скачать книгу бесплатно
– Неужто ещё?.. Не довольно ли будет?..
– На всё воля Божья. Ты только духом не падай. Господь, Он милосерд… Вспомни, как митрополит Филарет молился: "Господи, Ты един ведаешь, что мне потребно. Ты зришь нужды, которых я не знаю…"
– "Зри и сотвори по милости Твоей…" – закончил Павел.
Старик потрепал его по плечу:
– И я тебе так скажу: уповай… Договорились?..
– Договорились, – усмехнулся Троицкий.
– А у меня к тебе просьба личного порядка, – сказал отец Серафим и полез во внутренний карман ватника. – Ты у нас скоро вольным сделаешься, не сегодня-завтра отпустят тебя на все четыре стороны, а посему прошу: в городе будешь, отправь письмишко на волю, – и он протянул Павлу сложенные вчетверо листки бумаги. – Извини, конвертом я не обзавёлся, так ты, сделай милость, потраться на старика. Адрес я тут на обратной стороне написал.
Павел молча кивнул, взял письмо, и с минуту они просидели, не глядя друг на друга, каждый со своим.
– А теперь ступай, друже, начальство небось тебя совсем заждалось. Сердится.
Отец Серафим слегка подтолкнул Павла и, пока тот брёл по пустынной улице, крестил вслед.
2
Нынешняя осень в Дальних Ключах выдалась хотя и поздняя, но гнилая, промозглая. Небо затянули низкие тяжёлые тучи, и вот уже вторую неделю не переставая лил мелкий, занудливый дождь. Земля, напитавшись влагой, разбухла и, расползаясь под ногами, смачно сопела, вздыхала, чавкала. Жирная, маслянистая жижа налипала на сапоги, отчего те пудовыми гирями висели на ногах, и на душе было так же пасмурно и тоскливо.
Тяжело передвигая ноги по скользкой дороге, Алексей несколько раз останавливался, чтобы перевести дух. Сидевший в теле осколок немецкой мины с годами всё чаще давал о себе знать. Вот и сейчас так остро кольнуло в сердце, что он невольно охнул и замер, прижав руку к груди: прислушивался, не кольнёт ли ещё. На смену пришла тупая, ноющая боль.
Когда весной 44-го он очнулся в госпитале, увидал склонённое над ним строгое женское лицо в белой докторской шапочке и откуда-то издалека, совсем из другого мира, услыхал изумлённый возглас: "Ты смотри – жив бродяга!" – то подумал, что это всего лишь сон, видение, мираж. Военврач второго ранга Наталья Григорьевна Большакова не верила своим глазам. 16 осколков достала она из груди этого уже немолодого человека, а вот 17-й тронуть не решилась. Как показал рентген, крохотный кусочек чёрного металла накрепко застрял прямо в сердечной мышце. "Как себя чувствуешь, герой?" – в её прокуренном, хрипловато-надтреснутом голосе слышалось неподдельное восхищение. С трудом ворочая онемевшим языком, Алексей прошамкал: "Лучше не бывает…" И улыбнулся. Конечно, то, что он изобразил на своём лице, даже с большой натяжкой трудно было назвать улыбкой, но Наталья Григорьевна всё поняла и расхохоталась в ответ. "Дорогой ты мой! С меня бутылка!.. Давай, Богомолов, поднимайся скорей, и мы твоё второе рождение отпразднуем! Согласен?" – и, не дождавшись ответа, вдруг низко наклонилась к нему и крепко по-женски поцеловала. Прямо в запёкшиеся растрескавшиеся губы.
А через две недели они уже сидели в ординаторской, пили неразбавленный спирт, наперебой открывали друг другу свои не слишком удачливые жизни. Пили, не чокаясь, за погибших родных и друзей. И, торопясь, словно опаздывая куда-то, говорили, говорили, потом замолкали надолго, и опять говорили, и смеялись, и плакали… И любили… Договорились встретиться после войны, Алексей усмехнулся: "В 6 часов вечера…" Но… не встретились. Не сложилось… Что ж, бывает…
"Где ты, спасительница моя? Жива ли?.."
Уняв боль в груди, Алексей двинулся дальше. Подойдя к церкви, он тщетно попытался отмыть приставшую к сапогам грязь в разлившейся у порога луже, но, сколько ни тёр кирзу пучком пожухлой травы, ничего толком не добился. Только руки испачкал и рукава плащ-палатки замочил. Он скинул сапоги на крыльце, достал из глубокого кармана связку ключей но, прежде чем открыть храм, тщательно осмотрел тяжёлый, ещё дореволюционной работы амбарный замок с секретом и тайные, одному ему известные ловушки – не пробовал ли кто отомкнуть или взломать дверь?
