Альма. Свобода

Они идут к набережной. В темноте собираются небольшие компании. Полиция закрывает на это глаза, несмотря на запрет собраний.

– Как он очутился в Версале, если был у нас?

Вокруг ритмично топочут босые ноги, гремят семена в калебасах.

– Он принадлежал не вашему отцу, а капитану Гарделю. Как часть его личных покупок в форте Виды. Клеймо у таких слева. Но он, очевидно, продал его кому-то, кто возвращался во Францию.

Какой-то миг Амелия думает про эту череду скитаний и болезненную немоту Сума.

– Подготовьте весь груз сегодня, – говорит она Простаку. – Выезжаем завтра с утра.

Амелия Бассак никогда не предаётся жалости долго.

– Я буду готов.

– Кто выкупил имение Праслена, о котором говорил тот господин? Я должна знать имя того, кто пытался меня ограбить.

– Не знаю. Их сахароварня здесь недалеко, в сторону Большой Реки. Дела у них шли плохо… А насчёт того негра, если вам его правда кто-то подарил…

– Да, это подарок.

– При всём моём уважении, вас провели. У него не все дома. Я его знаю. Он плачет и ни на что не годится. Ваш управляющий Крюкан ещё до осени его укокошит.

– Чем вмешиваться, куда не просят, лучше узнайте мне имя нового владельца имения Праслена. И приведите в порядок костюм, Простак. Трактирщик уже принимает меня за бедную сиротку.

Авель Простак оглядывается на Сума, шагающего позади с потерянным видом. Он оттого так хорошо его помнит, что тогда, на судне «Нежная Амелия», они были чем-то похожи: обоих пугала их новая жизнь. У одного – в аду нижней палубы, у другого – на вантах, с прочими матросами.

Наутро, ровно в пять часов, повозка отправляется в путь, гружённая до предела. Четыре лошади – совсем не лишние. На дорогу до Жакмеля уйдёт несколько дней. Поверх ящиков с мешками накинут и перетянут верёвками брезент.

К середине дня они всё ещё на обширной Северной равнине. Авель Простак правит упряжкой. Амелия сидит на передке телеги. Она оглядывает тростниковые поля по сторонам дороги. Колония Сан-Доминго процветает благодаря этим северным землям, снискавшим острову славу. Во всём мире не найти плодороднее. Сотни плантаторов делят разлинованные реками участки.

Амелия всё подмечает про себя. Подсчитывает, сколько рабов в поле, оценивает спелость тростника, ширину рядов…

Сейчас 13 июля 1789 года. Нельзя терять ни дня. Двадцать пятого мая 1791-го ей нужно выплатить маркизу де Бельриву заём, чтобы не лишиться «Красных земель».

Это безумие.

– Скорее, – говорит она Простаку.

Он понукает лошадей.

– Вы спите?

– Нет, – отвечает Авель.

Он замечтался, глядя на это тростниковое море и представляя, как белая сахарная пудра засыпает Европу, как она лежит на улицах Парижа или Лондона и в ней увязаешь, как в снегу.

Сум, сидящий сзади между ящиками, смотрит в щель на идущих вдоль дороги сборщиков тростника. Лица возникают на секунду и тут же стираются. Это волшебный фонарь, в котором мелькают усталые жизни.

Накануне, у фонтана, он слышал слова свободы, про планы побега, про тайные горы, где свободные рабы растят висячие сады. Небо распахнулось. Сум оживал. Но страх вернулся, отчего в нём вновь утихла мета садов.

10

Светильщики

В Париже тем временем уже ночь. Город не узнать. Стоит страшная духота. Жители прячутся по домам, в ужасе от гремящих по перекрёсткам выстрелов. Оружейные магазины разграблены. Все знают, что ружья разгуливают теперь под плащами. Кварталы побогаче как будто вымерли. По ним пробегают лишь распевающие бунтарские песни тени и женщины, которые стараются разбудить спящих за закрытыми ставнями состоятельных горожан.

