Пётр и Павел. 1957 год

скачать книгу бесплатно

Они вошли в дом.

Половицы под ногами жалобно скрипели на разные лады, словно умоляли: "Ступайте осторожней! Нам столько лет, мы под вами треснуть, а не то и вовсе рассыпаться можем!.."

В большой просторной комнате, что была справа от входа, за накрытым столом, в глубоком кресле сидел старик с пушистой гривой белоснежных волос на голове. По тому, как он высоко держал подбородок и смотрел неподвижными зрачками поверх голов вошедших, было ясно: старик ничего не видит.

– Кэто, дай дорогому гостю умыть руки с дороги, – его слегка надтреснутый бас был наполнен удивительной силой.

На табурете около двери краснел выдраенный до зеркального блеска медный таз. Красавица-грузинка подняла с пола такой же сверкающий высокий кувшин, украшенный старинной чеканкой. Павел Петрович засучил рукава, и тонкая струйка воды полилась из изогнутого горлышка. Вытирая руки чистым полотняным полотенцем, Троицкий подумал о том, что этот торжественный обряд омовения не имеет ничего общего с обычным мытьём рук под водопроводным краном и создаёт в душе человека особенное, праздничное настроение.

– А теперь, дорогой, мы с тобой познакомиться должны. Меня зовут Ираклий. Так и будешь меня впредь называть, – они пожали друг другу руки. – А тебя, Авто говорил, в честь апостола Павла родители окрестили?

Троицкий согласно кивнул, но тут же спохватился: старик не мог увидеть его кивок, и поспешно добавил.

– Так точно, Павлом.

– Садись, Павел, рядом, – Ираклий указал на стул, что стоял по правую руку от него. – Авто, налей мне вина. Тебе сколько лет?

– Пятьдесят четыре, – ответил Павел.

– А мне в декабре девяносто восемь исполнится. Долго живу, но умирать что-то не хочется. На тот свет я торопиться не собираюсь. Хочу полный век прожить, но… Один Господь знает, сколько лет мне на этой грешной земле отпущено.

– Да вы всех нас переживёте, – Автандил почтительно вложил в крепкую морщинистую руку деда простую глиняную чашу, в которой плескалось тёмное вино.

– Запомни, Авто, лесть никого не может украсить. Ни того, кому льстят, ни того, кто по своей глупости это делает. Лесть унижает обоих. А пока помолчи, я хочу несколько слов сказать.

В комнате стало очень тихо. Только старинные ходики, висевшие не стене между окнами, отщёлкивали секунду за секундой, да древний дом изредка поскрипывал иссохшими половицами, то ли жаловался, то ли сокрушался о чём-то своём, что нам простым смертным было неведомо.

– "Никому на жизнь земную невозможно положиться: и моргнуть мы не успеем, как она уже промчится…" Так сказал наш великий Шота Руставели почти восемь столетий тому назад. И я, спустя такой долгий срок, повторяю эти вещие слова и с горечью соглашаюсь. Моя долгая жизнь была необыкновенно длинной и до смешного короткой. Я не помню часа своего рождения, не могу увидеть того, что происходит перед моими незрячими глазами сейчас, но своим мысленным взором я, слава Богу, могу уноситься в то далёкое счастливое прошлое, когда отец сажал меня на плечи и мне казалось, что бегущие по небу пушистые белые облака гладят меня по волосам, а горный ветер вот-вот подхватит на своё могучее крыло и умчит в бездонную синеву. И нежные руки моей незабвенной матери укладывают меня в колыбель, а её ласковый голос убаюкивает меня, и откуда-то издалека приходит и обволакивает меня сладкий радостный сон. Почему только младенцы бывают так безконечно счастливы?.. У каждого свой ответ на этот вопрос, но мне ясно одно: неисповедимы пути Господа нашего. Каждому из нас посылает Он испытания, и у каждого из нас – свой удел на этой грешной земле.

Старик замолчал. Откинул голову далеко назад и некоторое время сидел неподвижно.

