

Триста карликов ужасного вида, но нет в мире музыкантов лучше них.

Сто коней редкой красоты со звездами во лбу, уздечки усеяны самоцветами, родословные восходят к конюшням царя Соломона.

Приближенные Алроя и Ширин, во главе их господин Хонайн гарцует на гнедом скакуне. Одеяние наездника розового цвета, розовый же тюрбан украшен переливающимся всеми красками брильянтовым эгретом.

Двести юных пажей, за ними две тысячи разодетых слуг, мужчины и женщины, у кого шкатулка в руках, у кого ваза, у кого венок. Главный казначей с чиновниками держат над головой золотые драхмы.

Азриэль самолично несет скипетр Соломона.

Апофеоз великого шествия. Карета грандиозных размеров, голубая эмаль на стенках и крыше, золотые колеса, три четверки белоснежных лошадей впряжены в нее. В карете восседают Алрой и Ширин, герои торжества.

Тысяча Стражей короны заключают процессию.

Под восторженные крики толпы карета проследовала к центру круга. Завоеватель мира и его суженая поднялись по ступеням на возвышение, уселись на свой трон. На престоле справа разместился почтенный Бостинай. На престоле слева расположились наместник и его невеста. Придворные заполнили ближние павильоны.

Депутации преподнесли дары, их главы заверили царственную чету в безусловной верноподданной любви своей. Горожане стройно и живописно прошествовали мимо трона, ликуя, поздравляя, благословляя. Трижды прогремели трубы, и начались игры.

Тысяча всадников ворвались на всем скаку на арену. В воздухе засверкали мишени, на малых птиц похожие. Один за другим состязающиеся бойцы мечут копья, поразившему цель положен приз. Под звуки фанфар сама принцесса Ширин вручает герою награду – кому кинжал, кому четки, кому платок. Иной победитель получает подарок из рук Мирьям, а другой – от воеводы или главы депутации. Часы летят незаметно, игры в разгаре, всеобщее довольство.

“Ах, как я бы хотел сейчас остаться наедине с тобой!” – сказал Алрой невесте.

“И я тоже! Хоть так приятно видеть всю Азию у ног Алроя!”

“Скорей бы день окончился! Дай мне руку, сожму ее в своей”.

“Тише! Глянь-ка, Мирьям улыбается”.

“Любишь ли ты мою сестру, дорогая Ширин?”

“Я люблю только тебя!”

“Не будем говорить о ней, только о нас с тобой. Любимая, зайдет ли сегодня солнце, наконец?”

“Я не вижу солнце, чудесные твои глаза ослепляют меня, любимый”.

“Душа моя, страсть рвется из груди!”

“Как ты горяч!”

“Такова любовь!”

“А я от любви схожу с ума. Мне чудится, вот-вот у нас с тобой вырастут крылья, и мы улетим неведомо куда!”

“Дорогая, я должен вручить приз вон тому воину. Оторваться от тебя нелегко. Ну, вот и все. Скорее дай снова руку, иначе я умру! О, что это?”

Неизвестный всадник в непраздничном, покрытом дорожной пылью одеянии прорвался в центр круга. Караульным, пытавшимся остановить его, он, запыхавшись, заявил, что привез известие лично для царя. К копью его был прикреплен свиток. В толпе разнесся слух о вести с поля боя. Слух подтвердился. Еще одна победа! Шерира принудил султана Рума просить пощады и мира. По правде говоря, вестник прибыл на рассвете, но хитроумный Хонайн задержал его на несколько часов, и донесенье с поля боя стало патетическим финалом праздника.

Счастливая прибавка к торжеству заставила расщедриться казначея, и в толпу полетели золотые драхмы – для народа. Радость кстати пришедшейся победы почти уничтожила скепсис в сердцах колеблющихся и почти убедила обе стороны, что брак сей угоден Господу, как бы ни называли его, Иегова или Аллах.

Солнце село, торжество подошло к концу. Гости и хозяева с неизменной помпезностью вернулись каждый в свои апартаменты. Вспыхнул свет на сигнальной башне и возвестил империи о новом событии: Алрой и Ширин уединились в брачных покоях. И словно по волшебству, одновременно и не сговариваясь, тысячи факелов, фонарей и ламп ответили огню на башне. Река, минареты, дома, павильоны засияли светильниками всех цветов. Костры взвились к небесам. От горизонта до горизонта озарена долина Тигра. Огонь и свет несут счастье владыки к сердцам подданных его.

Семь дней и ночей пировал и веселился народ на свадьбе иудейского царя и дочери халифа. Поколения уходили и поколения приходили. Старые передавали молодым рассказ о великом событии прошлого. Волны Тигра сохранили память на века.

Как велик, как удачлив Давид Алрой! Владыка империи и обладатель первой в мире красавицы, окружен благоденствующими подданными и сберегаем непобедимой армией, путь земной его – цепь успехов, Небо – его покровитель. Своею собственной силой завоевал судьбы наперсник все мыслимые блага мира.