Вечер 13 июля подчас напоминает сон. Бегут по улице рыцари в шлемах и с мечами, бегут солдаты времён Столетней войны с пистолетами и алебардами. На площади Людовика XV разграбили Мебельный склад, где с давних времён хранилось королевское имущество. Воины давних эпох с арбалетами наперевес встречаются с такими же потерянными ополченцами с кокардой.

Национальную гвардию создали утром того же дня, в городской ратуше, не дожидаясь разрешения от правительства. У набранных за считаные часы добровольцев к одежде где попало приколоты эти сине-красные бутоны из ткани: в цветах Парижа. Некоторые гвардейцы останавливают забравшихся в лавки мародёров. Но большая часть не знает, чего от них ждут. Они слоняются на перекрёстках вокруг костерков – как будто без них мало пекла.

В районах подальше жизнь идёт своим чередом. Проносятся фиакры. Кафе набиты битком. На бочках девушки играют в карты. Кучер ждёт хозяина. Нищий на своём посту. В домах, парой этажей выше, заканчивают ужин. Беседуют, перебирают слухи, придумывают новые. Говорят о нападении на монастырь Святого Лазаря. Якобы налётчики вывезли оттуда утром семнадцать возов пшеницы.

– Тридцать пять! – поправляет кто-то. – Пшеница и рожь последнего урожая.

– Пятьдесят!

Все вытирают лбы. Поддёргивают юбки. Шали скользят с плеч. Во всём винят грозу.

Вдруг в парижской ночи между домов пробегают три блуждающих огонька. Их очертания уже век как всем знакомы. Их, несущих фонари на длинных палках, зовут светильщиками. Они предлагают полуночникам свои услуги и могут проводить по тёмным улицам города. Столпившись возле кабаре, они поджидают клиентов. Пять су за четверть часа, и парижский светильщик пойдёт впереди возвращающегося домой пешехода. Если в доме нет свечей, он может подняться в спальню и подождать, пока заказчик уснёт.

Полиция приглядывает за этими светлячками: в слоёной парижской ночи они служат ей осведомителями. Все фонари пронумерованы, и каждый светильщик должен иметь разрешение. Но этой июльской ночью в городе такая неразбериха, что Жозефу, Альме и Сирим достаточно было лишь явиться на площадь Дыбы с самым серьёзным видом. В службе светильщиков половина фонарей лежала без дела.

Работник присвоил им по номеру, выдал жир для ламп, песочные часы, которые крепятся на поясе и отсчитывают в пути пятнадцать минут.

Втроём они ринулись в ночь и сбежали с холма Святой Женевьевы, смеясь и гордо покачивая своими светильниками. Тени от них взмывали до самых крыш. Наконец-то работа! Весь день они прошлялись в отчаянии, не находя, чем заработать на хлеб. Прачечная Франсуазы на Бьевре простаивала, и никто нигде не нанимал работников.

Первые же заказы оказались куда выгоднее, чем они могли надеяться. Жозеф отвёл домой старого актёра, который шёл очень медленно. Так, что он успел трижды перевернуть часы. Пятнадцать су.

Сирим долго блуждала с каким-то господином, знавшим город не лучше неё. Так что они ходили кругами. Превосходно. Десять су.

Желая щегольнуть перед невестой, один влюблённый господин пообещал Альме двенадцать су, если она проводит даму в соседний переулок. Когда они дошли до дверей, дама прибавила ещё пять, чтобы Альма не рассказывала жениху, что на самом деле она не поднялась к себе. Итого семнадцать су. Сплошная выгода.

Желающих много. Все хотят, чтобы их сопровождали. Огней мало, луны тоже, а в городе тревожное напряжение. Париж пугает. Золотое время для ночной работы. И светильщики этим пользуются.

