скачать книгу бесплатно
Герасим Тимофеевич тяжко и глубоко вздохнул.
– Эх!.. Я бы тебе ещё от себя добавил. Но радуйся, не могу, должность, будь она неладна, не позволяет, – и грохнул раскатистым басом. – А ну, брысь отсюда!.. Паршивец!..
Повторять Никитке не нужно было. Он пулей полетел по тропинке от храма.
– Донос побежал строчить, – Егор мотнул головой. – Самое для него любимое занятие, – и невесело усмехнувшись добавил. – Попались мы, братцы. Ни за понюшку табака попались. Он таперича всех нас прищучит.
– На цугундер потащит, – скорбно добавил Иосиф, всё это время тихонько простоявший в сторонке.
– Не боись, – рассмеялся Иван. – Про то, что здесь сегодня случилось, никто, кроме нас, не узнает. Представь, комсомольский вожак и вдруг… поротый?.. Ты таких видел? Я – нет.
Мужики дружно рассмеялись.
– Он, конечно, не Сократ, но такая слава даже самому отпетому дурню ни к чему.
– Что верно, то верно.
– И потом, я здесь человек посторонний, уйду завтра, и… ищи-свищи. Так что, братцы, всё на меня валите, коли что, – заключил Иван.
Председатель усмехнулся.
– Ладно, пошёл я… Пора бы, кажется, привыкнуть, но никак не могу, всё удивляюсь: сколько гнили в себя один человек поместить может!.. Иосиф Соломонович, ты со мной?
– Вы, Герасим Тимофеевич, идите себе, а я догоню. Мне с Алексеем Ивановичем один вопрос решить очень необходимо.
– Что такое? Секрет?
– Вы не думайте, очень личный вопрос…
– Пойдём и мы, – Иван потуже затянул ремень и ободряюще подмигнул Алексею. – А храм теперь и запирать не нужно. Никитка сюда больше ни за что не сунется.
И вся троица двинулась по тропинке: впереди, как главнокомандующий, размашисто шагал Герасим Седых, за ним Иван, а позади всех бойко ковылял на своей деревянной ноге Егор.
Алексей достал из замка с секретом новенький ключ и сравнил со старым. Чистая работа!
– Моя просьба может показаться вам очень странной, даже безтактной, но… знаете, я очень серьёзно…честное слово, – Иосиф страшно волновался, оттого и глотал слова. – Нет, если нельзя, вы можете мне сразу отказать. И не церемоньтесь… Я знаю, вы в полном праве…
– Что тебе, Иосиф Соломонович? Ты не робей, – Алексей повернул новый ключ в замке, тот щёлкнул и закрылся. – И где он его достал?!..
– Я, Алексей Иванович, креститься хочу.
Алексей вздрогнул и обернулся к Иосифу. Тот испуганно, не отрываясь, смотрел на него.
– Можно?.. – так малыш просит у матери конфетку перед обедом.
"Ну, и денёк сегодня!.." – Алексею стало вдруг необыкновенно весело.
– Нет, нет, вы не смейтесь!.. Я, конечно, еврей… Но я сильно думал… Да, да… И много размышлял… И Евангелие читал… И молитвы… Честное слово!.. Мне бабка Анисья дала… И, знаете, я всё понял… Если бы тогда, давно, перед дворцом Понтия Пилата я бы тоже стоял в этой кошмарной толпе, я бы не стал кричать, чтобы… Его распяли!.. Правда, правда… Я бы, наверное, не смог защитить, потому что, знаете… я – подлый трус, но кричать бы не стал… Конечно, конечно, это тоже грех… и даже очень большой, но я буду молиться и… может быть, Он сжалится… и простит… Он очень добрый… Он может… Вы же знаете, Алексей Иванович, я на свете один, совсем без никого… И я устал… Я очень-очень устал… А с Богом… Ведь мы тогда все вместе будем?.. Правда?.. Как дома… в семье… Я вас очень-очень прошу, если можно, конечно, то скажите, кому надо… И помогите, если вы сами можете… Ну, пожалуйста… Алексей Иванович!.. – он торопился, говорил сбивчиво, путаясь, заикаясь, и слёзы текли по его щекам.
