Фабрика-19

Паровой свисток издал еще три коротких сигнала, и, словно подчиняясь какой-то генетической памяти, толпа пошла на звук, возбужденно переговариваясь, как дети в первый день учебного года. Неведомые силы запросто могли вести их на смерть в этом таинственном комплексе с дымящимися трубами и охраной в униформе – в конце концов, исторические прецеденты есть, – но им было все равно.

Когда мы влились в толпу, моих друзей быстро оттащило вперед и я потерял их из виду. Меня несли против воли, бросали и толкали локтями сотни быстро движущихся людей. Но даже тогда я еще мог повернуть назад: наш маленький катер стоял пришвартованный к причалу, высотка никуда не делась.

Я решил поотстать, чтобы заскочить на борт и сбежать, если события приобретут зловещий оборот. А пока следовал за толпой до башни с часами – мимо красочных рядов легковушек, фургонов и грузовиков, словно из клуба винтажных автомобилей. На деревянных столбах с треском ожили металлические рупоры. Толпа остановилась и подождала, пока что-нибудь произойдет.

На середине башни открылось окно, кто-то вышел на балкон. Человек был высоким и худым, с прилизанными светлыми волосами, уложенными с пробором посередине и аккуратно подстриженными над ушами. Я заметил и ухоженные тонкие усики. На нем были мешковатые фланелевые брюки со стрелками и подворотами – как я их потом привык называть, «оксфордские мешки», – светло-серая рубашка вроде бы из тяжелого хлопка, коричневый шерстяной блейзер с носовым платком в кармашке и светло-коричневый шерстяной галстук, чуть-чуть не достающий до брюк на подтяжках. Общее впечатление – словно это школьник-переросток в неподходящей форме.

Даже с добрых сорока пяти метров я разглядел ошеломительный, узнаваемый голубой оттенок его глаз. Я услышал, как Барни, видимо стоявший неподалеку, воскликнул:

– Дандас Фоссетт, помереть не встать.

И правда. Дандас Фоссетт вернулся.

Он вышел вперед и два раза стукнул по хромированному микрофону, свисающему с козырька балкона. Раздался пронзительный визг, и многие зажали уши руками. Затем он заговорил.

– Дамы и господа, добро пожаловать на Фабрику-Мир, в котором вы жили раньше.

Его акцент вызывал в мыслях английские частные школы высшего класса – что, конечно, не вязалось с Дандасом Фоссеттом. Из-за металлического эффекта динамиков его голос казался каким-то старинным.

Раздались разрозненные аплодисменты.

– Спасибо, спасибо.

Какое-то время он молчал, и публика начала перешептываться. Я не понимал, намеренная это пауза или он действительно нервничает перед микрофоном. Заметил, как он подсмотрел в страницы в руках – судя по краям, их вырвали из стенографического блокнота.

– Я пригласил вас не для того, чтобы предложить новое будущее.

– Уж надеемся! – крикнул кто-то.

– Подозреваю, это будущее вам предлагали уже много раз, но вы его так и не получили.

– О, еще как получили, Дандас, – крикнул кто-то еще. – Оно называется «Убер».

Поднялся шум, из которого иногда вырывались отдельные слова: «Эйрбнб», «Беспилотные машины», «Нулевые контракты»[5], «Спотифай». Это был хор недовольства. Один мужчина – должно быть, бывший музыкант – встретился со мной взглядом и сказал:

– Ноль запятая ноль ноль один цент за прослушивание пьесы, вот сколько мне платили. Ноль запятая ноль ноль один. Прослушали тебя семьсот раз – заработал семь долларов.

Как и остальных, его искреннее злила сама мысль о будущем, которое ему когда-то обещали.

Фоссетт подождал, пока они успокоятся.

– Вместо будущего я предлагаю вам новое прошлое.

– Другое дело, – сказал музыкант. – Надеюсь, с винилом.