– Долго у меня детей не было – не давал Господь. И только, когда я в сорок лет первый раз овдовел и через год второй раз женился, появились у меня наследники. Семерых родила мне красавица моя Софико. Шестерых мальчиков и одну девочку – Екатерину. Двоих ещё младенцами мы схоронили, а четверых Господь забрал у нас, когда все они и до середины своего жизненного пути дойти не успели… Трое – Реваз, Симон и Тицианна фронте героями пали. Реваз и Симон под Москвой в сорок первом, а Тициан, самый младший из братьев, двух недель до победы не дожил… Вечная им память! – он широко, не торопясь, трижды перекрестился. – А вот его отец, – Ираклий кивнул в сторону Автандила, – и мой первенец Георгий ещё до войны, в тридцать втором, сгинул. Пропал, словно и не жил на этой земле. Утром ушёл на работу, а вечером домой не вернулся. Так и не узнали мы, что с ним… Погиб?.. Арестован?.. Сегодня ровно четверть века прошло с того скорбного дня. Двадцать пять лет не сидит он с нами за этим столом. И вот я держу в руке эту чашу, полную вина, и не знаю, за что мне пить сегодня… За здравие раба Божьего Георгия или же за упокой его прекрасной души…

Он опять замолчал, и все сидели за столом тихо, не шевелясь – ждали, что ещё скажет старик.

– Каждый день я жду: распахнётся дверь, и на пороге появится мой дорогой Георгий. Но год за годом ушли в вечность, а я так и не дождался. Четверть века – срок немалый, и я понял сегодня: мы с ним на том свете встретимся, – он поднял чашу с вином. – Я пью сегодня за всех невинно пострадавших и, в первую очередь, за твоё здравие, Павел! – голос его окреп. – А если Господу было угодно и Он сохранил жизнь моему Георгию, то пусть моя здравица и его сердца коснётся.

Он поднёс чашу ко рту и медленно, глоток за глотком, выпил всё вино, до дна. Потом тыльной стороной ладони оттёр рот и протянул чашу внуку:

– Наполни её вином для нашего дорогого гостя. Теперь его черёд говорить.

– Почему вы мне раньше ничего об отце не рассказывали? – в голосе Автандила звучала нескрываемая обида и боль. – Я думал, отец просто от какой-то болезни умер, а оказывается… Я ничего не знал.

– Потому что рано было. Через две недели после того, как Георгий пропал, твою мать, Авто, тоже на машине без окон в неизвестном направлении увезли. И тогда я понял: тебя спасать надо. Вот почему к Нине в Алаверди потихоньку отправил. В те времена не только взрослых, но и детей в лагеря отсылали. И были эти лагеря совсем не пионерскими. И я поклялся: ни за что на свете Сосо внука у меня не отнимет!.. Потому и молчал, Авто. Боялся… Не за себя. За тебя… Но сегодня, слава Богу, наступил час правды. И то, что за нашим столом сидит такой дорогой гость, первое тому свидетельство. Я потому и захотел тебя увидеть, Павел, и поговорить. Ты – первая ласточка. Говори!.. Всё, что сердце тебе подскажет, говори. Мы слушаем.

Павел Петрович принял из рук Автандила чашу с вином. Никогда прежде, даже выступая на самых ответственных совещаниях в Генеральном штабе, он не волновался так сильно, как теперь за эти столом. У него даже руки дрожали.