– Да вы не волнуйтесь так, Иосиф Соломонович!.. Ну, что, в самом деле?.. Через неделю "Покров", из города батюшка приедет, вот тогда мы с вами и окрестимся. Согласны?..
– Спасибо!.. Спасибо, Алексей Иванович!.. – он крепко сжал руку Алексея. – Вы даже совсем не можете представить себе, что вы для меня сейчас сделали!..
И зарыдал в голос, не сдерживаясь и не стесняясь.
9
Мерно стучали колёса на стыках.
На столике у окна в такт перестуку колёс ложка билась о край гранёного стакана в металлическом подстаканнике, весело подпрыгивала и звенела… Из коридора в открытую дверь купе тянуло горьковатым запахом угля из вагонной топки. А за окном, запотевшим по углам, сквозь косые струйки нудного дождя проплывали нагие леса и перелески, устланные бурой опавшей листвой, ныряли куда-то вниз крутые овраги, проскакивали ручейки и речушки, тянулись заросшие камышом и осокой ржавые болотца, внезапно выпрыгивали из-за поворота сухие пригорки, покрытые рыжей пожухлой травой, а то, словно стыдясь своей нищеты, торопливо пробегали убогие деревеньки, одинокие хутора… Раскопанные пустые огороды, сплошь утыканные горками неубранной ещё картофельной ботвы, наводили глухую тоску, и только луговые проплешины, с одиноко стоящими то тут, то там островерхими стожками заготовленного на зиму сена, оживляли безотрадную картину.
Павел Петрович лежал, уткнувшись подбородком в жёсткую волосяную подушку и не отрываясь смотрел в окно. Он сразу выбрал для себя верхнюю полку: за два дня пути, что предстояло провести ему в поезде, столько нужно передумать, столько проблем решить!.. А тут, наверху, никто его не потревожит, никто не сможет ему помешать.
Правда, время от времени с нижней полки раздавались утробные всхрапы-всхлипы соседа по купе – старшины-сверхсрочника, но к таким неудобствам человеческого общежития Павел Петрович привык за 8 лет лагерной жизни и теперь даже радовался, что рядом с ним есть живая душа.
Пожилой старшина был явно чем-то раздосадован и, как только поезд тронулся, тут же достал из кармана потёртой шинели завёрнутый в обрывок "Правды" солёный огурец и целенькую поллитровку, в какие-нибудь четверть часа ополовинил её и рухнул на полосатый матрас, скинув на пол обляпанные грязью сапоги.
И вот под аккомпанемент старшинского храпа Павел Петрович смотрел на унылый пейзаж, проплывавший за окном, и… улыбался, сам того не замечая.
Если бы кто-нибудь ещё неделю-полторы тому назад сказал ему, что по лицу его будет вот так безпричинно, по-идиотски блуждать безсмысленная улыбка, он бы только усмехнулся в ответ… Но сейчас…
" Что это со мной?.." – со страхом и недоумением он прислушивался к тому, что творилось у него в душе. Тихая радость сначала робко шевельнулась внутри, но потом осторожно, настойчиво стала заполнять всё его существо, заставляя чаще и сильнее биться неугомонное сердце. И стук колёс, и звяканье ложки в стакане, и запах дыма из коридора, и тоскливые картины за окном, и похмельный храп старшины на нижней полке – словом, всё, что окружало его в эту минуту, будило в душе тревожное ожидание и… Смешно сказать, но, что правда, то правда, – до боли знакомое с детства предчувствие…
"Господи!.. Какая глупость!.."
Впервые за долгие годы Павел Петрович ощутил, что он… счастлив. Только сейчас в поезде он понял это впервые. Как следует… Понял на самом деле… по-настоящему.
Свободен!..
Девятнадцать лет!.. Девятнадцать лет он ни на что не надеялся, ничего хорошего для себя не ждал, не верил, что такое возможно, и вот – свершилось!