Глава 9 Смерть Джабастера

9.1

Полночь. Свирепствует буря. Гром, и ветра вой. Молнии угловатыми пальцами пронзают небо, выхватывают из тьмы широкую грудь Тигра, высокими волнами шумно дышащую.

Джабастер с балкона своего дома наблюдает неистовство природы. Лицо его полно скорбного достоинства, мрачно, встревожено.

“Его бы сейчас сюда!” – воскликнул Первосвященник. “Хотя зачем? Он – кладезь дурных вестей. Да разве лучше без него? Не знаю, чего хочу. Багдад свинцовой давит тяжестью. Дух мой сломлен, темен. Нам не дано до конца быть такими, как мы есть”.

“В крови у монархов тяга к недостойным. В сей бурный час Алрой пирует, потаскунью славит красноречивыми тостами. Где тайная рука, чтоб на стене во время пира начертать предвещающие гибель грозные слова? Они ему нужны, он ослеплен, они его спасут. Я б плакал, если б мог. Грубая кожа щек моих не знает борозд от соли слез. Муки, боль и горе. Так молод он, так победителен, так Господу угоден! Отмеченный предназначеньем эпохальным, уподобился он Валтасару мерзкому!”

“Для того ли он отдал годы нежной юности уединенному учению, глубоким размышлениям, познанию священной мистической науки? Для того ли был ему голос из святая святых, что к духу его вящему взывал? Для того ли он одолел горячую пустыню и бесстрашно вступил в гробницы предков? Для того чтоб все позабыть, и бражничать с развратницей? Неужто таков конец великой миссии?”

“Ровно год тому, накануне боя, мы стояли друг против друга в его шатре. Он размышлял. Потом сказал: “Джабастер, доброй ночи!” Я твердо верил, я близок его сердцу, как он близок моему. Увы, все позади. Уж больше не услышу теплое “Джабастер, доброй ночи!” Силюсь и не могу понять, отчего перевернулся мир его. Глупею, впадаю в детство?”

“Зазорно голову склонить под властью наслаждений. Божий помазанник стал добровольным узником дальних палат дворца – убежища паскудства. Мир, им завоеванный, ему не интересен более. Египет, Сирия, Индия далекая шлют наперебой посланников преклонить колено пред великим, гордым, непобедимым Алроем. А тот с головою окунулся в терпкий, липкий рай греха, распутства, пьянства. Утопает в цветах, пьет лести мед и спит и бодрствует под звуки лютни любострастной. Побоку собрания совета, правление переложил на фаворитов, коими верховодит хитрый дьявол, и он, увы, мой брат”.

“Зачем я не исчезну? Куда, однако? Уйду – и нить последнюю порву, связующую его со славой прошлого и будущего надеждой. Возможно, я по слепоте не вижу простого выхода из тупика – снять мантию Первосвященника и с нею полномочия высокие? Нет, боюсь, облачение святое не придется впору никому другому”.

“Он не присутствует на жертвоприношениях, пренебрегает ритуалами, даже священная суббота не помеха неправедной гульбе. Хонайн сказал ей, что я противник брака их. Она возненавидела меня всей силой сердца своего. Страсть мужская распылена на много целей, страсть женская имеет цель одну. Женщины любовь опасна, гибельна ненависть ее”.

“О, кажется, я вижу лодку. В такую ночь! Не перевелись отчаянные храбрецы!”

Трепещет огонек на реке. Джабастер смотрит во все глаза, как челн борется с водой. Молния осветила одинокую фигуру гребца. Вновь тьма. Ветер быстро стих, угомонились волны, слышны всплески весел. Маленькое судно причалило к берегу.

Стук в ворота.

“Кто стучит?” – спросил Джабастер.

“Израиля верный друг”.

“Узнаю твой голос, Абидан. Ты один?”

“Пророчица Эстер со мной”.

“Я отворю. Отведи лодку под навес”.

Джабастер спустился вниз, вернулся с двумя гостями. Юная пророчица Эстер, и с ней попутчик – коренастый, крепкого сложения мужчина. Тяжелый подбородок, красивый высокий лоб, глубоко посаженные глаза, что редко встретишь на востоке, грустный взгляд.

“Суровая ночь”, – сказал Джабастер.

“Для тех, кто чересчур изнежен, – ответил Абидан, – я не избалован солнцем, и бури почти не замечаю”.

“Какие новости?”

“Горе, горе, горе!” – воскликнула Эстер.

“Сетуешь, как всегда. Горе – самое стойкое из наших чувств. Настанет ли день перемен?”

“Горе – учитель мудрых. Горе, горе, невыразимое!”

“А ты что скажешь, Абидан?”

“Все хорошо”.

“И впрямь? Насколько хорошо?”

“Настолько, насколько возможно”.

“Ты лаконичен”.

“Многословие чревато”.

“Дружище, должно быть ты обретался при дворе, и службой научился взвешивать слова?”

“Боюсь, всех нас ждет будущность придворных, хоть нам положена награда другого рода. Я кровь проливал за достижение не этой, но высокой цели, тем паче велики твои заслуги. Но мы в Багдаде. Прекрасный город, спору нет. Хотел бы я, чтоб Небеса пролили на него огонь и серу, как на Содом!”

