Фабрика-19

В темном офисе я застал коллег, смотревших на диване телевизор. На большом плоском экране мерцал коллаж изображений – инциденты, происходившие одновременно по всему миру. Камеры видеонаблюдения запечатлели тысячи случаев, когда люди в балаклавах – прямо как те, на кого я только что наткнулся, – заливали клеем замки в квартирах, сдававшихся через «Эйрбнб», или били машины каршеринга. В одном клипе несколько фургонов доставки заблокировали беспилотный грузовик, и он дергался взад-вперед, как лев в клетке. Перед станциями поездов и метро выстраивались длинные очереди – пассажиры не могли воспользоваться картами «Ойстер» или кредитками, потому что кто-то закрасил считывающие панели. Как и кассы самообслуживания в сотнях супермаркетов.

Снова появился ведущий, объявивший о неожиданном развитии событий: только что в студию доставили упакованную в коричневую бумагу кассету ВХС, якобы от организаторов всемирных протестов, и ее покажут зрителям.

На пленке, снятой в каком-то подвале, женщина стояла перед табличкой с той же надписью, что и на карточке на лобовом стекле моего такси. На ней тоже была балаклава. Женщина вскинула сжатый кулак в старомодном салюте леваков и произнесла с американским акцентом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь. Вам нечего терять, кроме своих смартфонов».

Этого хватило, чтобы я узнал Бобби Беллчамбер.

Следующее, что я помню, – как проснулся на полу от нападения телефона. Видимо, я лег вскоре после полуночи и ненадолго погрузился в самые мрачные глубины снов, а телефон, который мне велели никогда не выключать, провибрировал по всему столу и болезненно свалился мне на лицо. Мне снилось, что я в отпуске, дрыхну в пляжном бунгало рядом с горой книжек, слушаю волны. Телефон, наверное, прозвенел еще десяток раз, когда я наконец очнулся, нашарил его в темноте и свайпнул.

– С добрым утром, принцесса! – Это был глава администрации, уже минимум полчаса принимавший звонки от премьера. – Планы меняются. Он хочет отменить речь о шахте и высказаться об этой группе Ненужных. Хочет сказать, что они – угроза нашему жизненному укладу. Тема – «современные террористы». Посмотрим… – Я слышал, как он считает. – Всего-то двадцать семь главных пунктов и пятнадцать подпунктов. Я тебе скину. Он требует черновик на столе к шести.

И повесил трубку. Я услышал сигнал электронной почты.

Потихоньку зарождалась моя ежедневная головная боль от изнеможения. Я провел руками по сальным волосам, облачился в мятую одежду, которую сложил на стул, и отправился на кухню. В темном отражении окна я увидел, как левая сторона лица снова невольно дернулась. Я впервые увидел это собственными глазами – вспомнились старые документалки о контуженных солдатах Первой мировой войны. С кофе я приполз обратно к столу, надеясь, что никто не заметит, если тик повторится снова.

Моя почта уже заполнялась письмами. К этому времени с уютного офисного пола поднялись и другие работники и начали рыть разные факты и цифры. Премьер скинул еще тринадцать тезисов – в тринадцати отдельных письмах, и каждое порождало отдельную переписку, пока наши эксперты подкидывали очередную статистику или цитату для подкрепления своих доводов. Я начал мысленно желать всякое нехорошее изобретателям компьютерных сетей. И когда мы свернули не туда? Написание речей – это когда расхаживаешь со стаканом скотча и надиктовываешь курящей стенографистке по имени типа миссис Бутройд, а я сижу тут, в темной комнате, пока мою сетчатку, будто лазеры, прожигают светящиеся инструкции на электронной почте. Слишком уставший, чтобы возмущаться, я послушно скопировал предсказуемый перечень «возможностей», «вызовов», «затрат», «выхлопов», «позитивных результатов» и тезисов в черновик, отправил и приготовился к новой порции.

Видимо, я заснул, потому что проснулся в 8:25 лицом на клавиатуре, с отпечатавшимися на лбу кнопками. В открытом черновике накопилось, наверное, полмиллиона дефисов. Офис кишел людьми, и я потер лицо, чтобы никто не заметил, что оно смахивает на шахматную доску.

