скачать книгу бесплатно
Алексей Иванович не спал: лежал на спине с открытыми глазами, смотрел в потолок, по которому зыбко скользили призрачные предрассветные тени, и, прислушиваясь к ровному, покойному дыханию Галины, лежащей рядом, размышлял…
Он никак не мог взять в толк, что притянуло его так порывисто и внезапно к этой малознакомой и в сущности чужой ему женщине?
После той памятной ночи в госпитале, когда впервые за три долгих военных года гвардии капитан Алексей Богомолов испытал радость жаркой женской любви, он и думать забыл о том, что такая любовь всё ещё существует на свете и может одарить его не меньшим счастьем, чем в молодые годы. И хранил в сердце своём тёплые радостные воспоминания и благодарность спасительнице своей, и в прямом, и в переносном смысле, военврачу второго ранга Наталье Большаковой.
Правда, он и тогда был уже не мальчик, но сейчас… Как-никак, а шестьдесят четыре в позапрошлом месяце стукнуло!.. Да-а, герой!.. Недаром говорится: "Седина в бороду, бес в ребро". И смех и грех!..
А если серьёзно?.. Как дальше-то быть?..
Разойтись в разные стороны, словно и не знали они друг друга вовсе? Дальние Ключи это тебе не столица, тут потеряться в человеческом муравейнике никак не полупится. Хочешь – не хочешь, а придётся иной раз по несколько раз на дню встречаться… И что же? Делать вид, что ничего между ними не произошло, а если что и было, то так… по нелепой случайности? Нет, шалишь!.. Не привык Богомолов, словно нашкодивший кот, прятаться в кустах. Не в его это правилах было.
Но что же делать?..
Стоит только поддаться минутному порыву страсти, и после отрезвления останется на дне души мутный осадок, и долго ещё не можешь освободиться от горького чувства вины и сознания непоправимой ошибки.
Ясно было одно – Галину он не любит.
Какая там любовь, если за все двенадцать лет, что прожил он в этих краях, он не то что ни разу не подумал о ней, но даже и не взглянул-то в её сторону. Все эти годы была она для него просто односельчанкой, не более того. Так что же?.. Выходит, одна только похоть потянула его к Галине?.. С этим он тем более примириться никак не хотел. Не мог.
И пытался оправдать собственное безрассудство одиночеством, потребностью в женской заботе, тоской и ещё многими другими разными обстоятельствами, хотя прекрасно понимал, все эти оправдания гроша ломанного не стоят.
Да-а, наблудил ты, Алексей Иванович… Ох, наблудил!
Он вспомнил, что так и не прочитал письма, принесённого Галиной накануне. Осторожно, чтобы не разбудить её, выбрался из-под одеяла и подошёл к столу. Почерк на конверте был ему совсем незнаком. Интересно, кто это? Он достал из конверта листок в клеточку, вырванный из школьной тетради.
" Дядя Лёша, здравствуй!..
Не удивляйся, пишет тебе твой племянник Павел, которого вы, наверное, уже похоронить успели. Но я, как видишь, выжил и на днях выхожу на свободу. Рассказывать тебе обо всех моих злоключениях не стану, ибо на это не хватит мне ни бумаги, ни времени. Как-нибудь при встрече. Отец Серафим дал мне твой адрес и даже советует приехать к тебе и пожить какое-то время. Но прежде мне необходимо съездить в Москву, чтобы оформить пенсию и жильё. Как только всё улажу, дам тебе знать и, если ты не против, действительно приеду в Дальние Ключи.
Дядя Лёша, если ты что-нибудь знаешь о судьбе Зинаиды, напиши мне в Москву: Центральный телеграф, до востребования.
Твой племяш Павел Троицкий.
Матери пока не говори, что я объявился. Впрочем, она, наверное, и знать обо мне ничего не захочет".
И всё. На одной тетрадной страничке треть жизни Павла Троицкого уместилась. Девятнадцать лет о человеке не было ни слуху ни духу, и вот хватило всего нескольких слов, чтобы он вновь возник из небытия.
Алексей оставил письмо на столе и, зябко поёживаясь, опять забрался под одеяло. Галина вздохнула во сне, повернулась на правый бок и вдруг открыла глаза:
– Который теперь час?
– Седьмой, думаю.
– Почему не спишь?
Алексей взглянул на неё, увидел сиявшие в полутьме глаза и тоже вздохнул:
– Я про письмо вспомнил, что ты давеча принесла, и вот… решил прочитать. Племянник мой объявился.
Она сладко потянулась и прижалась щекой к его плечу:
– Алёша, мне было очень хорошо с тобой.
