Альма. Свобода

– «Бассомпьер, с недавних пор проживает на Королевской площади, в доме номер двадцать три. По…»

– Этот адрес ведь в вашем ведении? – прерывает Ангелик без особой нужды.

Фарадон кивает. И продолжает:

– «Подлинный Бассомпьер Клеман умер в 1786 году в Ла-Рошели. Его личность незаконно присвоил себе Пуссен Жак, корабельный плотник, исчезнувший в 1787 году в английских водах и вновь объявившийся два года спустя, когда прибыл из Лондона с не могущими принадлежать ему по праву именем и состоянием».

– Суть ухвачена прекрасно, Фарадон. А дальше?

– «Исчезновение на два года, присвоение чужой личности, проживание в Лондоне, внезапно возникшее состояние не могут быть объяснены иначе как службой означенного Пуссена Жака английской короне и её интересам. Подобная измена требует от полиции безотлагательных действий и немедленного ареста за шпионаж с соблюдением строжайшей тайны».

Ангелик медленно хлопает в ладоши.

– Замечательный вывод, господин комиссар.

– Вывод ваш, сам я ничего ещё не решал. Я должен поговорить с начальником полиции.

– Делайте как знаете. Но, если поговорите с ним, все лавры получит он, а вы так и останетесь комиссаром, который позволил жителям своего района учинить всё то, что они сейчас учиняют по Парижу.

Ангелик встаёт.

– Герой или виновник… Я дарю вам возможность выбрать. Ну, дело ваше, Фарадон. Час поздний, мне пора быть в Версале, где Собранию как раз докладывают о том, что здесь творится.

Он берёт с края стола свою чёрную депутатскую шляпу с загнутыми кверху полями и слегка потёртой подкладкой.

Фарадон следит за ним с тревогой в глазах.

– Я мог бы вызвать господина Бассомпьера на допрос.

Ангелик сочувственно улыбается.

– Превосходная мысль, Фарадон. Именно так и поступают пастухи, завидев волка. Они зовут его, чтобы расспросить. И волк садится, раскуривает сигару, объясняет, что они всё надумывают, а он пришёл на холм собирать цветочки…

– Так что же, по-вашему, мне делать, господин депутат?

Ангелик вздыхает. И подходит к комиссару.

– Вот в тех больших ящиках за вашей спиной есть несколько бланков письма с уже поставленной подписью. Остаётся заполнить три строчки.

Фарадон, разумеется, только о них и думал: «письма с печатью». Главное средство, чтобы устранить тех, кто мешает.

– Вы говорите всерьёз?

Такие письма, содержащие королевский приказ, позволяли арестовать человека безо всякого следствия. Многие века влиятельный отец мог заточить сына, чья распутная жизнь ему не по нраву, муж – отослать подальше жену, заявив, что она безумна, король – заставить критиков умолкнуть. Одно время такие письма были до того в ходу, что подписывались монархом заранее, чтобы можно было воспользоваться ими в любой момент.

– А потом? – спрашивает комиссар. – Что мне делать потом?

– Исполняйте свой долг: заточите того, кто предал родную страну.

– А вы? Что вы хотите за те сведения, которые мне передали?

Ангелик делает вид, что уязвлён.

– Я? Вы меня оскорбляете! Чтобы Учредительное собрание посылало депутатов подкупать своих верных слуг?

Он направляется к двери. Фарадон встаёт и догоняет его.

– Лучше выйдите через двор, – говорит он. – Патрульный покажет вам проход через заднюю улицу.

Ангелик кладёт руку Фарадону на плечо.

– Ну что? Как вы, любезный, поступите?

– Я подумаю.

Вдалеке слышатся выстрелы. Ангелик открывает дверь. Фарадон всё бледнее.

– Неужели правда? – спрашивает он. – Вы ничего не хотите взамен?

– Ничего.

Ангелик оборачивается, как будто ему вдруг пришла в голову мысль.

– Хотя, быть может… Когда Пуссен будет в тюрьме, вы позволите мне его допросить. Я знаю о нём довольно, чтобы он признался в своих преступлениях письменно. Эта-то бумага вас и спасёт.

Ангелик жмёт ему руку, как старому другу.

– Ничего не бойтесь. Я вас в беде не оставлю.

Чуть позже, ночью, Альма лежит на ковре из листьев рядом с Жозефом и Сирим. Они спрятались в саду Августинцев, вскарабкавшись по стене.

Деревья служат им укрытием. По соседней улице проходят кони.

Альма играет с маленьким ножичком, который когда-то давно, в Сан-Доминго, ей дал вылечивший её лошадь мужчина.

– Я видела твоего друга, – шепчет Альма.

– Что?