– Уважаемый Ираклий! Дорогие Екатерина и Автандил! Я безконечно благодарен вам за ваше хлебосольное гостеприимство, за вашу удивительную доброту, – торжественная речь старика произвела на Павла сильное впечатление и невольно настроила его на такой же возвышенный лад, но он вовремя спохватился и продолжил уже нормальным человеческим языком. – Вы не знаете, что стало с вашим сыном, отцом и братом, а я вообще не видел своего ребёнка, он должен был родиться уже после моего ареста. А где моя жена Зиночка?.. Двадцать девятого ноября тридцать восьмого года я оставил её в ложе бенуара в Большом театре. Потом один раз встретился на очной ставке, и всё… Жива ли она, здорова?.. Бог весть!.. Я ищу её и страшусь этой встречи. За девятнадцать лет её жизнь могла так круто повернуться, что возвращаться в наше прошлое, быть может, уже не то что не стоит, а категорически не рекомендуется. Кто знает, быть может, моё появление не только не принесёт Зиночке никакой радости, а сделает ещё более несчастной. Коряво я говорю?.. Да?.. Но… мысли путаются, хочу о многом сказать и не умею… Последние девятнадцать лет я провёл в заключении. Сначала восемь лет в тюрьме, остальные одиннадцать – в лагере. Утешает одно: моя судьба не уникальна. Тысячи, миллионы людей пережили такую же трагедию, как и мы с вами. Отчего это произошло?.. Кто присвоил себе право разбивать семьи, лишать детей родительской любви, а родителей сыновней привязанности?!.. Почему кому-то позволено отобрать у нас десятки лет нашей и без того не слишком длинной жизни?.. Про нас, которые сидели в лагере, говорят: "Отбывал срок". Заметьте – не жил, а "отбывал". Вот и я девятнадцать лет "отбывал". Этот срок не просто вымарали из моей жизни… Меня лишили прошлого самым безжалостным образом, потому что я его не пережил… Я его "отбыл"… И теперь, как сказал мне при расставании начальник лагеря, "вам, товарищ генерал, предстоит начать новую жизнь". Смешно!.. Жизнь у нас одна и всегда "новая", а начинать что-то заново в пятьдесят четыре года можно только в сумасшедшем доме. Ведь так?

Старик рассмеялся.

– В сумасшедшем доме никакую жизнь начинать не надо. Ни старую ни новую. Там вообще лучше не появляться. Ты, Павел, как считаешь?..

– Согласен. – он поднял чашу с вином. – Нас Господь создал человеками по образу и подобию Своему, и поэтому я хочу выпить это вино за то, чтобы мы всегда оставались людьми, что бы с нами ни случилось… До последнего вздоха!.. И ещё… Попросить Господа, чтобы дал Он нам силы достойно вынести все испытания, что предначертаны нам в этой жизни.

И так же, как Ираклий, до дна выпил терпкое тёмное вино.

– Хорошо сказал, брат, – старик похлопал его по плечу. – А теперь налегай на еду. Уверен, ты с утра ничего не ел.

– Как-то не получилось, – улыбнулся Троицкий.

– Вот и ешь, не стесняйся. Кэто, ухаживай за нашим дорогим гостем. Из дома Ираклия Гамреклидзе ещё никто голодным не уходил!..

Слегка склонив красивую голову набок, чуть улыбаясь одними глазами, Екатерина принялась угощать Павла Петровича.

– Вот, попробуйте, пожалуйста: лобио, сациви, бастурма… Козий сыр домашний… Форель под ореховым соусом… Зелень вся тоже своя – кинза, цицмада, тархун… Нам из Грузии присылают… И вино у нас тоже домашнее. Авто, налей Павлу Петровичу. Наше вино никого опьянить не может.

Оно силы даёт, радость людям приносит. Пейте на здоровье. Такое "Мукузани" только у нашей бабушки Нины – сестры деда Ираклия.

– Можно я тоже два слова скажу? – внук исподлобья посмотрел в сторону деда.

– Говори, – старик кивнул головой.

– Павел Петрович, – начал Автандил, заметно волнуясь. – Простите меня, товарищ генерал, что сегодня утром я так глупо, так бездарно посмеялся над вами: сказал, что "за просто так у нас никого не сажают". Не сердитесь на дурака. Я ничего про отца не знал, – голос его дрогнул, но он справился с волнением и продолжил, старательно выговаривая каждое слово. – Не знал, что мой родной отец – самый честный, самый благородный из всех людей на земле, – что он тоже, как ивы… Что судьбы ваши, как две родные сестры, одним горем повиты. Правильно дед Ираклий назвал тебя: "брат". Я пью за тебя, Павел Петрович, как за брата своего… Одним словом… Ты меня понимаешь…

На глаза его навернулись слёзы, он сморщился, махнул рукой, залпом выпил чашу с вином и, уткнувшись в плечо деда, безутешно и горько заплакал, как маленький. Ираклий похлопал его по спине, как это обычно делают, когда человек поперхнётся, и, сурово нахмурив брови, строго сказал:

– Мужчиной надо быть, Авто. Что ты нюни распустил?!.. Пожалуйста, успокойся, – потом повернулся к Павлу. – Я тебя, дорогой мой, спросить должен: ты моего Георгия в тех местах, откуда сам только что вернулся, не встречал?