– Наконец-то кто-то дело говорит! – воскликнула женщина. – Прошлое хотя бы работало.

Люди вокруг энергично закивали.

Фоссетт простер перед собой руки.

– Однажды мы были великим обществом – и мы станем им снова.

– Верно! – Раздались шумные аплодисменты. Фоссетт дал им пару секунд, потом придвинулся к микрофону, чтобы продолжить громче.

– Я видел прошлое… – Он помолчал, оглядывая толпу – может, гадая, какой эффект произведут его слова. Кто знает? – И оно работает.

«Я видел прошлое – и оно работает!» Истинный гений.

– Итак, кто хочет работу?

– Настоящую? – крикнул кто-то. – Чтоб надолго?

– Да.

– С оплатой за сверхурочные и отпусками?

– Даже с больничными, – ответил Фоссетт.

– А профсоюз? – выкрикнул кто-то рядом. Я узнал по голосу Арта.

– И заводской магазин, – сказал Фоссетт. Публика взорвалась от ликования.

– Где подписать?

– Здесь, – сказал Фоссетт, отступая в окно, закрывшееся за ним.

Под балконом и табличкой «Вакансии» со стуком раскрылись окошки, как билетные кассы у футбольного стадиона. Они были размечены A – F, G – N, O – S и T – Z. Сперва люди только смотрели на это странное зрелище. Потом бросились, чтобы встать первыми в очереди. И снова я остался позади, один.

По динамикам женский голос зачитывал указания.

– Выстраивайтесь по фамилиям. Пожалуйста, соблюдайте порядок в очереди. Уважение к другим – принцип Фабрики–19.

Что мне оставалось, кроме как направиться к окошку O – S?

Только через сорок пять минут я добрался до клерка. На нем был козырек, закрывавший глаза от круглой лампы без абажура на потолке. Мешковатые рукава стягивались на бицепсах и запястьях резинками. Он вставил в блестящую черную пишмашинку свежий печатный бланк и поднял взгляд.

– Фамилия?

– Ричи.

– Имя?

– Пол.

– Год рождения?

– 1989-й.

– Образование?

– Доктор исторических наук.

– Семейное положение?

– Не женат.

– «Никогда не состоял в браке» или «в разводе»? – последнее слово он выговорил осторожно, будто врач, справляющийся насчет венерического заболевания.

– А об этом еще спрашивают?

– У нас – спрашивают, сэр. Значит, «никогда не состоял в браке»?

– Да.

– Профессия?

– Спичрайтер. – Я помялся. – Бывший.

Он посмотрел на меня, словно что-то припоминая.

Затем достал бланк из машинки, попросил подписать перьевой ручкой, привязанной к столу, и вложил подписанный документ в манильский конверт на высокой стопке. Вручил мне карточку с номером и словами «белый воротничок, администрация», показал на главный вход.

– Белая дверь, – сказал он. Когда я сдвинулся с места, он меня окликнул: – Прошу прощения, сэр. Вы сказали, вас зовут доктор Пол Ричи?

Бесславное прошлое нагнало меня и здесь.

– Да, но я предпочитаю «мистер».

– Подождите секундочку. – Он поднял тяжелую на вид бакелитовую трубку телефона и нажал на рычаг. Я расслышал голос с другого конца. – Нашел для вас одного, – сказал он и повесил трубку. Попросил вернуть карточку, достал штемпельную подушечку и снял резиновый штемпель из ряда на крючках вдоль окна. Поставил печать.

– Отдадите секретарше, – сказал он, возвращая карточку. Теперь на ней был треугольник с надписью: «СЕКЦИЯ ТРИ».

– Раздевайтесь, господа, – сказала медсестра в светло-голубом платье, фартуке и чепце, напоминавшем укороченный головной убор монашки. Я стоял в коридоре, ждал в новой очереди. Вдоль нее ходила медсестра, раздавая нам белые халаты.