– Твой друг. Я видела его сегодня. Который строгает дерево.

– Пуссен?

– Да.

Сирим между ними уснула. Где-то мягко шелестят крылья летучих мышей.

– Уверена? – спрашивает Жозеф. – Это точно был Пуссен?

– Он узнал меня.

Лёжа на спинах, они различают сквозь листву разрозненные звёзды. Жозеф рад, что Жак Пуссен в городе. Но как найти ещё и его во всём этом хаосе?

– Думаю, завтра будет спокойнее, – говорит он.

Колокола всё звонят в темноте, со всех сторон. Под кроны деревьев затекает терпкий запах: запах огня и бунта. Жозеф говорит, скоро всё кончится. Но Альма чувствует, что всё, напротив, только начинается. Нет, пахнет не как долина после пожара. Её чутьё ловит запах кремня, когда по нему бьют за миг до того, как трут вспыхнет.

8

В двух тысячах миль оттуда

Амелия Бассак ждёт внутри лавки одна.

Дверь со стороны Испанской улицы, куда выходит красивая, окрашенная в синий цвет витрина, была закрыта. Так что она обошла дом сбоку, кликнув несколько раз хозяина, и оказалась перед дверью во двор, где растёт старое лимонное дерево. Звонка нигде не было. Она вошла как воровка. Внутри вместо дверного упора спала кошка.

Кругом идеальный порядок. Лавка скорее напоминает контору нотариуса, чем оптовый склад. У стены большое зеркало – редкая вещь для Сан-Доминго; Амелия остановилась перед ним, убедившись вначале, что никто на неё не смотрит.

Она с любопытством разглядывает себя. Из-за свинцовых разводов на старом стекле отражение смотрится как старинный портрет. Амелия стоит прямо. На ней белое платье, которое во время перехода она стирала каждый вечер. Протёршийся ворот может сойти за кружево. Она вставила в волосы оранжевый цветок, чтобы отвлекать от него взгляд. Будь рядом её наставница мадам де Ло, она непременно назвала бы её замарашкой. Однако Амелии нравится это платье. Она вешала его сушиться в каюте, запершись на ключ в одной нижней юбке, чтобы оно просохло к утру.

В лавке по-прежнему ни души. Амелия перестала звать. Она наслаждается спокойствием, запахом чернил и кожи, тем, как аккуратно лежат тетради на обоих столах, перья ждут в чернильницах, коробочки расставлены вдоль стен по размеру. Она смотрит в окно и рада, что вернулась на остров. Прибыв три дня назад, она тут же отправила кого-то из местных в «Красные земли», чтобы за ней прислали повозку. Она надеется выехать туда завтра, погрузив на повозку всё необходимое, чем закупится у местных торговцев.

Снаружи солнце ещё высоко, но улицы Кап-Франсе понемногу пустеют. Первыми с них исчезают рабы, которые пришли издалека, чтобы провести воскресенье в городе. Они вынуждены возвращаться небольшими группами, шагая по пыли между полями тростника и дремля на телегах. К концу пути совсем стемнеет, и они запоют громче, распугивая бродячих собак.

Амелия думает о Жюстене, темнокожем, которого ей дал версальский садовник. После обеда она оставила его возле фонтана на базарной площади. Так как посчитала, что он может создать не лучшее впечатление, если будет сопровождать её на всех назначенных встречах. Он довольно красивый и мягкий по натуре, но слишком уж печальный и ни разу не сказал и слова. Её заверяли, что руки этого юноши могут творить чудеса. Амелия не знает, почему согласилась взять его. В шестнадцать лет уже поздно верить в сказки.

– Сударыня?

Амелия вздрагивает. Позади стоит совсем молодой мужчина, по-видимому, вошедший тем же задним ходом, что и она. На вид она дала бы ему лет двадцать. Одет он изысканно, на шее чёрный платок, в руке круглая шляпа. Кожа смуглая, как у мулатов или квартеронов.

– Я ищу господина Делиза, – говорит она. – Вчера я посылала ему список.

Амелия смотрит на него пристально. И уже жалеет, что вставила в причёску цветок.

– Список?

Юноша почти шепчет, как будто сейчас середина ночи. Она тоже не задумываясь невольно понижает голос.

– Список закупок, – говорит она, – для «Красных земель» близ Жакмеля. На моё имя. Бассак.

– Бассак, да-да. Вспомнил. «Красные земли»…

– Я бы хотела поговорить с господином Делизом лично.

Он кивает.

– Ваш список я помню прекрасно. Как я понимаю, вы хотите посадить кофе на юге острова…

Она прерывает его властной улыбкой.

– Прошу вас, это срочно.

– Простите?