Троицкий отрицательно покачал головой.

– Не довелось.

– Так я и знал.

– Но вы не отчаивайтесь, – начал успокаивать его Павел. – Реабилитация только началась. Время должно пройти, чтобы всех невинно осуждённых на волю выпустили. А у нас по Союзу сколько лагерей раскидано!.. Только у нас в Дальногорске – четыре штуки. Пока до каждого лагеря у властей руки дойдут… Я думаю, ещё немного потерпеть надо… А может статься, сына вашего уже освободили, и он вот-вот дома появится…

– Спасибо, Павел. Меня утешать не надо. Ты не первый, с кем я об этом говорю. Я гибель троих сыновей пережил. Так что за меня не безпокойся, и четвёртую осилю. Я привык терять, – старик с горечью усмехнулся. – Сколько лет один и тот же вопрос задаю и каждый раз один и тот же ответ получаю.

Звонок в дверь прозвенел резко и неожиданно. Все вздрогнули, переглянулись.

– Кэто, разве мы кого-нибудь ждём сегодня? – спросил Ираклий.

– Нет, отец, – ответила Екатерина и пошла открывать.

– Кто там? – прозвучал в прихожей её голос.

– Ираклий Гамреклидзе здесь живёт? – вопросом на вопрос ответил с улицы хриплый, надтреснутый баритон.

В замочной скважине повернулся ключ, заскрипели давно не мазанные петли, и ещё один нежданный гость вошёл в дом гостеприимных грузин.

18

Когда Богомолов и Иван Найдёнов вышли на Комсомольскую площадь у Ярославского вокзала, были поздние сумерки. Уже зажглись уличные фонари, и в чёрных лужах, причудливо преломляясь, отражался их холодный неоновый свет.

– Ну, и куда же мы теперь? – поинтересовался Алексей Иванович.

Иван хотел было почесать свою бороду, как это всегда делал отец Серафим, попадая в затруднительное положение, но рука его непривычно наткнулась на неуютно-лысый подбородок.

Было странно видеть его бритым, но что поделаешь?!.. Поездка в Москву требовала строжайшего соблюдения правил конспирации. А если верить детективным романам, для этого прежде всего надо было изменить внешность. Поэтому Богомолов уговорил, уломал приятеля сбрить бороду и, главное, выкрасить волосы. Совершенно белая голова Ивана немедленно привлекала к себе внимание: уж очень редким был естественный цвет его волос, поэтому-то и нужно было сделать его неестественным, но обычным, ничем не выделяющимся. Пришлось обратиться за помощью к Галине. К величайшему сожалению, в её закромах ничего, кроме старого пакетика хны, не нашлось, но и на том спасибо. Не сажей же из печной трубы волосы мазать. Вот и занялся Алексей Иванович поневоле парикмахерским делом да, видать, перестарался: слишком долго держал злосчастную хну на волосах Ивана, потому как, сняв с головы его полотенце, в ужасе ахнул!.. Перед ним предстал ярко-рыжий клоун из детской книжки про цирк Шапито, а вовсе не монах из Свято-Троицкой обители. Совершенно белые волосы Найдёнова обрели фантастический, никогда доселе не встречавшийся в природе багрово-красный цвет.

Как сокрушался, как горевал несчастный!..

И силы небесные призывал, чтобы те покарали раба Божьего Алексия, который его в глазах всех людей посмешищем сделал, и на коленях умолял Матерь Божью, чтобы вернула Она ему облик человеческий, взамен шутовского. И стенал, и плакал!..

Не помогло.

