Фабрика-19

– Прошу прощения?

– В 1948-м жизнь шла в гору. Механический мир – на пике развития. Машины – все еще в подчинении у своих создателей, а не наоборот. Прошли большие войны. Начинался великий век простого человека. Славный тридцатилетний бум.

– Les Trente Glorieuses[8], – сказала Бобби.

– Да, Les Trente Glorieuses, самое чудесное время в истории. Пока не пришли так называемые реформисты и не запороли все.

– Тэтчер, Рейган, Горбачев и прочие, – сказала Бобби. – А потом технологические компании.

– Они закрыли фабрики, прикончили профсоюзы, испортили автомобили, музыку и книги – все. Сделали обывателя невидимкой. Все пропало как по щелчку, – он щелкнул пальцами. – Сегодня хорошая жизнь есть. Завтра – уже нет.

– А как же все то хорошее, что с тех пор появилось? – спросил я.

Бобби непонимающе уставилась на меня. Ей словно и в голову не приходило, что в настоящем есть что-то хорошее.

– Например?

– Права женщин? И меньшинств?

– На Фабрике–19 все равны, – сказал Фоссетт.

– В пределах разумного, – добавила Бобби.

– Пределы разумного, – повторил я. – Это какие?

Она было открыла рот, чтобы уточнить, но Фоссетт ее опередил.

– Думаю, ты сам увидишь, что мы позаботились обо всех, – сказал он, вдруг словно теряя интерес к разговору. – Все есть в той брошюре. Почитай. А нас еще ждут дела. Я должен показать тебе новое рабочее место.

Я сложил распечатку и убрал во внутренний карман.

Он встал, отряхивая крошки.

– Сегодня миссис Эйч превзошла себя.

4

Фоссетт распахнул дверь.

– За мной!

Он двинулся по широкому коридору с линолеумовыми полами, мимо клерков, спешивших туда-сюда с пачками документов. Каждые пару метров к нему кто-нибудь подбегал с планшетом за подписью на каком-нибудь важном документе. Меня чуть не снес с ног курьер в кожаном шлеме.

– Чувствуешь? – спросил Фоссетт. – Вращаются шестеренки производства!

Мы миновали несколько открытых дверей, где офисные работники в пиджаках выкрикивали приказы в телефоны и секретарши говорили в примитивные диктофоны. Наконец мы остановились.

– Здесь у нас, – сказал он, – машинописное бюро.

Он открыл дверь. Я видел ряды людей, печатавших на больших пишмашинках. Половина сидела с сигаретами в губах; у другой они тлели в пепельницах. Даже с открытыми окнами и несколькими напольными вентиляторами, жужжащими на полную мощность, в помещении как будто стоял туман. От такого незнакомого ощущения у меня заслезились глаза.

Хотя здесь сидела только дюжина машинистов, за ними тянулись еще не меньше тридцати-сорока пустых рядов. Телескопический эффект низкого потолка создавал ощущение, будто столы уходят в бесконечность. На каждом располагались, слева направо: телефон с дисковым набором, огромная пишущая машинка, промокашка, подставка для ручек и стеклянная пепельница. За столами – тяжелые крутящиеся кресла с виниловой обивкой коричневого цвета. Машинки на пустых столах стояли, накрытые тканью.

Фоссетт похлопал по одной.

– «Ремингтоны», конечно же, – сказал он. – Простите, что прерываю, дамы и господа. Это мистер Ричи. Скоро он завалит вас новой работой.

Одна женщина – на вид лет шестидесяти, но, возможно, моложе – подняла взгляд и спросила:

– Больше сверхурочных?

– Разумеется, – сказал Фоссетт.

– Тогда это очень даже кстати.

– А как поживает карточный каталог для библиотеки?

– Замечательно, мистер Фоссетт, сэр, – ответили ему. – Мы дошли до «Д» – в трех экземплярах.

– Медленно, но верно – вот лучший подход.