Заныло раненое богомоловское сердце. Ни одна женщина на свете, кроме покойной матушки и погибшей жены, не называла его так ласково и просто: "Алёша…" Даже Наталья Большакова, подарившая ему вторую жизнь, за всё время их молниеносного фронтового романа обращалась к нему не иначе, как: "Богомолов". Может, считала, что в этом кроется особый шик, а может, просто стеснялась проявления неуместных на войне сантиментов?.. Кто знает? Но факт остаётся фактом – Алексей всегда был для неё только Богомоловым. И баста!.. Для прочего же народонаселения Дальних Ключей он во все поры был Алексеем Ивановичем. И вот, спустя столько лет, эта милая, одинокая, такая же неустроенная, как и он, женщина назвала, его забытым именем – "Алёшей". Опять к горлу подкатил комок, и Алексей Иванович то ли простонал, то ли промычал что-то в ответ. И только…
Да и что он мог ей сказать? Что не любит, но жалеет? Что благодарен ей за эту нечаянную ласку? Что хотел бы, но не может ответить ей тем же?
Галина приподнялась на локте, заглянула ему в глаза и неожиданно рассмеялась:
– Алексей Иванович!.. Да у тебя никак глаза на мокром месте?.. С чего это, милый?.. – и, не дождавшись ответа, стала целовать его лоб, щёки, губы. – Не волнуйся, голубчик ты мой… Не переживай так, родненький… И не думай ты ни о чём и ничего не загадывай наперёд…
– Да я и не загадываю, – буркнул Богомолов. Ему очень хотелось, чтобы разговор этот поскорее прекратился. Что толку в ступе воду толочь и оправдываться, когда наверняка знаешь, не поверят тебе.
– Знаю, не любишь ты меня, – продолжала Галина.
– Ну почему же?.. – ему бы помолчать, но дурацкая привычка постараться не обидеть, даже путём лукавства, всё же давала знать о себе.
Но она будто не слышала его:
– И что с того?.. Ты в мою сторону ни разу не поглядел. Это я, ненормальная, исподтишка за тобой всё подсматривала. И на что надеялась, дура?.. Да и не гоже бабе мужика силком за собой тащить…
– О чём ты говорищь?!.. – Алексей Иванович пробовал уныло сопротивляться.
– Помолчи. Тебя ко мне случай толкнул… Настроение такое было, что ласки мужику захотелось… Тепла… И мне с тобой очень хорошо было. Правда-правда… Я, поверь, ни о чём не жалею. Честное слово!.. Поцелуй меня… – и сама потянулась к нему.
Богомолов не успел ответить: кто-то осторожно постучал в окно. Даже не постучал, а тихонько поскрёб ногтем по стеклу.
Алексей Иванович вздрогнул и жутко смутился. Не ждал он гостей, а в этот предрассветный час они и вовсе были некстати. Не то чтобы он боялся сплетен и разговоров, но очень уж не хотелось выставлять напоказ свою мужицкую слабость, не хотелось из-за неё порочить доброе имя Галины.
Зябко поёживаясь, он выбрался из-под тёплого одеяла и, быстро переступая босыми ногами по заледеневшему за ночь полу, подбежал к окну.
Однако сквозь запотевшие стёкла в слабом свете раннего утра ничего не смог разглядеть. К тому же густой туман наползал со стороны реки, и в его молочной пелене слабо проступали лишь призрачные очертания кустов и деревьев.
Алексей вышел на крыльцо:
– Кто здесь?..
– Тихо!.. Не шуми, – раздался совсем рядом знакомый голос, и из тумана показалось фантастическое видение…
Господи!.. Боже мой!.. Неужели… Иван?
– Ты чего перепугался так?.. Это я… Я… Здравствуй, Алёшка.
Алексей оторопел. Уж кого-кого, а этого человека он никак не ожидал увидеть на пороге своей избы.
– Что, не ждал?..
– Не ждал, – честно признался Алексей.
– Вижу, – чуть заметно усмехнулся Иван. – В избу не впустишь?
Алексей был в отчаянии!
Отказать Ивану он не мог. Впустить в дом, тем более. Да и как его теперь называть? По-старому Иваном или по-новому Владимиром, как прочитал он в милицейском протоколе?
– Что-то неласков ты, Алексей, сегодня – усмехнулся Владимир-Иван. – Или решил заморозить меня? Но я-то в сапогах, а ты босиком… Гляди, ноги совсем застудишь.
– Я… да… Я сейчас… Ты только погоди здесь на крыльце маленько… Я мигом, – лепетал Алексей, переминаясь с ноги на ногу и совершенно не представляя, как выпутываться из этого щекотливого положения.
– Ты что, не один в дому? – догадался нечаянный гость.