Когда ближе к двум часам Альма вновь встречается с друзьями после трёх-четырёх заказов, она смеётся причудливости их нового ремесла:

– У них есть чем разжечь лампу и руки есть, чтобы её нести, – они бы справились сами, но им больше нравится платить!

Она барабанит по карманам пальцами, и в них звенит серебро. Стоящая рядом Сирим фантазирует, какие ещё профессии можно выдумать: подносильщик ложки ко рту, чесатель комариных укусов… Хотя дома, в Бусе, она не удивлялась, что женщины машут над ней опахалами, когда она приляжет отдохнуть, омывают ей ноги прохладной водой, едва она слезет с лошади, и поют ей каждый вечер колыбельные.

Вот наконец они сидят втроём на краю большой квадратной площади. По своду галереи над их головами пляшут отблески фонарей.

Жозеф, стоя на коленях, меняет жир в лампе. Он кладёт туда говяжье сало, которое коптит чёрным дымом.

– На эту ночь уже хватит? – спрашивает Сирим.

– Нет, – отвечает Альма.

Потому что, несмотря на все восторги, она знает, что этого мало. И что у них никогда не будет столько, сколько нужно. Разве что им на голову свалится мешок золота, а ещё ночлег, чтобы малышка Сирим поспала. И галеты потолще, а лучше жареная дичь… И чтобы всё это одновременно.

Жозеф пододвигает незажжённую лампу к Альме.

– Пойду воды поищу.

Он встаёт, потягивается, улыбается, показывая на уже уснувшую в опасной близости от пламени Сирим. Альма наклоняется задуть фонарь. Смотрит, как Жозеф идёт прочь по галерее. И никуда больше взглянуть не может. А он не торопится. Делает свой фирменный номер – подпрыгивает, щёлкнув пятками, как в балете. Шагает вразвалочку, не оборачиваясь. Потом подглядывает краем глаза, улыбается ли Альма, и исчезает в тени.

Возможно, за каждой колонной притаились головорезы, но в этой странной ночи они уже ничего не боятся. Они в городе мимоходом, как заблудившиеся всадники, которые пересекают поле битвы прямо перед вставшими друг напротив друга войсками, готовыми ринуться в бой.

Что касается воды, Жозеф знает один дворик по другую сторону площади с вполне сносным колодцем. Он идёт по галерее арок. Здесь темно. Кое-где попадаются спящие. Жозеф шагает осторожно, чтобы не споткнуться о пьянчужку или коробейника, который пришёл в Париж издалека и застрял в городе из-за беспорядков.

– Жозеф Март?

Он останавливается. Звали со стороны утонувших во мраке ворот.

– Жозеф…

– Да?

Молчание. Он пытается понять, откуда голос.

Из ниши появляются несколько человек. Двое держат третьего под локти.

– Общая полиция города Парижа, – говорит один из них Жозефу. – Иди своей дорогой.

В эту секунду с площади долетает всполох света.

– Пуссен? – вскрикивает Жозеф.

– Убирайся, а то и тебя заберём.

– Пуссен! Что они с вами делают?

– Я здесь живу. Они отослали всех, кто на меня работал…

Его бьют локтем в лицо.

Жозеф бросается на них. И отлетает на землю. Голова ударяется о колонну. Пуссен пытается вырваться. Тем двоим удаётся с ним совладать, а из темноты появляется третий.

Это Фарадон, комиссар пятнадцатого полицейского квартала. Он только что опечатал двери особняка Бассомпьера.

– Это кто? – спрашивает он, увидев на брусчатке Жозефа.

– Он знает вашего молодца, – отвечает один. – Назвал его Пуссеном.

Фарадон даёт пинка неподвижно лежащему Жозефу и удовлетворённо глядит на Пуссена. Депутат Ангелик не соврал. Его и правда зовут Пуссен, а не Бассомпьер.

– Я всё запер. Идите за мной. Внутри никого не осталось.