Я задержался у стола и поднял степлер. Я не видел таких уже много лет и даже не знал, как им пользоваться.

– Приходится создавать целую канцелярскую сферу с нуля, – сказал Дандас. – Дело непростое, нужно удивительно много тонкости и изобретательности, знаешь ли; мы пока только осваиваемся. Думаю, работы хватит почти на целую вечность.

Мы закрыли дверь и вернулись в коридор.

– А разве это не пустая трата сил?

– Не понимаю.

– Каталоги, система учета, бумажный документооборот. Неужели нет приоритетов поважнее?

Он посмотрел на меня как на сумасшедшего.

– Напротив. Это самое главное. Только посмотри, сколько мы создаем работы для машинисток. Они замечательно справляются.

– Но всего один настольный компьютер…

– Оставил бы их без работы в мгновение ока. И то же с почтовым отделением. Электронная почта тут же отправит всех на свалку. И что с ними тогда будет? Снова им страдать.

– Зато у нас появится продуктивность.

– Появится у нас безработица, Пол, вот что у нас появится. Безработица и никакой системы учета. Ничего, скоро у нас не останется ни одного пустого стола.

Он повел меня дальше по коридору.

– А вот что считают важным все без исключения.

Фоссетт постучал в дверь с табличкой «Бухгалтерия». Отодвинулась заслонка окошка, раскрывая несколько клерков на стульях перед высокими наклонными столами, где лежали разлинованные гроссбухи формата A3 в кожаных обложках.

– Обновляют конторские книги, – пояснил Фоссетт.

Дежурный отпер дверь и впустил нас. Один клерк мне показался знакомым.

– Фримен? – сказал я. – Это ты?

Его преображение поражало. Он был в аккуратном и качественном костюме-тройке. Темно-синяя ткань в тонкую полоску на вид была из тяжелой шерсти, от которой случается зуд. На столе лежал котелок, поблизости в поставке в форме ноги слона стоял сложенный зонтик. Чисто выбритое лицо, волосы с центральным прибором прилизаны с маслом. Погруженный в работу, Фримен на меня даже не взглянул.

– Большинство работников приступают завтра, – сказал Фоссетт. – У бухгалтерии только сутки, чтобы успеть всех зарегистрировать. – Он взял карандаш и сунул в устройство, прикрученное к верстаку. Повернул несколько раз ручку и вынул карандаш – оценить остроту. – Господа, это мистер Ричи; возможно, новый управляющий фабрики.

– У нас вы получите свой первый аванс за две недели, сэр, – сказал дежурный. Он подошел к ряду конвертов на столе и выбрал один. – Распишитесь здесь, пожалуйста, – сказал он, показывая на перфорированный корешок.

Когда я расписался, он сорвал корешок с конверта и вручил мне зарплату. Затем нас выпроводили, а дверь тут же закрыли и заперли.

– Прошу, – сказал Фоссетт. – Открой.

Я вскрыл конверт и вынул клочок бумаги с аккуратным шрифтом, где-то десять на двадцать сантиметров.

– Что это?

– Чек. Роскошь только для штатных сотрудников.

– Тридцать два фунта?

– Восемьсот с чем-то в год. Не так уж плохо.

– И я могу его обналичить?

– В Банке–19, да. А везучие наемники получают наличность. Так меньше возни. Я покажу. – Он снова постучал в окошко.

– Да, мистер Фоссетт, сэр?

– Покажи нам, пожалуйста, конверт для машинистки.

– Но за все конверты надо расписываться, сэр.

– Уж будь добр.

– Есть же протокол… – Под взглядом Фоссетта мужчина примолк и передал незапечатанный конверт, откуда Фоссетт извлек семь-восемь банкнот и пару старых монет и передал бумажки мне.

– Пощупай.

– Это…

– Бумага, да.

Текстура была грубая, грязноватая.

– Мы рециркулируем настоящие деньги, а не пластмассовый мусор. Фунты, шиллинги, пенсы – быть может, и гинеи с трехпенсовиками, когда доведем производственный процесс до совершенства. Это не так уж просто, как можно подумать. – Он попробовал монету на зуб. – Самое трудное – защита от подделок.