– Будьте любезны. Господин Делиз знает, что я должна зайти вечером. Завтра утром я уеду из города. Вы не могли бы передать ему, что я здесь?

– Господин Делиз – это я. Жюльен Делиз.

Амелия проглатывает пилюлю. Собеседник же, кажется, ничуть не смущён. Он учтиво улыбается, кладёт свою круглую шляпу на стол.

– Я хотела сказать, – объясняет она, стараясь загладить промах, – что мне рекомендовали это заведение. Один сосед назвал вашу фамилию. Вероятно, он имел в виду господина Делиза-старшего.

Молодой человек подходит, по-прежнему шепча:

– У моего отца другая фамилия. Его зовут Даламбер. Он владеет сахарной плантацией на Северной равнине. Однако живёт в Бордо, и до сих пор я не имел чести с ним видеться.

– Замечательно, – говорит Амелия, решив не углубляться в семейные дела Делиза. – Прекрасно. Я всё уяснила, спасибо.

Ей хочется как можно скорее закончить этот разговор и взять передышку. Она пятится, отступает к диванчику у окна.

Однако, когда она уже готова на него опуститься, юноша вскрикивает так, что она подскакивает. И оборачивается. На диванчике лежит девушка. Амелия чуть её не раздавила.

Вдвоём они смотрят на девушку. Сердце у Амелии колотится. Она очень испугалась.

– Прошу прощения, – шепчет Делиз. – Я не хотел её будить. Она много недель провела в дороге.

Девушка открывает глаза и потягивается. Он представляет её:

– Моя сестра Жанна.

Девушка встаёт. Кожа у неё точно того же оттенка, что и у брата, только под глазами ещё веснушки.

Амелия отходит, пропуская её. Они встречаются взглядами, здороваются кивком. Они плыли на одном корабле. Но за весь переход не заговорили ни разу. Амелия ела у себя в каюте и выходила редко.

На набережной Нанта Жанна показалась ей темнокожей, как девушки из Казаманса. Здесь же она скорее выглядела сицилийкой или кордованкой.

Жанна Делиз пересекает комнату и выходит.

– Ваша смета у меня, – говорит Жюльен Амелии. – Я найду вам сто тысяч трёхлетних саженцев кофе.

– Прекрасно.

– Вы уверены, что вам нужны именно они? Это большой риск. Почти взрослые растения… Лучше проращивать прямо на месте.

– Нужно, чтобы они скорее начали плодоносить. У меня нет времени. Через год я посажу вдвое больше.

Меньше двух месяцев назад Амелия подписала во Франции договор о займе, по которому через два года ей нужно будет выплатить четыреста пятьдесят тысяч ливров. Это безумие. Она подсчитала: на поиски этой суммы остаётся всего шестьсот девяносто дней.

Она пробегает глазами протянутый листок. Внизу стоит имя: Жюльен Делиз.

– А остальное?

– Остальное я смогу доставить в «Красные земли» в начале сентября.

– В конце августа, пожалуйста, – говорит она, подходя к чернильнице с перьями. – Работы на кофейной плантации должны начаться сразу же, как кончится уборка тростника. Доставка в конце августа, сударь, или мне лучше обратиться к кому-то другому?

Она занесла перо над бумагой.

– Конец августа, – говорит Делиз.

Она ставит подпись и выкладывает на стол стопку новеньких банкнот. Делиз подписывает следом.

– Вам повезло, Жюльен. Первую половину я плачу вам французскими ливрами.

Он складывает деньги в жилет, не пересчитав, и подходит к двойной двери на главную улицу, чтобы снять засов. Амелия следит за его движениями. И вдруг беспокоится: не назвала ли она его сейчас Жюльеном?

Он заметил, что цветок из её волос исчез.

– Моя сестра тоже была во Франции последние годы, – говорит он, открывая дверь.

– Знаю. Я плыла на том же корабле. Она не из болтливых.

– Наш отец хотел, чтобы она отучилась два года в пансионе в Бордо. За это время она видела его дважды, когда он выходил из церкви после службы, зато теперь владеет скрипкой и спинетом и умеет делать реверанс.

Дверь по-прежнему открыта. Он изображает задумчивость.

– Кому ей делать реверанс в наших краях?

Амелия выходит. Оборачивается, чтобы пожать ему руку.

– До свидания, сударь.

– До свидания.

На улице стало темнее. Солнце здесь круглый год заходит быстро, в шесть вечера. Подняв глаза, Амелия ещё может прочесть красные буквы на синем фасаде: «Оптовая лавка Делиза».

– Скажите, сударь… – спрашивает она.

Ей видно лишь лицо юноши в просвете между косяком и дверью.