Тогда-то я и попытался вспомнить, что конкретно говорила Бобби Беллчамбер на том слушании комитета парламента пять лет назад. Вспоминать в моем изможденном состоянии было непросто, но в голове мелькало что-то насчет Бигтеха, который захватывает мир, перепрошивая нам мозги, чтобы они работали, как компьютеры – алгоритмически, – и постоянно лишая нас сил переработкой, чтобы отнять даже надежду на сопротивление. Я осознал, что она права. Я уже был не спичрайтером – я был скорее запрограммированной машиной, созданной конвертировать данные в наборы слов, часто совершенно лишенные литературной ценности, смысла, а местами – и логики. Теперь я даже критиковал движение, с которым был согласен в глубоких закоулках разума.

Эти болезненные пунктирные мысли прервал очередной сигнал. Почту уже захлестнула новая волна правок и таблиц. Премьер полностью переосмыслил концепцию и требовал от экспертов нарыть больше фактов. Я почувствовал, как лицо свело так, как еще никогда не сводило.

Десять часов, а письма все шли и шли потоком. К двум с речью все еще не определились, и премьер позвал меня смотреть час вопросов в парламенте из ложи консультантов – подозреваю, просто хотел проследить, что я работаю. Он сам сидел там, сочиняя что-то в ноутбуке, и каждую пару минут мне падало очередное письмо с предложениями.

Только когда прошли пятнадцать минут без правок, я наконец почувствовал, как приподнимается десятитонная бетонная плита, давившая на мозг. Все мои мысли занял сон. Такой прекрасный. Я неосмотрительно позволил мыслям забежать вперед, в фантазию о том, как упаду на диван – с миской здорового овощного салата, ускользающим от меня бокалом вердельо и серией «Короны». Я расслабленно откинулся на спинку парламентской скамьи и был почти что счастлив. Нереалистичная глупость, конечно же, – мечта, которую, знал я уже тогда, жестоко развеют. Пока какой-то министр за трибуной вгонял в сон, бубня новые предостережения насчет Ненужных – «угроза экономической продуктивности, враги инновации, самодовольные элитисты», – я задремал. И, видимо, всхрапнул, потому что меня толкнул коллега и я увидел, как на меня неодобрительно хмурится спикер. Я сонно взглянул на премьера – он яростно строчил на ноутбуке, затем оглянулся на меня через левое плечо и ткнул в тачпад с безошибочно узнаваемым удовлетворением человека, нажавшего «отправить».

У меня свело все лицо. Обычно судороги были единичными, но теперь они не прекращались. Коллеги косились на меня с испугом.

И пожалуйста: жуткий сигнал моего ноутбука. С бессознательной покорностью я открыл сообщение. «Планы меняются. Удаляем текущий черновик. Новая тема: „Ненужные“ как угроза финансовой стабильности. Новый черновик к пяти. 15 пунктов. № 1…»

До второго я уже не дошел. В голове взорвался электрический шторм – так это позже назвали врачи. Я словно попал внутрь полицейской сирены – между ушами все вопило, где-то за глазами все сверкало. Я издал низкий измученный стон – как мне потом скажут, будто собака, проглотившая отравленную приманку. Со всех сторон ко мне поворачивались головы. Когда спикер призвал к порядку, я закричал. Это был долгий и жалобный полуплач-полувопль. Затем я выпрыгнул из ложи, приземлился на пол и попер на премьера, вопя во всю глотку: «Дай мне поспать, мразь, дай мне поспать!» Грохнул ноутбуком перед ним, а потом метнул его, как фрисби, в кресло спикера. Он пролетел мимо, врезался в стену и разбился вдребезги, после чего меня опрокинули на пол охранники, скрутив на зеленом ковре, а палата объявила перерыв. Скоро меня привязали ремнями к носилкам и утащили в поджидающую скорую, которую до больницы преследовали фургоны и вертолет телерепортеров.

Уже через несколько часов съемка развирусилась и я стал посмешищем для всего мира.

Ну или сперва. Поначалу люди смеялись, но немного погодя смех затих. Случилось удивительное: многие встали на мою сторону. Могу только догадываться: видимо, этот случай затронул какое-то глубинное разочарование – то, что технологические корпорации и большие руководители подавляли, а мой припадок наконец высвободил. Сначала большинство приняло меня за сумасшедшего, но уже скоро кое-кто заговорил, что я жертва бездушного начальника и что в таких условиях рано или поздно сломается любой нормальный работник. Офис премьера возражал, заявляя, будто я не умею планировать время и выполнять рутинные задания в рабочие часы, часто сдаю черновики речей только после полуночи.