Жозеф пробует встать, но комиссар походя дважды бьёт его ногой. Жозеф свернулся на земле. Полицейские уводят плотника.

У брусчатки кровавый привкус. Жозеф лежит на ней лицом. Он слышит, как Пуссен зовёт его, удаляясь. Но не может пошевелиться.

Все окна на площади тёмные. Жак Пуссен идёт в окружении трёх человек. Он знает, что́ обычно следует за такими ночными арестами, без причин и без свидетелей. Он вспоминает ночь, когда лежал в мешке, отданный англичанам прямо в море. К глазам подступают слёзы. Ад возвращается. Он думает о сокровище, спрятанном на «Нежной Амелии».

Ещё секунда – и он успел бы открыть эту тайну Жозефу Марту. Тот был так близко, прямо перед ним. Как по волшебству.

Ночь тёмная. Когда конвой доходит до края площади, Пуссен колеблется, не сбежать ли. Миг – и он исчезнет. А если получит в спину свинца – ну и пусть.

Комиссар Фарадон поглядывает на него. Слишком темно, чтобы рисковать и идти дальше без света. Он, верно, догадался, что за мысль мелькнула у арестованного. Все четверо останавливаются возле колонны из камня и красного кирпича.

– Эй, светильщик, заработать хочешь?

Комиссар обращается к сидящей рядом с лампой худой тени.

– Да.

– Тогда посвети нам.

Тень вскакивает на ноги, берёт лампу, колеблется секунду, взглянув на спящего рядом ребёнка.

Комиссар смотрит, как светильщик приближается. Это девушка. С тёмной кожей. Ей лет пятнадцать. Через плечо она несёт лук. Как-то это не по уставу… Он поворачивает рукой фонарь, проверяя, есть ли на нём медный номер, какой, согласно закону, должны иметь все светильщики.

11

Тишиной и забвением

Альма с первого взгляда узнала Пуссена. Накануне они уже встречались глазами среди ветвей бульвара Тампля.

И вот они идут впятером по пустынной улице.

Фонарь Альмы освещает лицо плотника. Он дышит ровнее, но не решается взглянуть на неё. Она явно добралась до Парижа вместе с Жозефом Мартом. Не может быть, чтобы он случайно встретил обоих в одном месте. К тому же два года назад они одновременно пропали в волнах у пиратского острова Закхея. Пуссен боялся, что они утонули. Но они живы и, возможно, не расставались с того дня.

Главнейший страх арестованного – быть забытым. Пуссен слишком много выстрадал среди английских каторжников, свезённых в Сиднейский залив, когда его называли Пегги Браун. Он старается бодриться. Благодаря Альме кто-нибудь да узнает, что его взяли. Она предупредит Жозефа. Пуссена наверняка будут допрашивать в полицейском участке, и они найдут предлог, чтобы прийти поговорить с ним. Он хотя бы сможет передать им свою тайну: сообщить, где находится корабль с сокровищем.

Идущий во главе комиссар Фарадон сворачивает в переулок направо.

– Куда мы? – спрашивает один из подчинённых.

Они проходят мимо дремлющих вокруг пробитой бочки людей. Говорят, мародёры выкрали из монастыря Святого Лазаря уйму вина. Вероятно, вот они, последствия грабежа. В обычное время комиссар забрал бы их всех, но этой ночью он хочет сделать всё, что нужно, как можно незаметнее, и вернуться в своё укрытие.

Пуссен за его спиной вдруг осознал, что его не обыскивали. В кармане он чувствует кошелёк с монетами, полученными от часовщика с бульвара Тампля, и две оставшиеся золотые капли величиной с фиги. Остальное золото ждёт его в развалинах корабля на песчаной отмели Мазербэнк.

Двое конвойных вдруг разом замирают. Прогулка длилась не больше четверти часа. Они поднимают головы. Альма с Пуссеном тоже.

– Чего вы встали? Вперёд!