В сентябре ему стукнуло пятьдесят четыре… А сколько осталось впереди?.. Пять?.. Десять?.. Пятнадцать?.. Много это или мало?.. Как и с какой стороны посмотреть. Если с точки зрения сытого, довольного всем человека, может, и немного… Но для зэка с таким стажем, как у него, – целая вечность.
"Сколько ни отпустит мне Господь, прощай колючка! Прощай навсегда!"
В лагере его провожали двое: отец Серафим и Васька Щипач.
Идея прощального ужина принадлежала последнему, поэтому накануне Павел Петрович, испросив у начальника лагеря позволения устроить вечеринку с друзьями, поехал в город, дабы запастись продуктами и закатить своим подельникам настоящий пир. Каково же было его удивление, когда, зайдя в магазин, на дверях которого красовалось такое дразнящее бывшего зэка название "Продукты", он обнаружил на его полках длинные ряды маленьких банок с камчатскими крабами и большие, трёхкилограммовые, с болгарским конфитюром "Айва". А на огромном чурбаке, где когда-то в доисторические времена рубили мясо, лежал разноцветный и тоже доисторический монолит карамели "Подушечка". Поскольку, судя по всему, мясом здесь не торговали со времён Ноя, устрашающего вида топор был воткнут в чурбак рядом с конфетным монолитом и, по-видимому, служил инструментом для откалывания нужного веса "Подушечек" по требованию покупателей. Больше в этом продуктовом раю из съестного он не заметил ничего.
Впрочем, вино-водочный раздел магазина, хотя и не отличался богатым разнообразием, всё же был, как говорится, "в ассортименте". Помимо водки двух сортов, тут наличествовал портвейн "Анапа", ядовито-зелёный ликёр "Бенедектин", наливки "Спотыкач" и "Сливянка", а также трёхзвёздочный дагестанский коньяк!.. По-видимому, для местных гурманов.
– Чем же вы тут питаетесь? – спросил ошеломлённый Павел Петрович и, кивнув на магазинные полки, добавил: – Неужели ваша любимая еда – крабы с вареньем?
– Дед, ты, случаем, не с Луны свалился? – перегидрольная продавщица, в мятом, замызганном халате, была поражена не меньше покупателя. – "Чем питаемся?.." Божьей росой с ливерной колбасой, вот чем!.. – и захохотала. Весь лоснящийся облик её, а в особенности пугающих размеров бюст и мощная арьергардная часть говорили о том, что голодать этой даме приходилось не очень часто.
– Да нет, я не с Луны… Я тут у вас… поблизости… на зоне время коротал… Простите…
Продавщица вмиг посерьёзнела, уважительно и со значением кивнула головой, пугливо покосилась на дверь и, перегнувшись через прилавок, вдруг жарко зашептала:
– Могу бычки в томате предложить. Николаевского рыбзавода, плавленые сырки "Дружба" и бульонные кубики. Желаете?.. – и глубокомысленно подмигнула, как сообщнику. – Меня, между прочим, Тамарой зовут. Будем знакомы.
Павел Петрович тоже представился, галантно пожал протянутую лодочкой руку с облупившимся красным лаком на ногтях и подумал, что Лермонтов, вероятно, не предполагал, давая это имя своей царице, что возможна такая деградация некоторых Тамар в нашей стране. Оглянувшись на дверь, он тоже зашептал трагическим шёпотом: Всё давайте!.. И бычки, и крабы, и конфитюр, и, конечно же, пять "Дружб"!.. Гулять, так гулять!.. – и тоже заговорщицки, со значением подмигнул.
– А кубики?.. Если поштучно – два сорок.
– В кубики пускай детишки играют, – сострил товарищ Троицкий, но продавщица остроты не поняла и очень серьёзно спросила. О самом главном.
– Из "горючего", что брать будем? – Тамара уже признала его "за своего".
– Меня просили портвейн купить…
– Понимаю…
– А для себя я, пожалуй, коньяк возьму.