С тех пор, как взяли отца Серафима, какая-то нечисть постоянно норовила залезть в храм. Алексей догадывался кто, но… "Не пойман – не вор." Вот и приходилось пускаться на всякие хитрости, чтобы если и не схватить ворюгу за руку, то хотя бы церковное добро уберечь. Самые драгоценные, старинные иконы в дорогих окладах он роздал на сохранение надёжным бабкам и единственному на всю округу непьющему из-за жесточайшей язвы желудка старику, а всю церковную утварь хранил у себя в избе, для чего специально соорудил хитрый тайник – на случай, если разбойник вздумает в дом к нему забраться. И только в престольные праздники, когда приезжал из города благочинный, все спрятанные иконы возвращались в церковь, так что казалось, будто по деревне крестный ход: идёт из всех домов тянулись к храму аккуратно прибраньге, в белых платочках бабульки с образами на руках.
Но сегодня всё было на месте: восковая печатка в самом низу двери у порога не тронута, конский волос у притолоки цел и невредим. Да и сам порог, посыпанный тонким слоем золы из печки, девственно чист. Перекрестившись, Алексей повернул ключ в замке.
В храме царил полумрак. Тусклый день с трудом пробивался сквозь закрытые ставнями окна, и лишь на иконостас падал неяркий свет из-под высокого купола центрального придела. В гулкой пустоте каждый звук, даже шорох отзывался ласковым эхом, так что чудилось, будто тёмные лики, глядящие с икон, перешептывались друг с другом о чем-то неведомом нам. О вечном.
"Хошь, не хошь, а в город завтра пойдешь," – с досадой подумал Алексей, открыв свечной ящик. На дне его сиротливо лежало всего несколько свечей. Он не любил эти вынужденные поездки и всякий раз старался отложить "на потом", уговаривал себя, упрашивал.
От деревни до города почти шестьдесят километров, и, чтобы попасть туда, надо было сначала добраться до большака. Либо пешком напрямки через лес, а это версты три, не меньше, либо уговорить Акима рискнуть и попытаться проехать километров пятнадцать на стареньком мотоцикле по разбитой просёлочной дороге. Однако, учитывая нынешние метеоусловия, а также запойное состояние мотоциклиста, и тот, и другой путь являл собой изрядную проблему. По шоссе два раза в день ходил рейсовый автобус, о чём возвещала железная табличка с буквой "А", прибитая к телеграфному столбу и обозначавшая, по-видимому, остановку. От ветров, жары и стужи, от снега и дождей надписи на этой табличке почти все стёрлись, и разобрать время прибытия или отправления автобуса из данного пункта было практически невозможно. Следовательно, приходилось полагаться на удачу и на наше вечное "авось". Тем более, автобус этот, по всей видимости, был сработан ещё во времена постройки Ноем своего ковчега, и, попав в его обшарпанное нутро, где местами вместо сидений, обтянутых залатанным дерматином, были привинчены к полу обычные табуретки, и даже купив за шестьдесят четыре копейки крохотный бумажный билетик, солидно именовавшийся проездным документом, пассажир вовсе не был уверен, что благополучно попадёт в пункт назначения данного маршрута. Отнюдь.
Поэтому Алексей предпочитал добираться до города на попутке. За "рупчик". И надёжней, и веселей. О чём только не переговоришь в дороге с шофёром? Столько новостей узнаешь!
Он невесело улыбнулся своим мыслям, достал из ящика тоненькую свечу и пошёл в правый придел, где на стене возле окна висела его любимая икона Пресвятой Богородицы – "Умиление".
Как только Алексей переступал порог храма, его неудержимо влекло к Ней. Так сын спешит к матери, чтобы рассказать всё о своих бедах и напастях, поделиться радостью, попросить совета. А Она уже ждёт – чуть склонила голову к правому плечу, сложила молитвенно руки на груди и прикрыла глаза… "Что у тебя?.. Говори, не бойся, я всё приму, всё пойму, бедный, несчастный мой человек…" И грудь стесняется необъяснимым волнением, и душа трепещет от страха и восторга, и слова молитвы сами вырываются из глубины сердечной!.. Но что самое поразительное – на иконе Она одна!.. Сын Её сладко спит в своей колыбели, поэтому говори. Говори, не смущайся, видишь, Она с тобой? Она ждёт. Только будь осторожен – сон Его очень чуток. Не потревожь.