Никто не шевельнулся. Улица Башенок вывела на площадь, где перед ними встала исполинская тень. Один из конвойных что-то пробормотал.

– Пошли! – приказывает ему комиссар.

Ноги у Жака Пуссена ватные. Бастилия. Веками эта тень с восемью зубчатыми башнями была главным ужасом французов, являлась им в кошмарах. Государственная тюрьма, где исчезали без суда.

Фарадон заставляет процессию двинуться дальше.

Глаза Альмы глядят выше башен. Она наконец-то видит небо. Площадь широкая – будто поляна посреди города. Они вышли из нагромождения тесных улиц, и всё кажется ей уже не таким мрачным. Сверкают тысячи звёзд.

Шагающий рядом Пуссен видит лишь черноту растущей впереди крепости, отвесные стены, ночных птиц, пропадающих в бойницах. Некоторые узники прожили под этой каменной грудой всю свою жизнь, пока их не похоронили под стеной такой же тёмной ночью.

Процессия останавливается у ворот. Через считаные секунды Пуссена поглотит мрак.

Четыре века назад, после чёрной чумы, Бастилия защищала короля от парижан на случай их мятежей. А превратившись в тюрьму, стала символом его абсолютной власти над народом.

Альма чуть опускает лампу, чтобы про неё забыли. Сейчас с Пуссеном расставаться нельзя. Комиссар стучит в ворота чугунным кольцом.

Тишина.

Слева от рва Бастилии их отделяет ряд домишек. Конвойные настороже. Они следят за арестованным. Приговорённый всего опаснее, когда конец уже близко.

– Кто идёт?

Из-за толщи дерева голос звучит глухо.

– Королевский указ, – отвечает комиссар.

Это стандартный обряд, когда приводят узника, которого нужно принять тайно. Даже не открылось узкое окошко на высоте глаз. Стражники не имеют права смотреть на лицо нового узника.

И снова ожидание. Дверь приотворяется. Караульные – в синих плащах с капюшоном, который служит им шорами. Ни слова. Когда заключённого вводят в первый двор, они отворачиваются.

Пуссен с конвоем минуют проходной двор. Они идут мимо складов, конюшен, солдатских казарм. Всё будто спит. Перед двойным подъёмным мостом они останавливаются.

– Ждите здесь.

Время течёт. Альма стоит, глядя вниз. Кажется, про её существование все забыли.

– Мне нужно идти. – Комиссар Фарадон вдруг заволновался. – Оставляю узника вам. Вернусь завтра в полдень.

Солдат даже не утруждает себя ответом. В любом случае без его помощи комиссар не уйдёт. Повисает тишина. Слышно, как шипят капли масла на горячем металле лампы.

У Пуссена сводит живот. Он смотрит на поднятый мост. И не может себе простить, что сам полез в волчью пасть. Но кто же волк? Кто разгадал его замысел?

– Чего мы ждём? – спрашивает комиссар.

– Я послал разбудить коменданта.

– Зачем? Вы могли уведомить его, дождавшись утра.

– Обычно он не принимает новых узников.

– Что-что?

Тот мост, что поуже, для пешеходов, наконец опускается. Им, должно быть, управляют в темноте призраки. Пятно света приходит в движение, пересекает ров, проникает в очередной двор. Мы всё ещё снаружи Бастилии, в череде окружающих её укреплений.

Второй двор меньше. Слева последние ворота ведут к большому подъёмному мосту в саму крепость. Справа – симпатичный дом коменданта: живая изгородь из самшита с вощёными листочками, кипарисы, запах роз. Над крыльцом горит факел. Кто-то спускается по ступеням и идёт к ним в шлёпанцах поверх шёлковых чулок. Это сам комендант.

– Комиссар?

– Господин комендант.

Они знакомы. Бастилия находится в том самом округе, полицией в котором ведает Фарадон. Что до маркиза де Лоне, он вяло руководит знаменитой тюрьмой уже тринадцать лет.