Я пересчитал.

– Восемь фунтов? Всего-то?

– Помни, им платят еженедельно. И если прибавить сверхурочные, будет десять.

– А позволь спросить, сколько получаешь ты?

– Пожалуйста. Шестьдесят четыре фунта за две недели. Никто на Фабрике–19 не получает больше, чем в четыре раза минимального оклада.

И так всюду, куда мы ни заглядывали: лазарет и аптека, магазин спецодежды, типография, раздевалка, парикмахерская и так далее, все – со своими работниками и администрацией. Нигде ни единого предмета, какого нельзя было увидеть в 1948-м. Даже краска, сказал Фоссетт, подлинная – то есть полная свинца.

Обойдя все здание, мы остановились перед главным выходом на площадь. Я все еще не отошел от впечатлений, но чувствовал, что должен что-то сказать своему благонамеренному, хотя и явно чокнутому хозяину, чтобы не показаться грубым.

– Впечатляет, Дандас. Ну что ж, удачи. – Я протянул руку, чтобы распрощаться и смыться отсюда побыстрее.

– Но ты же еще ничего не видел.

– А есть еще?

– Еще? Да это только контора. Следуй за мной.

Так просто меня бы не отпустили.

Мы перешли площадь к чудовищному зданию из кирпича и стекла. На полпути мы миновали группу рабочих, которые вытягивали из люка синий кабель, нарубали и складывали в кузов грузовика.

Фоссетт заметил, как я поглядываю на четыре трубы справа, пускающие еще больше дыма, чем раньше. Солнечные лучи пробивались с трудом.

– Разве не кажется, что они направляют к Богу? – спросил он.

Это было совершенно неожиданно даже от него.

– Знаешь, в Средние века указывать на небеса позволялось только церковным шпилям. Сейчас их заменили небоскребы. – Мы достигли цели. Он уперся плечом в железную дверь и толкнул. – Но в сороковых это были фабрики. – Он уступил дорогу. – После тебя.

Дверь громко хлопнула за спиной, вызвав как будто бесконечное эхо. Я поднял глаза. Мы находились в огромном зале высотой как минимум шесть этажей.

– Площадь фабрики по меньшей мере с три международных поля для крикета. Она из Детройта, – добавил он между прочим.

– Вы скопировали фабрику из Детройта?

– Не скопировал – привез.

Он увидел мое недоумение.

– Ну, она просто стояла там без дела. Городские власти хотели ее снести, вот и…

– Хочешь сказать, что перевез это здание из самого Детройта? Который в Мичигане?

– Купил за доллар плюс стоимость сноса. Оборудование входило в цену. Сборочные линии, рельсы, конвейеры, штамповочные машины, токарные станки – все просто стояло и тихо ржавело, кроме, понятно, свинцовой крыши и медной проводки: их давно разворовали. Ты бы видел, какие граффити нам приходилось отскабливать. Вывезли не меньше сотни тонн битого стекла. Зато теперь она как новенькая, верно? – Он похлопал по трубе, похоже, изолированной асбестом. – Может, узнаешь?

Все и в самом деле выглядело смутно знакомо.

– Один из старых заводов «Фишер Бади». Принадлежал «Дженерал Моторс». Они выпускали «бьюики», «шевроле» и «кадиллаки». Как и здание напротив. Так что можно сказать, они стоили по пятьдесят центов.

Я все еще пытался это осмыслить.

– Я хотел и старый завод бомбардировщиков «Уиллоу Ран», но из него сделали музей. Глупее не придумаешь – музей, когда он может работать.

– И ты перевез все это из Америки?

– Каждый кирпичик пронумерован, отреставрирован, отчищен и поставлен на надлежащее место. Стекло пришлось вставлять новое. Боюсь, вандалы все перебили. Какая жалость. Признаю, перевозить завод из укрепленного бетона сложнее, но мы и с этим справились. Удивительно, чего только не могут хорошие инженеры.