– Понимаю, – видно было, что Тамара полностью одобряет его выбор.
И вот теперь отец Серафим и Василий Щипачёв сидели в номере лагерной гостиницы у Павла Петровича и пировали, наслаждаясь щедрыми дарами местного продторга и лично продавщицы Тамары.
– Дорогой Павел Петрович!.. – Василий встал, для порядка кашлянул и начал. – Позволь мне, человеку, так сказать, пропащему, сказать тебе несколько тёплых прощальных слов. Ты не смотри, что у меня всего пять классов и во рту одни фиксы стоят. Жизнь, Петрович, она получше любой десятилетки учит, и, если на меня с этой стороны посмотреть, я тоже академию закончил… С отличием. Сколько народу передо мной за мои тридцать шесть прошло!.. Сосчитать не берусь… И, знаешь, разные люди попадались: и стоящие, и, прямо скажу, шваль пропащая. Всякие… Но ты у меня, Петрович, особняком стоишь, потому – человек!.. Как Максим Горький сказал?.. Человеку нужно звучать гордо. Вспоминаешь?.. То-то!.. И я тоже скажу: по моим понятиям, ты звучишь!.. Очень даже гордо… Гадом буду!.. Ведь посмотришь на тебя и не скажешь сразу, что ты… – он высоко поднял вверх указательный палец. – Ого-го-го!.. Ну, какой ты генерал?.. Хочешь начистоту?.. Я тебе прямо скажу: это даже недоразумение какое-то, потому что из тебя мог бы и полковник получиться и даже вовсе рядовой… – Василий окончательно запутался, смутился, понял, что не туда забрёл, но тост не скомкал, а закончил, как полагается. – Предлагаю выпить тост за гордого человека!..
И уже собрался было залпом осушить гранёный стакан, но вовремя спохватился, вспомнил, что находится в приличном обществе и сдержал себя.
– Молодец, Василий! – отец Серафим одобрительно улыбнулся. – Не ведал, что ты у нас так хорошо воспитан.
– Да ладно, чего там?.. – Щипач был явно польщён. – Я, конечно, детдомовский, а там нас нюансам разным с реверансами не обучали, но что касается, когда надо уважение оказать… порядок мы не хуже других знаем, – и, окончательно засмущавшись, густо покраснел.
За столом вор в законе показывал настоящий шик: оттопырив мизинец с длинным, отрощенным по блатной моде ногтем, он интеллигентно, маленькими глотками отхлёбывал любимый напиток, специально купленный по его просьбе, одобрительно чмокал и, блаженно закатывая глаза, кивал головой: мол, только виноград урожая 1950 года мог придать портвейну "Анапа" такой замечательный ароматный букет. При этом Василий умудрялся ни на секунду не расставаться с зажжённой папироской в углу рта, которая каким-то чудесным, одному ему ведомым образом, намертво приклеилась к его нижней губе.
– Ну и накурил ты, Василий, – отец Серафим недовольно поморщился и взмахнул рукой, отгоняя от лица папиросный дым. – Дышать нечем.
– Прощения просим, – Щипач мгновенно выхватил изо рта папироску, коротко плюнул на её дымящийся кончик и аккуратно уложил погасший окурок обратно в пачку. – Я и на крыльце посмолить могу, – и вышел, тихонько прикрыв за собой дверь.
– А ты, что не выпиваешь? – прищурившись, батюшка коротко взглянул на Павла.
– Не знаю, – смутился тот. – Отвык, видно… Вкуса не чувствую. Да, и скучно отчего-то…
– Ишь ты!.. А прежде интересно было?
– Прежде, отче, я., жизнь проматывал, не задумываясь и не жалея… Одним мгновением жил… взахлёб. Ни назад не оглядывался, ни вперёд не загадывал… Не думал тогда, что время для меня иной смысл обретёт… Да что вспоминать?!.. Было, прошло и… Кончено!.. Назад не воротишь!.. Думаю, оно и к лучшему.
Отец Серафим взял со стола почти полную бутылку, разлил коньяк по стаканам.