Подключились психологи и другие эксперты по поведению, но они не пролили свет на произошедшее. Комментаторы обсуждали, как технологии стирают прежние границы между работой и отдыхом, порождают всеобщее ощущение усталости. Мой случай, говорили они, всего лишь радикальный пример. Предлагались обычные методики: добровольный отказ от технологий вне рабочего времени, приложения, которые помогают офисным работникам реже заглядывать в почту, мощная рекламная кампания соцсетей. Ничего нового.

Затем небольшая группа технологических скептиков стала публиковать в тех газетах, что еще существовали, скандальные статьи. Они обратили внимание на любопытный момент: мой гнев в парламенте был направлен не на премьера, а на ноутбук. Может, в нем проблема и есть. Неужели, задавались они вопросом, мы уже миновали порог – опасную точку, после которой командовать начинают технологии, перекраивая нашу жизнь и общество так, как разработчики и представить себе не могли? И не только на рабочем месте, заявляли они, – во всей жизни. Как и Бобби Беллчамбер пять лет назад, они утверждали, что цифровые технологии и производящие их компании стали хозяевами, а мы – их рабами. Раскопали и ее одиозное выступление перед комитетом и привели цитаты.

Сперва от них отмахнулись, как от ненормальных, но понемногу их идея закрепилась. На мою болезнь валили все подряд – от упадка газет до проблем современного, основанного на технологиях школьного образования и даже пагубного для демократии распространения расовой ненависти и ультраправых идей в интернете. Может, задумались люди, мой приступ приведет к реальным мерам, человеческому сопротивлению, выходу из цифровой клетки, которую мы ненароком построили сами для себя.

Все это я узнал уже потом. Я был не в том состоянии, чтобы следить за дебатами, разве что по отдельным статьям в бумажных газетах. Мне запомнился снимок из одной такой статьи, я даже сохранил вырезку. Там была большая демонстрация в Нью-Йорке в поддержку Ненужных. Тысячный марш, транспаранты с надписями «ЗАПРЕТИТЬ КОМПЬЮТЕР» и «СВОБОДУ ПОЛУ РИЧИ».

Меня подняли на стяги глобального антитехнологического лобби. Оказалось, не одна Бобби Беллчамбер отвергала технологические компании за то, что они делают с миром. Ненужные разрослись до движения, а она стала его признанным представителем.

Правительство между тем определило меня в лучшую лечебницу страны под надежную охрану. На носу были выборы, и властям не хотелось, чтобы я проболтался о том, что на самом деле творится в офисе премьера. Ко мне сумела проскользнуть пара журналистов, притворившись уборщиками или медсестрами, но я еще не мог говорить, и скоро оставили эти попытки. Как я узнал позже, мои приверженцы опасались, что меня могут «заказать».

В лечебнице врачи и психологи засучили рукава. Со всего света слетелись специалисты по цифровым фобиям, меня тыкали и ощупывали, подключали электроды и подвергали тестам на стресс, чтобы найти источник проблемы. Однажды, после того как я спрятался под койкой, когда у медсестры зазвонил телефон, они попробовали экспериментальное лечение: привязали меня к стулу в комнате, оформленной под кабинет политика. На столе рядом оставили разные электронные устройства – смартфоны, «айпады», ноутбуки, настольные ПК, даже КПК, – и те случайным образом звонили и сигналили, пока мою реакцию измеряли, наблюдая из-за одностороннего окна. (Сперва поставили цифровые камеры, но меня от них прошиб пот.) Чередовали рингтоны, экспериментировали с громкостью, яркостью и силой вибрации, выясняя, не решат или не сгладят ли мою проблему внешние изменения. Не решили и не сгладили. Меня трясло даже при виде факса.

Одной специалистке пришла светлая идея. Она поставила передо мной старомодный телефон – с наборным диском и механическим звонком, – и мне развязали руки. Когда он зазвонил, я, к собственному удивлению и удивлению всех окружающих, смог ответить.