– Зачем?

– Есть такая русская поговорка: «Оптимисты обещают построить настоящее из кирпичей будущего». Мы строим прошлое из кирпичей настоящего. Это намного проще. Красота, а?

На его лице было блаженное выражение человека, который показывает только что купленного Рембрандта. Конечно, у него и этого добра хватало.

Фабрика – красивая? Мои сомнения в его нормальности только укреплялись.

– Это Альберт Кан, знаешь ли, – сказал он так же, как если бы хвастался, что его дом спроектирован Фрэнком Гери или Ллойдом Райтом. Он заметил, что я понятия не имею, о чем он. – Кан – Микеланджело промышленного проектирования. Построил «Хайленд Парк» и «Ривер Руж» для Форда, сталинградский тракторный завод в Советском Союзе и многое другое. Гений.

Я огляделся. В воздухе парили миллионы пылинок, озаренные лучами света из тысяч окон и стеклянной сводчатой крыши, подпертой толстыми железными балками. Мне это напомнило собор – и на миг я понял, откуда у Фоссетта религиозный настрой.

В дальнем конце двигались маленькие группки людей, смешные в сравнении с окружением. В мыслях возник виденный когда-то эскиз Пиранези – давно забытого римского храма, где блуждают муравьи-туристы, словно религиозные паломники. Я видел искры и слышал жужжание пневматических инструментов. Волокли по бетонному полу металлические верстаки – с отвратительным скрежетом, словно великан царапал ногтями по огромной грифельной доске.

– Привыкнешь, – сказал Фоссетт. – Мы еще наносим последние штрихи.

Проходя по цеху, мы миновали рабочих, стоявших у сборочных линий и наблюдавших, как инструкторы делают механические детали. Перед одной группой женщина тыкала указкой в схему разобранной швейной машины. На другом рабочем месте человек в белой куртке демонстрировал новобранцам, как вставлять лампы во что-то вроде старого радиоприемника.

– Мы разбили производственные процессы на простые этапы, – сказал Фоссетт. – Все готово к работе. Завтра на максимальной загрузке здесь будет не протолкнуться.

– Завтра?

Рядом раздался громкий плеск, за ним – общий смех. Из большой цистерны с улыбкой всплыл мужчина. Он насквозь промок в жидкости с запахом пива.

Слева от нас трещали доски, будто кто-то взламывал ящики.

– А! Тебе понравится.

Фоссетт повел меня в угол корпуса, куда пришлось идти несколько минут.

Мы увидели с десяток ящиков длиной с современные грузовые контейнеры, но у́же, в штабелях по два-три. Они были облеплены засохшей грязью. Один вскрывала ломиком женщина. Услышав нас, она остановилась.

– Мисс Уинстенли-Берд, познакомьтесь с мистером Ричи, – формально представил нас Фоссетт.

Из-под голубой пилотской фуражки, неспособной удержать гриву черных кудрей, взглянули темно-карие глаза. Ее фигуру облегал ансамбль из белой рубашки, кожаного бомбера, джодпуров и сапог по колено. Я уже начал привыкать к ощущению, будто попал в старое кино, и мне пришло в голову, что этого эффекта Фоссетт и добивается.

– Можете звать меня мэм.

– Хорошо, мэм. Я Пол.

Они с Фоссеттом рассмеялись.

– Да нет, на самом деле просто Пенелопа.

Пенелопа Уинстенли-Берд. Я о ней, конечно же, слышал. А кто нет?

– Это все форма. Удивительно, как легко люди слушаются человека в форме. – Она подмигнула. – Раньше люди имели уважение к власти.

– Может, тогда люди во власти заслуживали больше уважения, – улыбнулся я в ответ.

– И в самом деле, – сказала она. Заметила, как я стараюсь заглянуть в открытый ящик: – Прошу. Посмотри.