Кончилось тем, что Иван замотал голову шарфом, поверх на самые брови надвинул шапку и не соглашался снять её даже в поезде. Как назло, проводник, не жалея угля, натопил вагон так, что пот ручьями струился из-под ушанки, стекал по его лицу и на полу даже маленькая лужица образовалась. На все уговоры снять хотя бы шапку, Найдёнов отвечал отказом, держался геройски и стойко переносил выпавшие на его долю муки. Богомолов не мог без улыбки смотреть на своего несчастного друга.

Но сейчас было не до шуток. Надвигалась ночь, и надо было, наконец-то, решить, где они будут сегодня ночевать. Всю дорогу до Москвы приятели обсуждали этот вопрос, но к общему согласию так и не пришли. Конечно, у Ивана лежали в кармане ключи от комнаты в Даевом переулке на Сретенке, но показаться там было слишком рискованно, поскольку "они" там уже наверняка побывали, и соседи по квартире в любом случае осведомлены о похождениях Найдёнова… Но, с другой стороны, не станут же "они", ради какого-то беглого монаха, круглосуточную засаду в его комнате устраивать?.. А что касается соседей… Если, положим, явиться домой за полночь, когда все спать улягутся, то до утра можно не волноваться, что посреди ночи кто-нибудь из них побежит на Лубянку и станет во все двери на беглецов "стучать". Хотя… При желании можно тихонько "постучать" и по телефону. Даже если прямой номер не знаешь, позвони "02", и любые органы к твоим услугам. Так-то вот!.. Почему и возникал вопрос: рискнуть или погодить?..

– Давай-ка мы с тобой перво-наперво поужинаем, – предложил Иван. – А то на пустой желудок башка что-то плохо варит.

– Я не прочь, – согласился Алексей Иванович.

– Рядом со мной на Колхозной одна забегаловка есть. Там и готовят прилично и недорого. Ты как?..

– Пошли.

И они направились в сторону Садового кольца.

Забегаловка называлась просто, но весьма поэтично – "Закусочная" – и помещалась в полуподвале двухэтажного дома. Поэтому, чтобы попасть в её чрево, пахнущее общепитовской снедью, нужно было преодолеть пять щербатых ступеней. Для трезвого человека это, естественно, никакого труда не составляло, но для выпившего было порой трудно преодолимым препятствием. Вот и теперь на первой снизу ступеньке сидел пожилой мужчина и, цепляясь за скользкую от дождя стенку трясущимися руками, пытался поставить своё тело в вертикальное положение.

– Домой, домой, домой, домой!.. – безостановочно повторял он, но руки-ноги его не слушались, и заветной мечте несчастного: оказаться под тёплым кровом, в этот вечер, похоже, не суждено было сбыться.

– Эх ты, бедолага! – Иван подхватил пьяницу под-мышки.

– Родной ты мой! – радостно завопил тот.

– Зачем же так напиваться? – полюбопытствовал наивный Алексей Иванович.

– Вследствие многочисленных причин, – алкаш даже обиделся, мол, зачем глупости спрашивать. – Во-первых, для сугреву всей внутренности, а во-вторых… – поставленный, наконец, на ноги он глубокомысленно изрёк. – Из-за полной безысходности неудавшейся на данный момент жизни! – и утробно икнул.

– Ты домой-то доберёшься?..

– Посторонних просим не безпокоиться! – пьяница обретал силу и уверенность. – Мы – поколение победителей!.. Понял?!.. Я пол-Европы брюхом пропахал!.. Небось и до Печатникова доползу!.. – и что есть мочи заорал. – "Тёмная ночь!.. Только пули свистят…"

Мотаясь из стороны в сторону, он побрёл в темноту.

– Победитель! – горько усмехнулся Богомолов.

В забегаловке было многолюдно, шумно, пьяно, несмотря на суровую табличку, что висела на голубой обшарпаной стене и на которой под треснутым стеклом можно было прочитать: "Приносить с собой и распивать спиртные напитки строго запрещается! Штраф – 50 рублей". Но все с собой приносили, и все тут же принесённое открыто распивали, и все смачно плевали и на суровый запрет, и на грязный пол, и на пятидесятирублёвый штраф.