В следующие дни меня окружали всевозможные обыденные устройства. Кипели чайники, играли радиоприемники, обдавали жаром фены. Оказалось, радикальную реакцию вызывают только приборы с цифровыми компонентами – даже маленькими чипами, бесшумными и невидимыми. Например, старенькая стиральная машина, с механическими дисками настройки и таймером, могла проработать от начала до конца, а я и бровью не вел. Но стоило включить новую модель с панелями данных, как напряжение возвращалось. Тот же результат наблюдался на старых и новых холодильниках. Ученые обошли все антикварные лавки в округе и построили для меня целую комнату с доцифровыми мебелью, бытовой техникой и развлекательными устройствами. Я даже смотрел запись парламентской речи премьера Икс на ВХС – и хоть бы хны. В конце концов они убедились: ежедневный психологический стресс тут ни при чем.

Диагноз произвел в мире эффект разорвавшейся бомбы. У меня нашли первый подтвержденный случай так называемой цифровой тревожности – ЦТ, – которую в СМИ неизбежно прозвали «смартфон-шоком». Голос подали тысячи, заявляя, что страдают от того же, и стоимость страховок для работодателей взлетела до небес. Обозреватели только об этом и говорили. Молодые комментаторы призывали страдающих ЦТ без стыда принять свою аналоговую ориентацию. Возникли лоббисты, требующие перемен – например, введения городских нецифровых пространств и возвращения таксофонов в основных пешеходных зонах. Предприимчивые юристы предлагали пострадавшим подавать коллективные иски. Что иронично, движение получило собственный хештег: #антихештег. Ко мне обратились литературные агенты, предлагая купить права на мою историю. Особенно народ возмутился, когда основатель одной из крупнейших ПО-компаний признался, что не разрешает собственным детям пользоваться своими продуктами и записал их в частную школу, где запрещены вайфай и мобильные.

Недолгое славное время казалось, будто мое несчастье породило глобальную кампанию и та вот-вот чего-то добьется. Но скоро все предсказуемо заглохло. Люди быстро забыли о цифровой тревожности. Жизнь пошла своим чередом.

А мое существование в особой палате оставалось нелегким испытанием. Шли месяцы, но я никак не мог вернуться к норме. Всякий раз, когда до выздоровления вроде бы оставался один шаг, происходил рецидив. Никто не знал почему, хотя ответ все это время был очевиден: как и университеты, медицинские учреждения уже давно зависели от технологических корпораций. Где-то на заднем плане вечно что-то звонило или сигналило, или пищали экраны с бегущими линиями, собиравшие медицинские данные для исследователей, фармкомпаний и страховщиков здоровья. Эту фоновую цифровую активность не заглушишь полностью, сколько слоев обоев в моих комнатах ни клей. Я чувствовал себя отравленным, словно токсины разлиты в самом воздухе. Для восстановления меня пришлось перевести в этакое медицинское затворничество, подальше от зоны приема интернета и мобильных.

И скоро подыскалось подходящее место – заброшенный склад на острове Бруни, на юго-восточном окончании последней остановки перед Антарктидой: в Тасмании. Там, среди заводных механических часов, AM-FM-радио, виниловых пластинок, видеопроигрывателя, книг и печатного еженедельника, который привозили из-за границы, мой разум постепенно шел на поправку. Словно солдат, вернувшийся с войны, я все еще видел время от времени кошмары. Например, пинал во сне загоняющие меня в угол роботы-пылесосы. Но простая терапия в виде дедовского образа жизни творила чудеса. И через три года в безопасности – пропущу этот практически пустой период, чтобы пощадить читателя, – я был готов, хоть и с опаской, вернуться в цивилизацию. Но я все еще не мог жить в цифровой экономике, и вместо того, чтобы отправить меня в современный город, меня отправили в Хобарт.

Пока не обиделись жители этого славного города, ныне оправляющегося от всех произошедших с тех пор неприятностей, поясню, что я тут имею в виду.