– В том-то и дело! – обрадовался Богомолов. – Извини, друг.
– Да никак у тебя дама ночует?! – засмеялся тот. – Молоток, Алёшка!. Вижу, времени ты без меня даром не терял?.. Одобряю… – и тут же предложил. – Познакомь.
– И рад бы, но… сам понимаешь… время раннее, мы… если честно… спали ещё, – безпомощно лепетал совершенно сбитый с толку Алексей.
– Ничего, я пока в сенцах погодить могу… Да ты не смущайся, чудак-человек!.. Дело житейское… Или там кто-то из тех, кого я видеть не должен?
– Ладно, заходи, – махнул рукой Богомолов и первым шагнул в избу.
Пока мужчины разговаривали на крыльце, Галина успела встать, одеться и теперь, стоя перед зеркалом, расчёсывала густые длинные волосы.
Переступив порог горницы, Иван прежде всего перекрестился на висевшие в красном углу иконы и только после этого поздоровался.
– Доброго вам утра, гражданочка. Прошу простить за причинённое безпокойство.
– С добрым утром, – просто ответила Галина, даже не обернувшись. К удивлению Алексея, который готов был сквозь землю провалиться от съедавшего его смущения, она, казалось, не испытывала никаких неудобств.
– Что же ты, хозяин?.. – Иван тоже был абсолютно спокоен. – Познакомь нас, а то как-то неловко получается.
– Да, да, конечно, – спохватился хозяин. – Вот…Это Галина Ивановна… значит. А это… – и тут осёкся: не знал, каким именем представлять раннего гостя.
– Да ты не тушуйся. Дело житейское, – рассмеялся тот. – Не забыл ещё, как меня зовут?..
– Помню!.. – в Алексее Ивановиче неожиданно остро заговорила обида, и, разозлившись то ли на пришлеца, то ли на самого себя, он тихо, но отчётливо произнёс: – Только подскажи, как тебя теперь величать? По паспорту, как в милиции тебя называют, или по-приятельски, как прежде между нами заведено было?.. А не то, неровён час… Я ведь и ошибиться могу.
В горнице стало как-то неуютно тихо. Галина, не очень понимая, что имел в виду Алексей Иванович, замерла с расчёской в руках, недоумённо поглядела на него. А тот смотрел на Ивана, не отрываясь. Ждал.
– Ишь ты!.. И в Дальние Ключи добрались?.. – затянувшееся молчание первым нарушил гость. – Что ж, этого след было ожидать. Любопытство у них чрезмерное, уши агромадные, а руки… Такие длинные, такие загребущие!.. – и сокрушённо покачав головой, спросил: – Стало быть, и тебя они замели?
Алексей кивнул.
– Прости, Алёшка… Видит Бог, не хотел я, чтобы ты из-за меня пострадал, потому и назвался Иваном, потому и ушёл от тебя… След замести хотел, ан… не вышло… Обложили они меня со всех сторон… Как на волчьей охоте красными флажками обложили, не уйти… Не держи зла, – и, обернувшись к Галине, попросил: – И вы простите меня, Галина Ивановна… Некстати разбудил я вас, не вовремя пришёл, не думал, что Алексей не один ночует, вот и… Не сердитесь… А звать меня по паспорту Владимиром, это точно… Однако отец Серафим крестил меня Иваном. На день моих крестин в аккурат выпал Иоанн Богослов, так что, Алексей, ни в том, ни в другом случае обмана никакого нет…
Алексею Ивановичу вдруг стало невыносим стыдно за то, что обиделся, а потом и разозлился на Владимира… Впрочем, какого Владимира?!.. Ивана!.. Конечно, Ивана… Потому как святое имя, данное человеку при крещении, куда важнее имени светского, которое не Богом, а людьми даётся.
– Это ты меня прости, Ваня, – сказал и протянул руку. – Не знаю, что нашло на меня. Не сердись.
Иван пожал протянутую руку и улыбнулся:
– Эдак мы с тобой до вечера будем друг у друга прощения просить. Забудем, ладно?..
– Договорились, – согласился Алексей Иванович.
– Одного понять не могу: кто чекистам дорогу в Дальние Ключи показал?
– Есть тут у нас один пакостник… Вернее был…
– Не тот ли, кого нам с тобой давеча выпороть пришлось?
– Он самый.
– Да-а!.. Таких шкодников, как ваш Никита Сергеевич, одной поркой не охолонишь.
Через полчаса мужчины, позавтракав, пили чай. Галина, сославшись на необходимость перед работой забежать домой, ушла, отчего Алексей испытал радостное облегчение.
И тут за самоваром Иван наконец-то поведал ему невесёлую историю своей жизни.