Когда пришел мой черед, врач в твидовом костюме-тройке «Харрис», с опасно свисающей с губ сигаретой, попросил встать на механические весы и взял меня за яйца. «Покашляйте», – приказал он, потом врезал по колену молоточком, приложил стетоскоп к груди и попросил глубоко дышать, читая буквы на стене. Неужели врачи так еще делают, удивлялся я.

– А-К работе годен. Ваша карточка, пожалуйста.

Когда он ее увидел, на его лице появилось выражение коллекционера марок, только что нашедшего редкий типографский изъян. Он выдвинул ящик и достал что-то вроде пластинки на 78 оборотов. Сняв бумажный конверт, положил на граммофон в шкафчике из лакированного дерева, включил и опустил иглу. После потрескивания болтающийся и вращающийся диск издал звон мобильного телефона, затем – ряд извещений о текстовых сообщениях и письмах. Я поморщился, невольно отшатнулся к двери.

– Занимательно. Весьма занимательно. – Он настрочил на моей карточке нечто неразборчивое – хоть что-то с годами не меняется. – Следующий!

И снова очередь. Наконец дойдя до стойки, я расписался за сверток коричневой бумаги, в котором обнаружил: семь комплектов белых трусов и носков, пять носовых платков, три светло-голубых и две белых рубашки, тяжелый шерстяной серый костюм с федорой, вручную раскрашенный шелковый платок, туфли-оксфорды, серебряный портсигар и связку ключей с биркой «Квартира 7, квартал руководства». Меня направили к ряду раздевалок, и там, за тяжелой шторкой, я облачился в новую одежду. В зеркале передо мной вдруг предстал мой дедушка. Другие выходили в комбинезонах, кепках и ботинках со стальными мысками разных сочетаний и расцветок – видимо, в соответствии со своим новым родом занятий. В чужом открытом свертке я подглядел жестяную коробку для обедов.

Выходя из раздевалок, я заметил, как за углом исчез Арт в сером халате и с папкой-планшетом в руках.

Несколько очередей и короткую стрижу спустя – «колледжную», как они ее назвали, из времен, когда мысль, что студент университета может позволить себе визит в парикмахерскую, еще не повергала в смех, – я сидел на неудобном диване с покрытием из винила в приемной, полной мужчин в костюмах. Стены украшались плакатами в рамках, стилизованными под акварельные рекламы путешествий из тридцатых и сороковых, – вы их знаете: с идеализированным летним городком под надписью типа «ПОЛЮБУЙТЕСЬ ПИК-ДИСТРИКТОМ». Я зацепился взглядом за один. Типичный, но изображал залитую солнцем фабрику с завитками дыма из высоких труб, отбрасывавших тени на ряды террас[6] веселенького вида. «ЖИВИТЕ И РАБОТАЙТЕ НА ФАБРИКЕ–19» – было написано на нем. По сей день, ностальгически вспоминая Фабрику–19, я вижу именно это: ее совершенство, ее уют, обещание бесконечного удовлетворения жизнью.

Я взял зачитанный журнал, напечатанный кривовато, на незнакомой полуглянцевой бумаге. Пролистнул рекламы седанов «бьюик», пылесосов «Дженерал Электрик» и сигарет «Лакки Страйк». На одной женщина в юбке и вязаном свитере поверх бюстгальтера-пули улыбалась перед холодильником, полным бутылок кока-колы. «Покупайте „Кельвинатор“ для счастливого дома» – гласила подпись.

Где-то зазвонил телефон, и вышла секретарша, прической и манерами напоминавшая Типпи Хедрен[7].

– Мистер Ричи, прошу за мной.