Я заглянул. Там было что-то гладкое и металлическое – фюзеляж самолета, покрашенный в коричневый, темно-зеленый и лазурно-голубой цвета, со сложенными тут же рядом пропеллером и крыльями. Все завернутое во что-то вроде восковой бумаги, в которую моя бабушка складывала дедушке на работу сэндвичи.

– Что! Это же…

– Да, «спитфайры», как они упаковывались на фабрике. А я командую воздушными силами Дандаса.

Воздушные силы? Это уже чересчур.

– Я нашел сто сорок штук в ящиках под старым летным полем в Бирме, – объяснил Фоссетт. – Как новенькие. И естественно, отдал их под командование Пэ У Бэ и назначил ее командиром эскадрильи.

Я вспомнил, что она работала у него пилотом в первые дни ГБИ.

– Видимо, Эскадрилья–19?

– Ну разумеется.

– Но закопанные «спитфайры»? – сказал я. – Это же только легенда. Как риф Лассетера[9].

– Как видишь, нет.

– Какие же сороковые без «спитфайров», а? – сказала Пенелопа. – Без них совсем не то.

– Сейчас на них огромный спрос, – сказал Фоссетт. – «Спитфайр» – новый «Астон-Мартин». Их хочет каждый банкир. Эта партия, когда мы ее соберем, принесет целое состояние на международном рынке. – Он похлопал по машине. – Что может быть лучше эллиптического крыла, а?

– Спроектированы без компьютера, – сказал я, проводя рукой по гладким очертаниям. И поймал себя на том, что восхищаюсь их красотой.

Дандас посмотрел на часы.

– Нам пора.

– До свидания, – сказала мне Пенелопа, снова взявшись за ломик. – Где-то тут наверняка будет и двухместный «спит». Когда соберем – прокачу.

Мы оставили ее и вернулись ко входу, задержавшись у длинного ряда еще не пробитых учетных карт работников.

– Ну вот, Пол, пожалуйста. Все что есть. Все в деле и готовы приступать. Первая смена начинается в 8:Увидимся завтра в моем кабинете ровно в 7:30.

Он снова посмотрел на часы, хлопнул меня по спине и ушел.

Я вдруг остался один в гулком пространстве. Как и любой разумный человек на моем месте, я поскорее направился к выходу. На пороге бросил прощальный взгляд. Блажь очевидного фантазера. У Фоссетта явно припадок маниакальной деятельности и заодно мании величия, а то и что похуже – и выяснять я не собирался. Кому захочется жить в прошлом? Я толкнул тяжелую дверь и вышел на серый и жидкий солнечный свет площади.

А где же все? Видимо, тоже поняли все риски и убрались подальше.

В задымленное небо поднялась стая чаек, спугнутых пролетавшим дроном, – я заметил сразу несколько аппаратов. Что ж, очередной явный тупик. Последние десять лет я тратил жизнь на сплошных визионеров на глиняных ногах: одержимых профессоров, рвущихся к власти политиков, премьер-министра Икс. А теперь меня звали примкнуть к легендарному Дандасу Фоссетту – на ногах из бетона семидесятилетней давности. С сомнительным здравомыслием его жены я уже был знаком не понаслышке. А Пенелопа Уинстенли-Берд – что ж, глаза глазами, но я не собирался торчать тут только ради заведомо недостижимой для меня женщины, к тому же наверняка замужней. На самом деле мне предлагали не более чем жизнь в музее, роль бактерии в чашке Петри промышленных размеров, пока жизнь во внешнем мире идет своим чередом – с семидесятилетней форой.

Незваными вернулись мысли о вращающемся ресторане и ненаписанной книге. Теперь мне было о чем писать. Я представил, как сижу у окна, под лучами солнца, только я и пишмашинка – и больше никто и ничто не отвлекает. Книга была моим шансом, такого может больше и не представиться. «Уходи сейчас, – подумал я, – или оставайся навечно». Я прошел по гулкой площади, спустился в наш пришвартованный катер, нажал на кнопку стартера и каким-то чудом сумел самостоятельно отчалить.