Поставив тарелки с едой на алюминиевый поднос, друзья устроились в самом углу. Прежде, чем начать трапезу, Иван по обыкновению тихо произнёс:

– "Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу по благовремении, отверзаеши Ти щедрую руку твою и исполняеши всякое животное благоволения", – и перекрестил стол.

– Так вот ты где! – вдруг раздалось почти над самым ухом его. – Я за ним по всей России гоняюсь, а он, подлец, под самым носом у меня шмыгает!..

От неожиданности Иван вздрогнул, обернулся. Опершись о спинку стула, над ним склонился старший следователь по особо важным делам товарищ Семивёрстов Тимофей Васильевич. Собственной персоной. Из широко растянутого в улыбке губастого рта кисло несло перегаром.

– Позвольте за ваш столик присесть? Или вы кого дожидаетесь?

– Садись, Тимофей Васильевич. Места у нас не заказаны, – Иван тяжко вздохнул и, подвигая для нечаянного сотрапезника стул, с горечью подумал: зря он над собой надругался. И бороду сбрил, и в шута красно-рыжего обратился.

– Спасибо, Владимир Александрович, добрая душа. Погоди, я только закуску свою к вам перетащу, – и отошёл.

– Влипли! – у Богомолова стало так скверно на душе, что даже захотелось матерком пустить. Еле сдержался.

– На всё воля Божья. Помнишь, как в молитве Оптинских старцев: "Господи! Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что всё ниспослано Тобой", Иван, напротив, был удивительно спокоен и даже рад. – Всё, кончились наши треволнения, Алёша!.. Ни о чём нам теперь заботиться не надо. Тимофей в один миг все наши проблемы устроит: и на ночлег определит, и о пропитании нашем позаботится. Об одном горюю – он ведь и тебя заметёт, и ты заодно со мной безвинно пострадаешь. Прости меня, Господи!..

Семивёрстов вернулся. Поставил на столик три стакана, тарелку с остатками закуски, достал из кармана початую бутылку, разлил водку по стаканам и с размаху плюхнулся на стул рядом с Найдёновым.

– Ну, Володька?.. За что выпьем?

– За что? – Иван взял наполовину наполненный стакан, взглянул на притихшего Богомолова. Тот с нескрываемой тревогой наблюдал за происходящим. – Я, признаюсь, уж и не помню, когда пил, но сегодня… Так и быть, выпью… – он протянул второй стакан Алексею Ивановичу. – Держи, Алёша. Знаю, не пьёшь, но пригубь с нами… Так сказать, чисто символически… За компанию…

Немного помолчал, повертел в руке стакан, словно выжидая, что кто-то первым начнёт говорить, не он. Потом коротко взглянул на Семивёрстова.

– Я, Тимофей Васильевич, за здоровье твоё хочу выпить. А если у тебя жена, детишки и прочие сродники имеются, то и за их благополучие. Пусть Господь дарует всем вам покой душевный и здравие телесное.

– Низкий поклон тебе, Владимир Александрович. Ты даже не представляешь, как мне твоё пожелание сейчас надобно! – Семивёрстов потянулся к нему своим стаканом, чтобы чокнуться, но Иван остановил его.

– Погоди, я самого главного не сказал… Но, чтобы душа твоя и в самом деле покойна была, не бери на себя нового греха: отпусти с миром Алексея Ивановича. Он к моим геройствам никакого отношения не имел и иметь не может. Согласен?

– Зря тревожишься. Я к твоему приятелю никаких претензий не имею. Пей! – и залпом опорожнил свой стакан, так и не чокнувшись с Найдёновым.

– Ну, спасибо, Тимофей Васильевич!.. Уважил! – улыбнувшись, сказал Иван. Затем тоже выпил, аккуратно поставил стакан на стол, встал, опустил руки по швам и ясно, отчётливо произнёс: – Я готов.

– Ты это о чём? – похоже, Семивёрстов не понял, что имеет в виду его сотрапезник.

– Мы, гражданин начальник, как?.. Пешком или на троллейбусе поедем?

– Зачем на троллейбусе?..

– Ведь тут до Лубянки рукой подать. Или вы спецмашину вызовете, чтобы, значит, с шиком на цугундер меня доставить.