Вошли мы, как мне сперва показалось, в музей. Вы наверняка не раз видели такое на школьных экскурсиях – ряд диорам за канатом, с табличками типа «Как жили и работали наши дедушки и бабушки» или «Жизнь во время Блица». Помещение делилось на ряды загончиков из трехметровых гипсокартонных перегородок и матового стекла, с табличками на каждой двери: «Мистер Смит», «Мистер Джонс», «Мисс Патель» и так далее. Словно стародавняя, но при этом более продуманная версия открытой планировки – в том смысле, что коллег все-таки слышно, но хотя бы не видно. С потолка в каждую кабинку опускались трубки диаметром примерно вдвое у́же современных банок из-под газировки. Я увидел, как из одной в проволочный лоток на рабочем столе упал металлический контейнер. «Типпи», видимо, уловила мое удивление.

– Мы это называем пневматической почтой.

Стены были серыми, навесной потолок с медленно вращающимися вентиляторами – в светло-коричневых пятнах от сигаретного дыма, что поднимался из каждой кабинки: очевидно, здесь работали уже несколько месяцев. Запах – смесь чернил, резины, пота, сигарет и масла для волос. Я слышал «щелк-щелк-щелк-динь» пишущих машинок и далекий шорох наборного диска телефона.

Мимо прошел подросток в белой рубашке с короткими рукавами и галстуке-бабочке, толкая металлическую тележку со стопками папок.

– Доброе утро, мисс О'Брайен, – сказал он.

– И тебе доброе утро, Дэйви, – ответила она. – Твоя мать сегодня на работе?

– Да.

– Его мать работает у мистера Фоссетта, – сказала «Типпи». – Пристроила своего мальчика на первую в жизни работу. Кто знает – вдруг однажды станет хозяином всей фабрики.

Мы прошли по линолеуму – черным плиткам в красных и серебряных точках, поскрипывающим под ногами. За металлическим столом перед дверью из матового стекла сидела секретарша с пилкой для ногтей. Услышав нас, она прервалась и подняла взгляд.

– Это мистер Ричи, – сказала «Типпи».

Секретарша нажала кнопку на своем столе и назвала мое имя.

– Можете войти. Вас ожидают.

На двери золотыми буквами было написано «Руководство». Я вошел и увидел Дандаса Фоссетта за столом, заставленным телефонами, лампами, подставками для ручек и всякими тяжелыми предметами, чьих названий я не знал. Громко жужжал вентилятор, поднимая края страниц в нескольких стопках, прижатых стеклянными пресс-папье. На ветерке заметно болталась голая лампочка, свисающая на длинном проводе. Пока Фоссетт выбивал о каблук трубку, на стол выпал один из цилиндров, что я видел ранее. Он развинтил его, вынул свернутый листок, разгладил и бегло просмотрел. Я понял, что это тот самый бланк, который я заполнял час назад.

– А, доктор… – Он глянул на страницу: – …Ричи? – и протянул руку. – Дандас Фоссетт. Очень приятно познакомиться.

Я не сразу взял руку. Не мог отвести глаз от его стола.

– Но, но… здесь нет компьютера.

Наверное, не самые обычные слова при первой встрече, но они сами сорвались с губ. Казалось просто невообразимым, чтобы менеджер или начальник – или кем здесь считался этот чудак Дандас Фоссетт – работал без компьютера на столе. Как можно обойтись без него в принципе?

Он не ответил, но наблюдал, как я осматриваю стол и остальную обстановку кабинета.

– Замечательно, не правда ли? – сказал он, постучав по серой эмали столешницы. – Мы нашли этот комплект в старых заброшенных казармах неподалеку. Сначала думали, придется делать все самостоятельно. Боюсь, производство бакелита – утраченное искусство. Реакцию фенола и формальдегида чертовски трудно воспроизвести без специально обученных химиков, а их, конечно, сегодня днем с огнем не найдешь. В современных университетах учат только бизнесу.

Меня отвлек звук – это женщина прочистила горло. Она лежала на мягкой честерфилдке в углу, с длинным мундштуком в губах. Серое облегающее платье, высоко уложенные рыжие волосы и знакомое лицо…

– Позвольте вам представить миссис Фоссетт.