Ещё на фронте, во время одной из коротких ночёвок в безымянном белорусском селе попался в руки Алексею измятый листок бумаги из школьной тетради в клеточку. На измятой страничке корявым, то ли старческим, то ли детским почерком была переписана молитва: "Вопль к Богоматери". Молитву эту он запомнил сразу, слово в слово, а сам листок зашил в ладанку, которую всегда носил на груди. Кто знает, может, вовсе и не Наталья Григорьевна, а этот клочок бумаги спас его тогда, в 44-м?..
"О чём молить Тебя, чего просить у Тебя?..
Ты, всё претерпевшая, всё премогшая, всё поймёшь.
Ты, повившая Младенца в яслях и принявшая Его своими руками со Креста, Ты одна знаешь всю высоту радости, весь гнёт горя.
Ты, получившая в наследство весь род человеческий, взгляни и на меня с материнской заботой.
Я вижу слезу, оросившую Твой лик. Это надо мною Ты пролила её, и пусть смоет она следы моих прегрешений.
Пусть очистит душу мою.
Вот я пришёл, я стою, я жду Твоего отклика, о Всепетая, о Владычице! Ничего не прошу, только стою пред Тобой. Только сердце моё, бедное человеческое сердце, изнемогшее в тоске по правде, бросаю к Пречистым ногам Твоим, Владычице!..
Дай всем, кто зовёт Тебя, достигнуть Тобою вечного дня и лицом к лицу поклониться Тебе… Аминь!.."
Держа в руке зажжённую свечу, он, стоя на коленях перед Матерью Небесной, всем сердцем, всей глубиной своей изнемогшей от необъяснимого счастья и великой скорби души повторял слова молитвы, и слезы сами текли по его щекам.
Скрипнула дверь, кто-то вошёл в церковь. Алексей смутился и, утерев слёзы, медленно поднялся с колен.
– Есть тут кто живой?
"Оо-ой!.." – голос вошедшего отозвался под сводами храма гулким эхом.
У дверей стоял незнакомый человек. Небольшого роста, в стареньком, но опрятном ватнике, в шерстяных, домашней вязки носках (обувь он, видать, тоже оставил за порогом), с небольшой котомкой за плечами. Незнакомец с первого взгляда производил какое-то светлое, аккуратное впечатление. К тому же слегка вьющиеся волосы на голове, брови и даже ресницы над прозрачными серыми глазами были у него совершенно белого цвета.
– Доброго здоровья, – сказал он, почтительно склонив голову.
"Точно братец Иванушка из сказки, " – подумал Алексей и тоже поклонился.
– Здравствуйте.
– А ты никак раб Божий Алексий? Я не напутал? – улыбнулся "братец Иванушка".
– Да нет… – раб Божий был удивлён. – Он самый.
Незнакомец негромко рассмеялся.
– А ведь ты угадал: меня Иваном зовут. Что смотришь? Или что не так?
– Почему?.. – Алексей растерялся, этот человек совершенно сбил его с толку – Всё так…
– Что с отцом Серафимом?.. Куда это он подевался?..
– A-а!.. Так вы к нему? – осведомлённость незнакомца становилась понятной.
– К нему, мил человек, к нему… Жив ли?.. Здоров?..
– Забрали его… Уже пять лет, как забрали. А жив он, здоров ли – неведомо. Шесть лет вкатили… без права переписки.
– То-то я смотрю, избёнка его заколочена. Я, грешным делом, решил, и церковь порушили, это по нонешним временам – вещь, прости Господи, обыкновенная. Ан нет, еще издалека угадать можно – живой храм, тёплый. Видать, твоими стараниями, Алёша?
– Моя заслуга в том невелика, – Алексей смутился. – Я что?.. Староста… От меня требуется убрать, протопить, свечами да лампадным маслом запастись, и всё… Вот председатель нашего колхоза Герасим Тимофеевич, тот – другое дело!.. Это он перед властями хлопочет… В прошлом году добился, наконец: теперь наш Храм архитектурно-исторический памятник.
– Ишь ты!
– Он, хотя и член партии, председатель наш, но верующий. Не напоказ, конечно, тайком, но… даже посты соблюдает.
– Дай Бог ему здоровья… А за что же Серафимушку в кутузку упекли?
– По 58-й статье. Антисоветская агитация.
– Поди ж ты!.. Он как будто прежде в пристрастии к политике замечен не был?
Алексей невесело усмехнулся.
– И смех и грех… Если бы не приговор – анекдот… Честное слово, анекдот.
– Ну-ка. расскажи. Интересно. Люблю анекдоты послушать.