– Который час? – спрашивает он, прикрываясь рукой от света лампы.

Ему пятьдесят, глаза сидят глубоко, подбородок острый. Тонкие волосы закрывают уши. Вскочив с постели, он не успел надеть парик. На правой щеке отпечатались складки подушки.

Комиссар протягивает ему «письмо с печатью». Тот утыкается в него носом, разбирая.

– Откуда приказ? Я думал, король решил отказаться от этих писем.

Несколько дней назад, желая угодить Учредительному собранию, король послал зачитать перед ним проект декларации об отмене внесудебных арестов. А пока что комендант де Лоне как может избавляется от узников Бастилии. Десять дней назад маркиза де Сада отправили в Шарантон, под тем предлогом, что он кричал из окна башни всякие мерзости. На самом деле с начала года в крепости прибавился лишь один новенький, но это был Ревейон, владелец мануфактуры по соседству, пострадавший от мятежа собственных рабочих. Он пришёл в Бастилию сам, чтобы толпа его не убила, и через пару недель его отсюда выставили.

– Отправьте его в другое место, – говорит де Лоне, показывая на Пуссена. – В городе хватает застенков.

– Тюрьму Ла-Форс во время последних событий захватили и разграбили, а в Шатле не осталось ни одной свободной камеры.

Маркиз де Лоне чешет ухо. Всё его пугает. В прошлую ночь он наблюдал со стен крепости, как горят городские заставы. Он повторяет снова:

– Мне сказали никого не принимать и ждать королевского приказа.

– Ну так прекрасно, сударь. В этом письме – королевский приказ.

Комиссар настаивает, понизив голос:

– Сударь, за эту услугу вас вознаградят. Дело государственной важности. Завтра в полдень я приведу человека, который допросит его прямо в камере.

Но комендант де Лоне уже не слушает. Он изумлённо замер перед Альмой, стоящей среди мужчин с луком через плечо, прямой, как подсвечник.

– А она что?

Комиссар будто тоже её только заметил.

– Это светильщица, которую я нанял. На улицах неспокойно.

Комендант поворачивается к сопровождавшему их стражнику в синем капюшоне.

– И мы, значит, пускаем её внутрь?

Де Лоне взрывается.

– Мы с вами где? В городском парке?

Альма спокойна, почти горда своим подвигом.

– Выведите её отсюда! Давайте, выводите.

От крика Пуссен вздрогнул, толкнув Альму. Фонарь качается на конце шеста.

– Мазербэнк, – говорит Пуссен.

– Кто это сказал? – спрашивает де Лоне.

Глаза коменданта округлились. Он с любопытством подходит.

– Мазербэнк, – повторяет Пуссен.

– Да что это? Брань? Богохульство?

Стражник, хотевший уже хватать Альму за руку, не решается пошевелиться.

– Может, это по-английски, – смущённо замечает Фарадон. – Он прибыл из Англии. Меня просили этого не говорить.

– Так почему говорите? Вы обыскали его, комиссар?

Молчание.

– Ну так обыщите же!

Всю одежду Пуссена тщательно прощупывают. Его крутят, как тряпичную куклу.

– Мазербэнк, – тихонько повторяет он, шатаясь.

Между делом узник бросает Альме отчаянные взгляды.

– У него ничего нет, – говорит стражник.

Вновь неподвижный Пуссен, едва отдышавшись, медленно произносит:

– Жозеф должен найти Мазербэнк.

– Пусть он замолкнет! – кричит комендант. – Кто такой Жозеф? О чём он вообще?

– Мазербэнк, – последний раз выдыхает Пуссен.

– Ты замолчишь или нет? С кем он говорит? Он сумасшедший?

Де Лоне так и подскакивает в шлёпанцах. Он командует стражнику:

– Вы, уведите девчонку!