– О, Данди, – произнесла она голосом с американским акцентом, – к чему эти формальности. Мы же не в 1890-х. – Она повернулась ко мне. – Зови меня Бобби. Вообще-то нам всем стоит обращаться друг к другу по имени.

– Бобби Беллчамбер. Я помню.

– Теперь – Бобби Фоссетт. – Она протянула левую руку, показывая кольцо. Любопытный жест, сам по себе словно из забытых времен.

С нашей последней встречи она заметно изменилась. Конечно, она стала старше на несколько лет, но изменения казались глубже. Из-за одежды, прически, макияжа и манер она словно стала зрелой и умудренной не по годам – как люди из прошлых поколений будто перескакивали из юности в средний возраст, как только женились или надевали свой первый костюм. Укреплялось это ощущение и тем, что она, очевидно, стала курить.

– А я-то думал, что с тобой сталось, – сказал я.

– А я думала о тебе. Пока, конечно, о тебе не стали кричать во всех газетах.

«Во всех газетах». Очередное выражение, которое больше не услышишь.

– О твоем смартфон-шоке.

– А, – сказал я. – Значит, вы знаете. Наверное, мне лучше сразу уйти, чтобы не тратить ваше время…

– Уйти? Ты шутишь? – сказала она. – Ты для нас идеально подходишь. Просто идеально.

– Хрестоматийная третья секция, – сказал Фоссетт с видом коллекционера, увидевшего диковинку. Он заметил, что я ничего не понимаю. – Третья секция. Совершенно не приспособленные к цифровым технологиям. Ты настоящая находка. Настоящая.

– Откуда вы знаете, что я не вылечился?

– От этого нельзя вылечиться, не до конца, – сказала Бобби. Ее тон намекал, что это вопрос решенный.

Из коридора послышалось позвякивание посуды.

– Как удачно, – сказал Фоссетт. – Самое время для второго завтрака.

Вошла низенькая женщина в голубом кринолиновом комбинезоне и в сетке для волос, толкая тележку с металлическим чайником, фарфоровыми чашками, накрытым сеточкой кувшином молока и подносом с пирожными.

– Чем угостите сегодня, миссис Эйч? – спросил Фоссетт, потирая ладони.

– Ламингтоны, сэр. Сама испекла.

(Неужели тут все говорят с комичным английским акцентом, подумал я.)

– Превосходно, просто превосходно. Тебе с сахаром, Пол? – спросил – или, вернее, констатировал – Фоссетт. – Пирожные миссис Гамильтон – лучше не бывает. Она у нас бывшая победительница соревнований Ассоциации женщин сельской местности. Печет в собственной духовке «Ага». Настоящей, угольной, не той паршивой репродукции с вентиляторами из девяностых. – Он протянул мне поднос. – Прошу, пробуй.

Когда я укусил, Фоссетт и Бобби подались ко мне с серьезным видом в ожидании вердикта. Миссис Гамильтон стояла, как ждущий похвалы лабрадор. Я понятия не имел, что сказать. Они ожидающе кивнули. И тут на ум пришла старая телереклама.

– Твердые, влажные и удивительно легкие. Могу честно сказать: это лучший ламингтон, что я ел.

Облегчение на их лицах было неподдельным.

– Мы ждали мнения со стороны. Видишь ли, мы собираемся пускать их в производство, – сказал Фоссетт. – «Домашнее угощение миссис Гамильтон», с ее фотографией на пачке, с роялти от каждой продажи. Скоро уже не будешь развозить чай, верно, старушка?

Миссис Гамильтон улыбнулась. Наполнила нам чашки и оставила чайник и ламингтоны, после чего отправилась дальше по коридору. Фоссетт запил изрядный кусок чаем, собирая крошки с пиджака.

– Слушайте, что тут происходит? – спросил я.

– Второй завтрак, – ответил Фоссетт, словно это все объясняло. Я молча уставился в ответ.

– Утренний чай.