5

Двигатель кашлянул три раза и заглох. Датчик топлива показывал ноль. Как я по нему ни стучал, показания не менялись. Из-за скорости местного течения доплыть до дальнего берега было невозможно. Скоро мимо меня пронеслась высотка, потом – мое бывшее обиталище на острове Бруни. Меня уносило в Южный океан, и болтаться мне там по Ревущим сороковым[10], пока не врежусь в айсберг.

Я попробовал смириться с судьбой. Через планширь хлестнула пена, и я застегнул свой удивительно теплый пиджак. Не так уж плохи эти старые шерстяные костюмы. Я достал из кармана чек и задумался, сколько это на нынешние деньги. Возможно, приличная зарплата. Маловато для недвижимости в центре города, ауди, частной школы для детей и двух заграничных отпусков в год, но, может, достаточно для счастья здравомыслящему человеку. С моей текущей точки зрения такая жизнь казалась очень даже счастливой.

Я скомкал чек и хотел уже бросить его в океан, как заметил в небе черную точку. Она становилась больше, ближе. Ко мне летела огромная морская птица. И не просто птица, а, подумал я в каком-то помрачении, птеродактиль – огромный динозавр с длинным поджарым туловищем и хвостом с плавниками, с невероятными крыльями. После всего, что произошло этим утром, казалось вполне возможным очутиться и в Парке юрского периода. Я наблюдал, как это создание скользит и грациозно приземляется на бурную воду, подняв брызги из-под брюха. Услышал, как заглохли двигатели, и наконец понял, что это гидросамолет. Большой черный гидросамолет. Не иначе как из сороковых.

Машина подпрыгивала на волнах, разворачиваясь ко мне, подбираясь как можно ближе, но так, чтобы не нарубить пропеллерами меня вместе с катером в гамбургер с гарниром из деревянной щепы. В кабине отодвинулось окно и показались голова и рука, зовущая к себе. Пенелопа.

Она отключила двигатель и на миг пропала, затем снова показалась уже в прямоугольном люке в корпусе, за кабиной. Она кричала, но ее заглушали ветер и волны. Она сложила руки вместе и изобразила нырок, предлагая плыть к ней.

Я энергично замотал головой.

Она скрылась и снова показалась с буем на веревке, бросила его ко мне. Он упал прямо перед катером.

Выбора не оставалось. Я нырнул и смог за него схватиться. Пенелопа подтащила меня к люку и протянула навстречу руки. Я потянулся одной, второй вцепившись в буй.

И тут от бока гидросамолета срикошетила волна, подхватив буй, и я ушел под воду. Всплыл я уже у поплавка крыла.

– Держись! – перекричала Пенелопа удары волн по металлу. Она скинула кожаную куртку, шлем и сапоги и нырнула. В пару взмахов она уже была рядом. – Теперь отпусти пилон и расслабься.

Я послушался, и она обхватила меня за шею и потянула к люку, прямо как спасатель.

– Забирайся.

Я схватился за край, и она подталкивала меня, придерживая за бедра, пока я подтягивался. Внутри я растекся лужей на полу. Она забралась за мной, закрыла люк и посмотрела на меня. Промокший костюм облепил ее, длинные волны волос лежали на лице. Она убрала их с глаз.

– Морские спасатели спешат на помощь, – улыбнулась она. Протянула руку и помогла мне подняться. По корпусу хлестнула очередная волна и бросила меня на нее. Мы стояли вплотную лицом к лицу, и я снова заметил, какие же у нее большие и глубокие глаза.

– И плавать не умеешь, и качку не переносишь. А летать можешь?

– Не-а.

– Тогда я тебя научу.

– Наверное, я должен сказать спасибо, – ответил я. – За то, что спасла мне жизнь.

– Да уж, в это время года в Антарктиде прохладно. Еще смерть подхватишь.