Стражник хватает Альму за руку, в которой у неё фонарь. Она сопротивляется, держась всё так же прямо. Другую руку она протягивает комиссару.

– Моя плата, будьте любезны.

Он шарит по карманам, суёт ей горсть монет. Она тщательно пересчитывает, кивает, что всё в порядке.

Пока Альму тянут к выходу, она всё смотрит в глаза Пуссену. Он похож на потерпевшего крушение. Она не отпускает его мокрых глаз, чей последний блеск тает вместе со светом от фонаря.

Тем временем на Королевской площади Жозеф отыскал всё ещё дремлющую у колонны Сирим. Он доковылял до неё под арками, держась за живот. И повалился на землю.

– Альма?

Рядом с ним два погасших фонаря. Его и Сирим. Голова Жозефа скользит по колонне. Он оглушён. Ему больно. Он хочет только одного: спать.

– Альма?

Где она? Альма пропала вместе с фонарём.

Под полуприкрытыми веками Жозеф вновь видит лицо Пуссена, его ужас. Что с ним теперь? Он вспоминает последнюю ночь на судне «Нежная Амелия», когда их заперли вместе в каюте. Пуссен рассказывал ему про свою жизнь. Про ремесло плотника на невольничьих судах, про то, как однажды, спустя годы, решил уйти из этого ада и строил в Италии церкви с дворцами. А главное, рассказал про загадочную смерть сына и наставника, который учил их обоих. Несчастный случай, когда они работали на строительстве «Нежной Амелии»… Пуссен сказал, что пошёл на тот корабль, чтобы разгадать тайну их исчезновения…

– Жо?

– Альма…

Она присела рядом.

– У тебя кровь?

Фонарь освещает разбитую губу.

– Я видел плотника, – говорит Жозеф.

– Я тоже.

– Где он?

– Мазербэнк.

Жозеф не понимает.

– Он мне сказал: Мазербэнк. Он хотел, чтобы я передала тебе это слово.

Она ещё приближает фонарь.

– Жо, кто тебе это сделал?

– Мазербэнк… Может, это место, где его будут держать?

– Нет. Я знаю, где он.

– Где?

– А вода? – Альма озирается вокруг.

– Где он?

– Ты не принёс воды?

Она тянет время. Пока что не хочет отвечать ему. Она расскажет потом. Расскажет, что за место проглотило Пуссена, накрыв тишиной и забвением.

12

Отблеск золота

Час спустя на другом конце Королевской площади по стене особняка Бассомпьера ползут вверх трое. По счастью, из зазоров между кирпичей выскоблили накануне раствор, чтобы потом заштукатурить заново. Пальцы и носки ног входят туда, будто это перекладины стремянки. Альма, Сирим и Жозеф иногда останавливаются в ночи, чтобы не терять равновесия. У каждого на поясе закреплён незажжённый фонарь. Площадь под ними пуста.

Альма первая добирается до второго этажа. Она перелезает через кованые перила балкона, оборачивается и хватает руку Сирим. Окна оставили открытыми, чтобы сохли полы и роспись. Чтобы войти, Альме достаточно толкнуть створки. Жозеф залезает следом. Присев у окна, он зажигает свой фонарь. Потом они вместе гуляют по этажу.

– Пуссен жил здесь?

Жозеф не знает, что ответить Альме. Это дворец. Никак не жилище плотника. Стены в зеркалах, паркет сверкает.

– Кто такой Пуссен? – спрашивает Сирим.

Ей открывается другой мир. Дом капитана Харрисона в Англии, в Вултоне, был тоже красив и просторен, но всё же оставался загородной усадьбой, где на плиточном полу спят псы, в вазах стоят сухие букеты, диваны потёрты, а на подоконниках сушатся осенние фрукты. Здесь же, из-за всей позолоты, орнаментов, резных деревянных панелей на стенах и бархатных гардин, забываешь, что в залах пока нет мебели. Всё сверкает, всего сверх меры.