– Да нет, я обо всем. О Фабрике–19 или как это называется.

– А разве не очевидно?

– Да что-то не очень.

– Мы воссоздаем мир, каким он был.

– До того, как его испортили, – походя добавила Бобби, словно о том, что мир испортили, и спорить нечего.

– Кто его испортил?

Фоссетт снова сделал большой укус.

– Думаю, ты знаешь ответ получше других, Пол.

Бобби доела и поставила блюдце.

– Управленческие консультанты, экономисты и Бигтех, – начала перечислять она. – «Маккинси», «Фридман», «Прайсуотерхаускуперс». Гейтс, Джобс, Брин, Пейдж, Безос, Маск. Вся их чертова банда.

– Фабрику, конечно, придумала Бобби. Чистый гений.

– Ты разве не понял? – спросила она. – Мы отвергаем все. Все, что принесла оцифровка. Не только бесполезные гаджеты и софт, но и надзор, менеджеризм, технократическую политику, одержимость продуктивностью, гиг-экономику, весь дурацкий взгляд на мир через призму цифр. Человечество, стандартизированное и конвертированное ради алгоритма! Все то, что загнало тебя в дурку.

– Санаторий.

– Как пожелаешь. И вообще, скушай еще ламингтон, – сказал Фоссетт и сам взял один. – Таких больше не делают.

– Мы хотим показать, что до компьютеров жизнь была лучше и люди могут справиться и без них, – сказала Бобби.

Я вспомнил DC–3, корабль типа «Либерти», винтажные наряды.

– Костюмы, декорации, – сказал я, взяв в руки и разглядывая канцелярский нож с ручкой из слоновой кости. – Открываете очередной музей? Как Галерея будущего искусства, только теперь на тему прошлого?

– Костюмы? Декорации? – Бобби пригладила свое платье и поправила пиджак. – Это не музей.

– Тогда что?

– Ну, я думала, уж это очевидно. Новое сообщество. В лучшем времени для жизни.

– Тысяча девятьсот сорок восьмой, – гордо объявил Фоссетт. – Март тысяча девятьсот сорок восьмого, если точнее.

– Сороковые? – спросил я. – Но в нашу последнюю встречу, Бобби, ты была одета, будто снимаешься в «Счастливых днях», и выступала против смартфонов.

– Смартфон, – сказала она, – просто ручной компьютер. Теперь я понимаю, что мы должны уничтожить саму идею компьютера, то есть вернуться в прошлое еще на несколько лет раньше. – Она подошла к Фоссетту и взяла его за руку. – Уже многие хотели избавиться от компьютеров.

– В основном ненормальные, – сказал Фоссетт, с теплом глядя на нее. – Реконструкторы. Одержимые.

– Они не могли выйти на масштаб, необходимый для успеха. Только встретившись с Данди, я поняла, что мы правда можем. Можем построить такое большое и внушительное альтернативное сообщество, что его заметит весь мир – и поймет, что мы правы: раньше жизнь была лучше и им не нужен компьютер.

– Знаешь, до встречи с Бобби, – сказал Фоссетт, – мне и в голову не приходило, что я могу отключить свой смартфон. А теперь я собираюсь отключить весь интернет.

Сказал просто. Без фанфар. Только констатация голого факта. Он собирался отключить интернет и поставить с ног на голову мир, каким мы его знаем.

– Жить в лучшие времена возможно. Надо только попытаться, – добавила Бобби.

– Почему именно март сорок восьмого?

– Так и думал, что ты спросишь. – Фоссетт встал и пролистал документы в металлической картотеке. – В апреле сорок восьмого выпустили первый коммерческий мейнфрейм и учредили корпорацию RAND. Понимаешь ли, до тех пор компьютеры были просто игрушками, обычно – в руках военных. Бомбоприцелы, шифровальные машины и тому подобное. После RAND все пошло под откос. Мы вернемся на месяц раньше, в март, чтобы перестраховаться.