– В пятьдесят втором великий пост начинался как раз восьмого марта. А нашим мужикам что? – Только повод дай… Три дня женский день отмечали… Их у нас, правда, всего шестеро после войны осталось, но загуляли они знаменито!.. До безчувствия. Бабка Евдоха, к примеру, своего Акима в хлеву нашла: в обнимку с поросёнком спал. Батюшка и врезал им всем по первое число. В воскресенье, после литургии, такой разнос учинил!.. Выстроил всех шестерых перед амвоном и начал: "Это что за праздник такой – 8 марта?!.. Не знаю такого!.. Где это видано, чтобы в честь какой-то безчувственной цифири гулянки устраивать?!.. В чистый понедельник особо блюсти себя должно. А вы?!.. До чего себя довели?!
Облик человеческий совсем потеряли! Нас Господь создал по образу и подобию Своему, за что же вы Его так срамите?!." Ну, мужики, те устыдились, а комсомолия наша… Есть тут у нас один… Никитка Новиков. Его за характер гнусный "Гнойниковым" кличут. Прыщавый весь, от горшка два вершка, но гонору!.. Глаза горят, прыщи наливаются, в одном интересном месте зуд непрерывный!.. Одним словом – настоящий комсомольский вожак. Вот он и накатал донос… Пакостник!.. Всей деревней к нему ходили, упрашивали: "Забери писульку свою!.." Куда там!.. "Конечно, – говорит, – батюшку жалко, но идеалы коммунизма мне дороже". На мать его больно смотреть: с тех самых пор голову поднять боится, перед людьми совестно.
– А "вожак"?
– Что ему сделается? Ещё выше нос задрал: про него в районной газете статью напечатали с портретом "Комсомольская совесть не дремлет".
– А нормальная, человеческая, видать, навеки почила. Испокон веку у людей одна совесть была, а теперь, гляди-ка, новая объявилась – "комсомольская"! – Иван всерьёз опечалился. – И чего только не придумают, нехристи. Розог бы вожаку вашему, а не статью с портретом!
– Куда там!.. В партию, говорят, собрался.
– Вот-вот, туда ему, подлецу, дорога… Прости, Господи!..
– И то верно…
– Да-а, презабавный анекдотец ты мне рассказал… Очень смешной…
Помолчали.
– Ладно, пойду я, мил человек, пора мне.
– Куда же вы? – засуетился Алексей. – Теперь дни короткие, часа через полтора-два совсем стемнеет. Переночуйте у меня, а уж завтра… Я бобылём живу, и вы меня совсем не стесните.
Если бы его спросили, зачем захотелось удержать ему незнакомца, он не смог бы ответить, но и расстаться вот так… сразу… с этим необычным человеком, казалось невозможно.
– Спасибо за приглашение, – улыбнулся Иван. – И в самом деле, спешить мне некуда.
– Вот и ладно, – обрадовался Алексей. – Только простите, как вас по отчеству?
– А ты как думаешь?..
– Иванович?
– В самую точку попал, – рассмеялся Иван Иванович. – Но давай-ка мы с тобой без отчества обойдёмся. И "выкать" перестань, мы с тобой ровесники, полагаю.
– Привычка, – Алексею стало неловко. – Я ко всем так… на "вы" обращаюсь.
– А ко мне – "ты". Ведь у всех нас один отец, и все мы воистину братья и сестры. Ведь так?
– И то верно, – Алексей смутился. – Мне печку протопить надо… Подождёшь?.. Я быстро.
– Конечно, конечно… – видно было, доволен Иван. – Я и подсобить могу. Негоже, чтобы храм стылым стоял. Нехорошо.
И они дружно принялись за дело.
3
Прошла целая неделя с тех пор, как Павел Петрович узнал, что свободен. Его тут же перевели из барака в лагерную гостиницу, которая находилась на задах клуба и представляла из себя кирпичную пристройку, где были всего лишь две десятиметровые комнаты и тёплый "клозет". С одной стороны это, конечно, было определённым удобством: не надо всякий раз, даже по малой нужде, выскакивать на улицу, но, с другой… Обычные в таких заведениях миазмы отравляли существование немногочисленным постояльцам, и даже устойчивый запах хлорки был не в состоянии их заглушить. Но с этим неудобством приходилось мириться и бывший зэк Троицкий терпеливо ждал, когда закончится оформление всех его документов.