Родителей своих он почти не помнил. Ему не исполнилось и шести лет, когда в дом его отца, купца первой гильдии, торговавшего мануфактурой в Орле и Туле, вломились вооружённые люди в кожаных куртках с красными звёздами на фуражках. Первым делом они вывалили на пол содержимое всех сундуков, шкафов и комодов. Судя по всему, что-то искали, а нашли или нет, неведомо. Мальчишка запомнил, как грязными сапогами они безжалостно топтали белоснежное бельё, оставляя на нём жирные чёрные следы. Кожаные люди перерыли весь дом и, захватив с собой отца, ушли так же внезапно, как и появились. Больше отца никто из домашних не видел. Так и сгинул он, как говорили, в подвалах "чрезвычайки". Примерно через полгода после этого налёта скончалась от тифа его мать, поэтому детская память сохранила о родителях лишь смутные обрывки воспоминаний.
Младших сестёр-двойняшек Танюшку и Любашку забрала к себе нянька Марина, которая в девчонках души не чаяла, а его как старшего, а стало быть, более готового к суровым жизненным передрягам, отдали в сиротский дом. Правда, в то время этот приют назывался уже коммуной и носил гордое имя "Второго Интернационала". Почему второго, а не первого, никто не знал, и что означало грозное слово "Интернационал", младшие воспитанники даже не подозревали.
Документы сироты то ли затерялись по дороге, то ли их попросту забыли на него выписать, но так или иначе, а в колонии его вторично "окрестили", и стал новоиспечённый коммунар шестого отряда Безродным Владимиром Александровичем.
Жизнь во "Втором Интернационале" была устроена на военный манер. Всех коммунаров разбили на отряды, выдали серую форму, более походившую на арестантскую робу, даже в столовую ходили они строем и хором пели революционные песни:
"Вихри враждебные веют над нами,
Мрачные силы нас злобно гнетут!"
По ночам Володька горько плакал, уткнувшись в жёсткую волосяную подушку и лишь под утро, забывшись коротким тревожным сном, видел в полубреду, как эти вихри враждебно клубились по углам спальни, злобно взвизгивали и хохотали над маленьким человечком, несчастнее которого не было на всём белом свете.
Но свет этот всё-таки не без добрых людей. И во "Втором Интернационале" нашлась добрая душа, пожалевшая горемыку-сироту.
В первом отряде из всех воспитанников выделялся Антон Сизов – высокий вихрастый парень с чёрными, как смоль, глазами. Он держал в страхе не только младших обитателей колонии, но даже начальство заметно его побаивалось и предпочитало с "Сизым", такая была у того кликуха, не связываться. По какой причине неизвестно, но Антон вдруг проникся необыкновенной симпатией к белоголовому пареньку из шестого отряда и сделал Безродного своим ординарцем. Тот служил ему беззаветно: стремглав кидался выполнять любое его поручение, не брезговал даже самой грязной работой, за что за обедом получал ещё одну кружку компота, а в праздники – лишнюю конфету или печенье. Плакать по ночам Владимир перестал и, хотя не знал ни одной молитвы, втайне, шёпотом призывал на помощь своему благодетелю всех ангелов небесных.
Так, благоденствуя под надёжной охраной Антона, он пережил в коммуне суровую голодную зиму двадцатого года. А весной, когда потянуло с юга влажным теплом и длинные острые сосульки стали ронять в рыхлый грязный снег крупные прозрачные капли, Сизый вызвал своего ординарца на откровенный разговор и предложил из "Второго Интернационала" бежать. Тот, не задумываясь, согласился.
Три недели они тайком ото всех сушили сухари, а в начале апреля поздней безлунной ночью, когда снег сошёл и установилась относительно сухая дорога, бежали из колонии. За ними, как водится, была устроена погоня, но недаром Антона уважало начальство. Он придумал и осуществил очень простой, но довольно хитроумый план. Вместо того, чтобы постараться в первую же ночь как можно дальше убежать от погони, беглецы целую неделю сидели в двух шагах от ворот коммуны. Убежищем им служила старая заброшенная лачуга полевого сторожа. Вот для чего сушили они сухари и три недели обходились без хлеба.
Когда страсти, вызванные их побегом из колонии, улеглись, отважная двоица выбралась из своего убежища и устремилась к своей самой заветной цели – в Москву!
Добирались они в столицу преимущественно на крышах товарняков и, хотя путешествие это длилось больше месяца и сопряжено было со многими опасностями и приключениями, но в конце мая беглецы ступили, наконец-то, на брусчатку Каланчёвской площади, у трёх вокзалов.
Радости их не было предела.
Однако долго радоваться не пришлось, так как нужно было заботиться о хлебе насущном, и Антон взялся за дело.