“Мрачной шуткой ты намекаешь на дурную весть, что у тебя на языке. Говори, я к худшему готов”.

“Получай сполна, Джабастер! Алрой провозгласил себя халифом. Авнер отныне султан Персии. Азриэль, Итамар, Медад и другие воеводы произведены в визири, а главный визирь – Хонайн. Четверо мусульман приведены к присяге и включены в совет. Все это мне известно от Залмуны, родича моего. И, наконец, я слышал, в пятницу принцесса с великой помпой отправится в мечеть в сопровождении твоего ученика. Тебе довольно новостей?”

“Отказываюсь верить! Он пойдет в мечеть? Не возможно! Над тобою подшутили, Абидан!”

“Допустим. Хоть это слух, но без огня нет дыма. Однако вести, что Залмуна принес, верны. Он был среди пирующих”.

“Пойти к нему и говорить с ним? Сказать одно лишь слово “Мечеть”. Быть может, услышав, ужаснется помазанник божий? Проклятая моавитянка! Пойду и правду швырну ему в лицо!”

“Иди, Джабастер, лучше тебя никто его не знает. Ты смел был с ним перед женитьбой”.

“Смел да не умел. Он женился. Хитрый Хонайн жмет на рычаги. Долго я берег кольцо, знак братских уз. Не кольцо, кинжал бы мне, чтоб узы эти разрубить!”

“Кинжалы есть у всех, Джабастер. Осталось набраться духу применить их”, – заметил Абидан.

“Представь, мы не видались с братом два десятка лет. Мы встретились на заседании совета. Обнялись. Он поспешил освободиться из объятий. Стыдился, верно”.

“Хонайн философ здравомыслия, выгоды и пользы. Неписаное учение его помогает сбросить ярмо веры, такой упрямой и несговорчивой”, – сказал Абидан.

“В весть о мечети я не верю. Убежден ли ты, что новости Залмуны точны? Ведь они ужасны!”

“Залмуна был на пиру. Брат Хасана Субы сидел с ним рядом”.

“Брат Субы? Он введен в совет?”

“Да, и не только он”.

“Где иудеи сейчас?”

“Полагаю, скромно сидят в шатрах”.

“Горе, горе невыразимое!” – вновь подала голос пророчица.

Джабастер взволнованно расхаживал по балкону. Остановился напротив Абидана, взял его за руку, пристально взглянул в глаза. “Я знаю, что у тебя на уме!” – воскликнул Первосвященник, – “Этого допустить нельзя. Пусть душа моя свободна от былых химер. Вся жизнь моя теперь – Израиль. Нет у меня ни брата, ни друга, ни ученика, и, боюсь, спасителя уж нет. Но допустить сего нельзя. Не заблуждайся, однако, не совесть удерживает руку. Мое сердце не мягче твоего и…”

“И что же удерживает руку?” – перебил Абидан.

“Его лишившись, мы сами пропадем. Он – последний побег на дереве священном, и нет никого другого в мире, кто может наш скипетр держать!”

“Наш скипетр? Что это значит?”

“Царский скипетр”.

“Царский?”

“Да, царский! Вдруг ты помрачнел, Абидан!”

“Что делать властителю умов, когда жестоковыйный народ неистово желает поставить над собой царя? Кричать “Господи, дай нам владыку!” и истово молиться? О, Джабастер, досточтимый и великий! Стань новым пророком Самуилом легкомысленному племени иудейскому! Всенародные заблуждение и слепота ведут царя на трон. Разве плохи были времена до пришествия царей? Разве цари покорили Канаан? Моисей, Аарон, Йеошуа бин Нун царями были? Разве царским мечом разил врага судья и воин Гидеон? Царем ли был священный Джафта, исполнивший, не дрогнув, клятву страшную? Царское ли чело украшали кудри могучего Самсона? “Царь” – не более чем слово, изначально невесомое, как воздух, и лишь деяниями подданных обретающее вес”.

“Избранничество даровано свыше всем иудеям без разбора, и разве может некто, пусть даже царь, нарушить равенство? Кровь его краснее нашей? Все мы – семя Авраама-праотца. Мне не приходилось слышать, будто Саул или Давид другого ствола ветви. Оба сроду не отличались достоинствами, что приписали им. Их подвиги и мудрость принадлежат другим. Касательно потомков их, разве добродетели, как дом и виноградник, передаются по наследству? Праведный Джабастер, ты лишь однажды в жизни согрешил, собственноручно водрузив корону на голову надменного юнца. Подвиги его тобой вдохновлены. И вот, он царь, а ты – Израиля душа и совесть, достойный сана судьи и предводителя, прозябаешь в бесславии и праздности. А наш малопочтенный Синедрион населили враждебные аммонитяне!”

“Ты заглянул в мою больную душу, Абидан! Уж давным-давно мысли сии пребывают в мозгу моем. От раза к разу всходят семена, но убиваю суховеем благочестия зеленые ростки”.

“Дай расцвести побегам. Пусть заслонят лучи горячего и бесполезного светила, что ослепляет, лишает цели, мужества и сил!”