Погода испортилась. На смену морозным солнечным дням пришли молочные густые туманы, временами оседавшие на землю мелкой занудливой моросью…
И Павел всё это время жил, точно в тумане: ощущение нереальности происходящего не покидало его. Это не он, а кто-то другой, вместо него, ходил, ел, спал. Это не он, а кто-то другой имел теперь право, когда вздумается, выходить за лагерные ворота и идти на все четыре стороны. Правом этим он, правда, не пользовался, так как выходить ему было некуда и не к кому. Это не ему, а кому-то другому охрана говорила "вы", а начальник лагеря брал под козырёк: "Здравия желаю, товарищ генерал!" Это не его, а кого-то другого перевели с барачных нар на пружинную кровать лагерной гостиницы, и, конечно, вовсе не для него застелили её чистым бельём, от которого пахло не карболкой, а хозяйственным мылом.
Павлу Петровичу выдали со склада две пары белья, три рубашки, шевиотовый костюм, драповое пальто, шарф и даже фетровую шляпу. Таким образом, гражданин Троицкий с полным правом мог теперь именоваться товарищем. Ура!.. Но, если честно, в этом его перевоплощении из зэка в свободного человека было что-то… нечеловеческое…
Он с удивлением разглядывал нелепую, смешную фигуру, возникшую перед ним в зеркальном отражении. На худом, сгорбленном теле, как на сломанной вешалке, висело пальто примерно на полтора размера больше, чем для этого тела требовалось. Из-под длинных рукавов едва-едва высовывались кончики пальцев, а тонкая, как у гусака, шея, вытягивалась из широкого отложного воротника во всю свою замечательную длину. "Чучело огородное!." – с отвращением подумал Павел Петрович. Он засунул руку в карман и нащупал там мягкую гладкую кожу – черные лайковые перчатки. Настоящая роскошь! 18 лет руки его не знали этого нежного прикосновения. Но, с трудом натягивая перчатки на красные заскорузлые пальцы, он, как Митя Карамазов, хотел закричать: "Узко!" – и в отчаянии повторял: "Не моё!.. Не моё!.." С колоссальным трудом стащил роскошные перчатки, отбросил в сторону.
Павлу было стыдно, неловко, тошно и казалось, он не только не в свою шкуру залез, но, что гораздо хуже, в чужую жизнь.
Две с лишним недели назад в кабинете начальника лагеря усталый человек в штатском с недовольным, брезгливым выражением на сером лице прочитал постановление о реабилитации, дал расписаться в какой-то бумажке, еле слышно буркнул себе под нос: "Поздравляю", коротко пожал руку ватной, безвольной кистью и уткнулся в лежащие на столе бумаги. Всё было просто, скучно, обыденно. Ни счастья, ни даже радости Павел не испытал.
"Что ж!.. Наверное, так и надо кто знает? Великие перемены в жизни человека должны совершаться буднично. Без оркестра и фейерверков".
Но почему кислое выражение начальственного лица всё время стояло у него перед глазами, а кисельное рукопожатие наводило на мысль, что ничего особенного, а тем более радостного в его жизни не произошло, и главные сложности только ещё начинаются?..
Павла официально никто не судил, он никогда не слышал: "Встать! Суд идёт!.."; никогда не видел своего приговора и потому понятия не имел, сколько лет ему осталось провести за "колючкой". Он ничего не ждал, ни на что не надеялся, а если внезапно вспыхивала шальная мысль о свободе, то гнал её от себя с каким-то яростным ожесточением. Может, от этого нечаянная воля так обезволила его?..
"Да-а, товарищ Троицкий… Почему-то всё это сильно смахивает на скверный, несмешной анекдот!.."
– Чудак!.. Право слово, чудак, – отец Серафим укоризненно качал головой. – Ему ликовать надо, а он сокрушается. Ох, люди-человеки!.. Никак не угодишь вам. Когда вы научитесь Господа благодарить, что не оставил вас Своим попечением?..
Павел готов был и Господа благодарить, и батюшку, но ничего не мог поделать с собой. Непонятно откуда взявшаяся тоска навалилась на него, и стало вдруг жалко расставаться со своим бараком и с теми немногими друзьями, которыми успел обзавестись в этом невесёлом, скорбном месте.
Генерал-лейтенанта Троицкого вызвали в райвоенкомат. До ареста в 38-м он был в ранге комбрига, что в новой табели о рангах соответствовало именно такому званию. Всё правильно. Но, когда он взял в руки бланк повестки, отпечатанной на серой обёрточной бумаге, сердце у него ёкнуло, и неприятно засосало под ложечкой.
"Что за дурость!.. – разозлился Павел. – Нервы, как у барышни!.." И, засунув повестку в карман, не спеша зашагал к трамвайной остановке.