Когда Дандас Фоссетт закрыл ГБИ, городская экономика рухнула, как «Конкорд» с пустыми баками. Упадок, который в течение десятилетий разрушал некогда великие промышленные города мира, растерзал Хобарт за несколько месяцев. Смирившись с фактом, что ГБИ никогда не откроется вновь, владельцы бизнесов заколотили лавочки и двинулись в аэропорт, по дороге сворачивая только в банк, чтобы сдать ключи от своей ипотечной, переоцененной и теперь не стоящей и гроша недвижимости. Опустели торговые районы, а потом и целые спальные пригороды. Чиновники Коммунистической партии Китая нашли себе другой город, чтобы отмывать деньги. То и дело отправлялись рейсы на Большую землю – какое-то время только они и поддерживали экономику штата. Но стоило всем гостям пропасть, авиалинии закрылись и людям пришлось пользоваться паромом. Скоро обанкротился и он, и тогда в самых тяжелых случаях приходилось обращаться за помощью к военно-воздушным силам.

После этого единственным легким путем с острова оставался частный самолет. Его мог себе позволить лишь Дандас Фоссетт, а он скрылся без следа.

Разваливалась инфраструктура, широкополосная связь сбоила так, что стала бесполезной, сервисы электронной оплаты не работали, а поскольку бумажные деньги практически вышли из обращения, зародилась этакая обновленная бартерная экономика. Скоро люди научились выживать, и немного погодя там остались только те, кому нравился этот мир – простой и тихий, как во времена до того, как все испортила ГБИ.

И этот новый Хобарт без технологий и стресса был мне в самый раз.

2

День, когда все изменилось, начинался примерно как и все остальные. Я проснулся от звонка механического будильника, позавтракал хлопьями, которые на что-то выменял, и несколько часов работал за столиком у окна во вращающемся ресторане, медленно двигавшимся над моей комнатой в квартале соцжилья.

Вы, наверное, уже догадались, где я поселился, – старое казино. После банкротства из-за Великого тасманского кризиса его выкупил за гроши кооператив и сдавал маленькие и немодные номера тем, кому требовалось социальное жилье. Людям вроде меня.

Казино, как известно, стояло на скалистом утесе над рекой, и сверху – оно было всего в семнадцать этажей, но все равно самым высоким зданием в округе, – виднелся как на ладони весь город. В основном этим я и занимался: наблюдал, как медленно вращается мир.

От меня ждали книгу о моем нервном срыве. (Вот чем тогда занимались многие молодые люди – писали книги о себе и своих проблемах.) Мне дали приличный аванс, но серьезно, что я такого мог сказать о своем коротком злоключении, чего не узнаешь за пять минут на «Ютубе»? Я был жертвой, а о жертвах интересных книг не бывает. Очевидно, должно было произойти еще что-нибудь драматическое, чтобы утяжелить рукопись. А в Хобарте после ГБИ писать было не о чем.

Пока не прибыл корабль.

В сюжете еще появится кое-кто из моих соседей, а парочка из них, конечно, и вовсе прославятся. Так позвольте их представить.

Ресторан стал импровизированным клубом под названием «Местечко Арта» – в честь домовладельца. Раньше Арт работал на сборке автомобилей, но его сократили, когда пять-шесть лет назад закрылся последний автозавод в стране. Потом автомобили собирались только роботами в странах вроде Филиппин и Японии.

Арт снял помещение на свое выходное пособие, потому что, как он рассказывал, он уже останавливался в этом казино много лет назад – и оно до сих пор ни капли не изменилось. Это не преувеличение. На ресторан не тратили ни доллара как минимум лет сорок, и Арта это устраивало. Прикрученные к стенам телевизоры были из эпохи до плоских экранов – он сказал, что оставил их из-за слухов, будто скоро на остров вернется аналоговая трансляция. А все цифровое, вроде машин, отнявших у него работу, стало для Арта заклятым врагом.

Его любовь ко временам детства распространялась даже на блюда в ресторане. В тот вечер меню, насколько я помню, было типичным: «Рыбные палочки с картофельным пюре – 3,95 доллара, наличными или бартером». Рацион менялся в зависимости от того, на что Арту удавалось выторговать пиво, которое он варил в подсобке. То отбивные и фасоль, то колбаски и фасоль; порой закатывали пир из стейков и консервированного горошка, за чем следовал десерт – консервированные персики и фруктовый торт. «Местечко Арта» существовало не только вне мировой сети, но и вне времени.

Как и его завсегдатаи. Мы были замененными, устаревшими, больше не нужными миру. И я говорю вполне буквально.