– Верно, душа моя, к лучшему… Ежели и далее на Господа во всём полагаться будешь… Вот кажется порой: так плохо – хуже уже некуда!.. А ты не торопись, потерпи маленько, успокой душу, утиши страсти свои и выйдет на поверку – всё к лучшему… Сам замечал, небось?.. Разве не ты мне говорил, что в своём заточении такую радость испытал, о какой на воле и мечтать не смел?.. И впредь так же: вперёд не загадывай, Господь Сам твоей жизнью управит, Сам обо всём распорядится. Ты только не мешай Ему и не противься – всё одно, толку не будет.
Сколько раз за время их знакомства батюшка не уставал повторять Павлу эти слова, но сегодня в его интонации слышалась неподдельная тревога. Почему?..
Отец Серафим угадал, о чём думает Павел.
– Ты, небось, решил, совсем спятил старик: двадцать пять раз и всё об одном и том же?.. Нет, Павлушка, не спятил. Очень боюсь за тебя, как бы ты дров сгоряча не наломал. Кто знает, какой ты жену свою после такой долгой разлуки застанешь?.. Девятнадцать лет – срок немалый, всякое могло случиться. Вы ведь не венчаны? – спросил и тут же пожалел, что такой вопрос задал: вдруг Павел обидится.
– Куда там, отче?! Я ведь членом партии был! Сам знаешь, что бы со мной сделали, если бы я на такой шаг решился. Да мне и в голову не приходило!
– Вот, вот… И я о том же! – обрадовался отец Серафим. – Значит, вы супруги только перед людьми… Не перед Богом. Я тебя не осуждаю!.. Боже упаси!.. Вся страна наша в те поры по советским порядкам жила, а порядки эти на государственном уровне блуд узаконили. Чтобы легче грешить было. В прежние времена людям, венчанным в церкви, оставить жену или мужа непросто было: разрешение архирея требовалось. А сейчас новый штамп в паспорт поставили, и вся недолга. Страх совершить грех пропал, а с ним и чувство долга куда-то улетучилось. У нас в Дальних Ключах хороший парень был – Дедов Степан. Летом сорок третьего повестка пришла: настал его черёд идти родину защищать, а у него любовь!.. Ксюша… Первая красавица на селе… Ну, так вот перед тем, как ему на фронт отправляться, обвенчал я их, и пошёл Степан воевать со спокойной душой. В сорок пятом с войны вернулся, а у него по дому годовалый пацанчик ползает. Макаром кличут. В сентябре после того, как отбыл Степан в действующую армию приезжал к нам в село из района какой-то уполномоченный. Определили его на постой в дом к Ксюше Дедовой. И вроде мужчина уже солидный, где-то под сорок было ему, и не красавец вовсе, но… Кто знает, чем он там Ксюшу улестил, только обрюхатил уполномоченный несчастную бабу и исчез в неизвестном направлении. Так вот вернулся домой Степан, увидал, какой подарок его ожидает, ни слова жене своей не сказал, а пошёл в сарай… За два года на фронте ни одной царапины, шесть медалей, орден "Славы" третьей степени, а вот поди ж ты! Не смог женину измену вынести – руки на себя наложил!..
Павел усмехнулся.
– Я с жизнью расставаться в любом случае не намерен. Так что напрасно боишься, отче. Я ведь жену хочу разыскать не потому только, что надеюсь нашу старую семейную жизнь заново начать. Знаю – невозможно… Виноват я перед ней, вот что!.. Страшно виноват!.. Ведь из-за меня ей, бедной, через Лубянку пришлось пройти. А мы-то с тобой знаем, что это такое!.. Словом… Ох, трудно мне всё тебе разъяснить, но такая тоска одолела!.. Поверь, мне бы только на одну крохотную секундочку увидеть её… Сына на руках подержать…
– С этим ты опоздал, друже, – засмеялся старик. – Парню восемнадцать лет уже, боюсь, не удержишь.
Но Павел не слушал его.