«Смерть подхватишь». Так говорила моя бабушка. И все же сомневаюсь, что моя бабушка одобрила бы мисс Пенелопу Уинстенли-Берд.

– Кстати об этом, тебе бы переодеться. – Она открыла алюминиевый шкафчик между двумя металлическими переборками и подала мне полотенце и белый комбинезон. – Тут еще сапоги и куртка, но вот, боюсь, нижнего белья нет – по крайней мере, для тебя.

Она начала расстегивать пуговицы. Я старался не смотреть, какая у нее смуглая и гладкая кожа.

– Не обращай внимания, – сказала она, стягивая мокрый комбинезон.

Я отвернулся и постарался сосредоточиться на салоне самолета. Он был желтовато-зеленым, задняя часть отделялась от кабины металлической дверью. Я ненадолго задумался, что за ней, пока выбирался из хлюпающего пиджака. Затем у моих ног тяжело шлепнулась верхняя, а потом и нижняя одежда Пенелопы. Я услышал, как она застегивает комбинезон и куртку.

– Пока переодеваешься, я в кабину, ладно? – сказала она. – Не волнуйся, подглядывать не буду.

Я не забыл осмотреть карманы промокшей одежды, нашел ключ от квартиры, мятый чек – который мне, видимо, все же пригодится – и брошюру Фоссетта. Я разгладил их и выложил просушиться на горячей трубе, рядом с одеждой и обувью. Услышал, как оживают двигатели, и уже через пару минут сидел слева от Пенелопы в таком же белом комбинезоне. Она дала мне кожаный летный шлем и наушники, подключив их к панели перед собой.

– Ну и самолет, – сказал я.

– Летающая лодка, – поправила она. Ее голос звучал в наушниках металлически. – «Каталина».

– Сейчас угадаю: сделан в сороковых?

– Начинаешь соображать, а? Теперь положи руку сюда. – Она взяла мою холодную ладонь и положила сперва на один, потом на другой рычаг на потолке кабины. – Это дроссели. – Она обхватила правой рукой штурвальную колонку, и я почувствовал, как ее теплая левая ладонь давит на мою. – Надо нажать сильнее, – пояснила она.

Двигатели взревели, и большие пропеллеры набрали скорость – с виду как будто слишком близко к нашим головам. Она развернула машину по ветру, продолжая давить на мою руку, и мы ускорились, скача по накатывающим волнам.

– Отсчитывай для меня скорость, – сказала она спокойно, перекрывая растущий рокот надрывающихся двигателей, и кивнула на датчик на панели. – Она указана в узлах.

– Шестьдесят пять… семьдесят… семьдесят пять… – выкрикивал я. Когда дошел до девяноста пяти, летающая лодка оторвалась от воды и мы начали забираться вверх.

– Вот видишь, летать – просто.

После минуты напряженной работы мы снизили нагрузку двигателей и вплыли в пушистые перистые облака над гаванью. Пенелопа повернула штурвальную колонку направо, заходя на круг над Фабрикой–19.

– Ты разве не домой меня везешь?

Она не ответила, но наклонилась к окну.

На земле размер Фабрики–19 меня поразил, но только сверху раскрылся весь масштаб амбиций Дандаса Фоссетта. Его сооружения занимали огромный мыс в форме головы носорога, вдающийся в широкую реку, – расстояние между большим рогом и лбом образовывало гавань, куда этим утром пристал наш катер. Я видел три массивных фабричных корпуса вокруг площади, выходящей на неглубокие воды, откуда сейчас буксир вытягивал «Либерти», взбивая винтами реку в бульон. Я видел целый автопарк студебеккеров – меня удивило, что я уже не называю их про себя «грузовики». Окна на фабричной крыше бликовали от дневного солнца, тут и там из разных труб поднимались дым и пар, как дыхание какого-то живого, энергичного существа. Без шума, заглушенного двигателями летающей лодки, движение внизу приобрело целеустремленность и безмятежность, словно беззвучный вальс. С неба индустриальная эпоха казалась чем-то прекрасным.