Барни служил штурманом на торговце и, по его уверениям, мастерски владел компасом, картой, визиром и секстантом. Читал карты как нечего делать. Барни обожал моряцкую жизнь и все еще считал себя скорее в увольнении на берегу, чем на пенсии, дожидаясь следующего судна. Фуражка словно приросла к его голове, и, уверен, он надеялся, что однажды во вращающийся ресторан войдет капитан и возьмет его старшим штурманом. Но правда в том, что его уже много лет назад заменили глобальные технологии геолокации. Между Барни и спутниковой навигационной системой хватало различий, и, пожалуй, самое очевидное – спутнику, чтобы сказать, где ты находишься, не нужно полбутылки скотча каждый день. Никто не знал, что случилось раньше – алкоголизм Барни или его замена на GPS, – но это и неважно. У него имелся собственный стул у окна, откуда он сообщал о погоде, и к вечеру он обычно уже был в стельку.

Фримен, бывший банкир, приходил каждый день с таким видом, будто брился тупым лезвием, в лохмотьях от когда-то дорогого костюма и с побитым чемоданом со старыми номерами «Экономиста», которые присылал бывший коллега с Большой земли, когда на Хобарт отправляли контейнеры. Карьеру он начинал математиком в Кембридже – это иронично, учитывая, что с ним случилось, ведь в этом колледже изобрели современный компьютер, – но, купившись на фантастические зарплаты, в начале девяностых устроился количественным аналитиком в большой нью-йоркский банк. Думаю, ему просто нравилось работать с числами, что на самом деле редко выпадает одаренным математикам. И он был хорош. Его таблицы славились своей сложностью – на самом деле такой сложностью, что только он и мог их правильно прочитать, благодаря чему и пережил волны арестов и сокращений, превращавших фондовую биржу банка в ряды компьютерных серверов. Его друзей в розничном секторе тоже постепенно вытесняли автоматизированные кассы. Казалось, только Фримен поистине незаменим – пока и его не выпроводили из здания, установив взамен очередную новую программу.

Последним завсегдатаем была профессор Джоан Харкорт, или просто Проф. Проф – думаю, ей было около сорока пяти – читала университетские лекции по экономике; предположительно, последняя кейнсианка на кафедре. Студенты ее любили, а ее скандальная критика экономической политики правительства приобрела немалую популярность у читателей еженедельной колонки в левацкой газете. Поэтому ее увольнение стало сюрпризом; официальная причина: университет приобрел у Гарвардского университета огромный открытый онлайн-курс по макроэкономике, а также разработанный «Гуглом» алгоритм проверки экзаменов и сочинений. В паре эти инновации обслуживали студентов куда быстрее и дешевле любого человека. Когда загнулась и газета, Проф в итоге попала к нам.

И нам подходило «Местечко Арта». В основном мы коротали время, слушая радиостанцию классического рока, которую непререкаемо включал Арт, и обсуждая, что творится внизу, глядя в бинокль, который передавали со столика на столик.

Самое лучшее в работе во вращающейся башне – каждый раз, когда оторвешься от пустой страницы, увидишь что-то новенькое. То полицейская машина патрулирует заколоченные торговые ряды в поисках наркодилеров; то пожар, устроенный сквоттерами в заброшенном доме; а то, например, неподвижные краны в пустой гавани. Время от времени видишь, как мощный речной прилив срывает с якоря ржавеющий заброшенный корабль и прибивает к пилону моста. Может, упадочному городу недоставало драмы, но все-таки что-то да отвлекало от монотонности жизни.

В день, когда прибыл корабль, мы обсуждали свои обычные темы. А их было всего две: местонахождение Дандаса Фоссетта и коноплянки. Барни особенно увлекала первая.

– Я слыхал, Дэ Эфа видели в Египте, он покупал там антиквариат, – сказал Барни, нарушая долгое молчание, когда мы обозревали вращающийся город. – Ему всегда нравились фараоны.

– Мне говорили, он живет в Антарктиде на мясе морских котиков, – сказал Фримен.

Местонахождение Фоссетта стало неисчерпаемым источником гаданий с тех пор, как его личный самолет пропал с небес города. Несмотря на весь ущерб, что он причинил тасманской экономике, здесь еще жила наивная вера, что однажды он явится и исправит наше житье. Большой процент оставшегося в Хобарте населения, снизившегося до всего нескольких тысяч, каждое воскресное утро слушал вместе с Барни проповеди местного архиепископа, просившего Бога вернуть нам Дандаса.