Ну точно – свихнулись. Напрочь.

Фоссетт захлопнул ящик и бросил мне документ.

– Там объясняется все.

Это был десяток страниц формата «фулскап» из грубой волокнистой бумаги, скрепленных ржавеющим зажимом, с текстом, напечатанным светло-голубыми чернилами.

Я принюхался. Когда-то слова, особенно в старых книгах, пахли химикатами, пылью, плесенью, людьми. Эти пахли спиртом.

– Отпечатано на ротаторе, – сказал он. – Удивительно дешевые и эффективные устройства. В сорок восьмом только-только начали появляться примитивные фотостатические устройства. Это не то же самое, но, кажется, нужное будет уже в следующей партии. В общем, там есть все – вся аргументация. В основном писала Бобби.

– Мне всегда проще давались слова, чем цифры, – пояснила она. – И люди – я занимаюсь людьми.

– И вот тут нам нужен твой опыт, Пол, – сказал Фоссетт. – Управление, отчеты, повседневные вопросы, внутренняя администрация. Мы и так перегружены. Для меня материальная постройка прошлого – работа на полную занятость, минимум сорок четыре часа в неделю. А Бобби берет на себя умы и души: культура, идеи, идеология и тому подобное.

– Воссоздание доцифрового мужчины, – сказала она.

– И женщины, конечно же, – сказал Фоссетт, кусая ламингтон.

– Но я никогда в жизни ничем не управлял. Только писал речи.

– Вздор. Тот, кому хватает ума на речи для премьер-министра, легко справится с рутинным администрированием.

Я хотел было возразить: очевидно, он-то спичрайтером никогда не работал.

– Но история не повторяется, – сказал я вместо этого. – Это же все знают.

– Совершенно нелогичное утверждение, – сказала Бобби. – И это еще бабушка надвое сказала. Если что-то случилось раз, значит, если рассуждать логически, ничто не мешает ему случиться и дважды.

– Воспроизводимость – это основа научного метода, – добавил Фоссетт.

– А зная, что пошло не так в первый раз, – продолжила Бобби, – мы справимся со второго. Представь себе повтор тридцатых. Уж мы-то застрелили бы Гитлера, да?

– Наверное, еще в начале двадцатых, – сказал Фоссетт. – Или во время первой войны. Тогда хватало возможностей. К тому же все было бы законно.

– Но я понятия не имею, как управлять фабрикой сороковых.

– Как и мы, – сказала Бобби. – В этом-то вся прелесть. Разве ты не понял? В сороковых мир был проще. Любой с интеллектом выше среднего мог добиться практически чего угодно. Не требовались ни дипломы по менеджменту, ни МВА. Только здравый смысл, пара книжек и метод проб и ошибок.

– Да, – сказал Фоссетт, – мы избавились от семи десятков лет менеджерских усложнений вместе со спутниковыми тарелками, сотовыми вышками и синими оптоволоконными кабелями. Тебе показать?

Я встал, но он жестом попросил сидеть.

– Сперва расправимся с чаем и пирожными. – Он налил себе еще чашку и откинулся на спинку, довольно улыбаясь мне.

– И вот так вы хотите изменить мир? – спросил я. – Вернув… вторые завтраки?

– Во вторых завтраках и есть вся суть, разве нет? Ты же должен понимать?

– Но не понимаю.

– Такой была рабочая жизнь. В гиг-экономике нет места чаю с ламингтонами. Управленческие консультанты уже много лет назад избавились от развозчиц чая вроде миссис Эйч и заменили на торговые автоматы, чтобы увеличить производительность. – Последнее слово он чуть не выплюнул. – Пол, – сказал он умоляюще, – если люди поймут, что в марте сорок восьмого жизнь была лучше, они сделают правильный выбор. Я уверен, – он снова откусил ламингтон и продолжил с набитым ртом, – мы воссоздадим величайшее будущее – и в этот раз оно простоит вечно.