– Запах волос её услышать!.. Знаешь?.. Они так потрясающе пахли… Солнцем… А зимой – морозом… Нет, не могу объяснить…
Отец Серафим смутился:
– Я не к тому историю про Степана рассказал… Знаю, ты на глупость такую не способен. Но человек ты горячий… В случае чего… Ты только не спеши, Павел… Ты терпи. Чтобы не случилось с тобой, помни: Иисус много больше нашего претерпел. Нам с Него пример брать следует!..
– Договорились, отче, – улыбнулся Павел. – Всё претерплю и не охну. Честное благородное!.. Бог терпел и нам велел… Кажется, так говорится?
Старик кивнул.
– Вот за это я и выпью! – Павел поднял стакан. – Сколько раз ты мне повторял: "Смирение – высшая добродетель!" Поверь, я ученик послушный.
– И я с тобой!.. – отец Серафим выпил, крякнул и, закусывая сырком "Дружба", сказал: – И помни… Всегда помни, что бы с тобой ни стряслось, испытания Господь только избранным своим посылает. И, чем суровее испытания, тем больше Его любовь к тебе, а потому – радуйся!.. "Блажени плачущий, яко тии утешатся".
– "Блажени милостивии, яко тии помиловани будут!"
Отец Серафим обнял Павла, расцеловал.
– Я тут для тебя ещё одно письмишко приготовил. Дяде твоему Алексею Ивановичу. Отправь с воли, сделай милость. Там и про тебя кое-что писано, можешь прочесть. И не бойся, человек он надёжный. Мой человек. Ты ему, как и мне, довериться можешь, – отец Серафим достал из кармана ватника исписанные листки бумаги, протянул Павлу. – Напишешь ему?..
– Напишу.
– Вы с ним непременно должны свидеться. Он, как и ты, немало в этой жизни испытал. Вы друг дружку с полуслова поймёте.
Когда через минуту Василий Щипачёв заглянул в комнату, отец Серафим и Павел Петрович всё так же сидели за столом. Павел Петрович негромко говорил, батюшка изредка вставлял словечко и кивал головой. Со стороны могло показаться, будто он исповедует своего товарища по несчастью.
Василий тяжко вздохнул: уж больно хотелось выпить, и бутылка с "Анапой" – вон она, сиротинушка, одна-одинёшенька посреди стола стоит… Но помешать такому важному разговору он не посмел и, помедлив самую малость, всё-таки пересилил себя и безшумно прикрыл дверь. Деликатности ему было не занимать.
– К Стукову подъезжаем!.. Стоянка две минуты! Стуков о! Две минуты стоим!
Звонкий голос проводницы разбудил старшину-сверхсрочника. Тот резко вскинулся на своём матрасе, широкими ладонями стёр с лица заспанные очумелые глаза, крякнул и, торопливо натягивая сапоги, негромко пустил матерком. Потом, ни к кому не обращаясь, хрипло приказал себе: "Жратвы достать!.." – и громко затопал кирзой по коридору.
Рельсы на стрелках за окном стали множиться и разъезжаться в стороны. Потом потянулись пакгаузы, за ними горы угля и щебня, штабеля просмолённых шпал, медленно проплыл привокзальный туалет с напрочь сорванными с петель дверями и, наконец, показался приземистый кирпичный вокзал, на обшарпанном фронтоне которого красовалась гордая надпись "С…уково"!..
Как много значит одна буква в слове! Павел невесело усмехнулся: убери её, и, вместо "стука", получишь "сук". А бывает, и того хлеще. Так и в прожитой жизни человеческой, к сожалению, ничего нельзя вычеркнуть, или поменять, или невзначай забыть, или сделать вид, не заметить. Бывают, конечно, и в ней пустые, никудышние дни, месяцы, даже годы, и в анкете, конечно, можно и без них обойтись, но наступит время последнего платежа, жизнь предъявит свой счёт без пробелов, без пропусков, и хочешь – не хочешь, а придётся принять его весь целиком… За всё заплатить сполна.