– Откуда берутся фамилии, если не от отца?

Он замирает.

– Мою мать звали Лиз.

Он выглядывает из лавки и заодно смотрит на алеющее слева небо.

– Ей дали свободу, как раз когда отец уехал. Но она знала её недолго. Когда Жанне было десять, она умерла.

Жюльен Делиз поворачивается к пристально смотрящей на него Амелии.

– Конец августа, – он опускает глаза, – верно? Так мы условились: непременно в конце августа.

– В конце августа.

Он закрывает лавку. Она уходит.

Совсем неподалёку Сум сидит на площади рядом с фонтаном.

Ему сказали ждать на этом мокром камне. Вокруг ещё кипит суета базара. До него долетают запахи фруктов, ракушек, солёной рыбы. Это рынок для чёрных на площади Клюни. Большие навесы уже начинают сворачивать. Есть несколько высоких столов для мяса, остальное лежит на циновках или в корзинах: маниок, бананы, карибская капуста, но также и крабы, корм для скота, африканское просо, вязанки гвинейского сорго…

Суму мог бы понравиться этот островок среди города. Уголок, отгороженный от жестокого мира. Однако здесь, как и везде, его всё пугает. Он в третий раз пересёк океан. С него хватит. Ничто не сравнится с первым переходом – месяцами мрака и неведения, вырвавшими его из Африки, – однако последний разбередил его старые раны.

Белая девушка ни разу не взглянула на него толком с тех пор, как он ей принадлежит. Она обходится с ним неплохо. Всё, что нужно, у Сума есть. Однако каждый миг две пустоты зияют спереди и сзади: тревога перед тем, что его ждёт, и страх забыть лица родных.

Чтобы удержать семью в памяти, он переселил её в пальцы на руке: Лам, Альма, Нао, Мози и он сам.

Зимой, во Франции, когда солнце забывало вставать, а снег жёг ему руки, он сжимал в кармане кулак, утешая себя. Это был его секрет. Вся семья, вместе, у него в кармане. Его спрашивали с усмешкой:

– Что ты там прячешь, Жюстен? Ты, никак, богач?

Снег падал хлопьями на волосы, на нос, а он глубже прятал кулак. И закрывал глаза. Он был большим пальцем, а остальные его обнимали. Да, он был богат, потому что мог вспоминать дом на дереве и ночи в сезон дождей, в двух тысячах миль оттуда.

9

Мета садов

Ранее в тот же день, когда стоял самый зной, к одной из смоковниц на базарной площади приковали на несколько часов человека. Над ним повесили табличку: «Негр, дерзящий белым».

Несчастный Сум никак не мог взглянуть приговорённому в глаза.

Его оставили здесь в назидание всем, кто ходит этой площадью по воскресеньям. На суде, решавшем его судьбу, постановили, что затем его накажут плетьми, после чего его ждут кандалы и три года принудительных работ. В пять часов солдат милиции увёл его, но что-то осталось в воздухе от наказанного мужчины и клубилось теперь вокруг Сума.

С тех пор как его схватили в долине Изейя, в него просачивалось страдание всех, кого он встречал, – так ящерица юркает на пятнышко солнца. Вот она, уязвимость народа око, которая, быть может, его и погубит.

Ночь для Сума никогда не приносит облегчения. А уже темнеет. Белая девушка до сих пор не вернулась. В этот час он обычно впадает в тоску. Но рядом двое мужчин и женщина: они присели у фонтана, и он внимательно прислушивается к их голосам.

Они подошли с разных сторон, как будто не знакомы. Один из них промывает клубни ямса от земли. Другой осторожно наполняет водой бутылки. Третья – женщина в годах. На голове у неё белый платок, она сидит на камне возле декоративной колонны фонтана. И кажется, будто говорит сама с собой.

Перед ними струится чистейшая вода. Она течёт из монастырского источника на соседней улице. Воду вывели сюда, когда семь-восемь лет назад мостили площадь. Но сердце Сума, незаметно для него самого, утоляет вовсе не прохладная влага, а те слова, которые льются между тремя людьми:

– Сколько? – говорит женщина.

– В горах тридцать, женщин и мужчин поровну. Скоро остальные беглые подойдут.

Они ни разу не взглянули друг на друга. Сум знает их язык – фанти, язык его отца, Мози.

– Могу дать два ружья, – говорит человек с бутылками. – Спрячу вечером под манговым деревом.

– А как с едой? – спрашивает женщина.

– Теперь в горах есть сады. Ямс оттуда. Хватает, чтобы прокормить всех там, наверху. Ещё на птиц охотимся. И крадём кур с поросятами на равнинах.

Это заговорил мужчина с ямсом. Губы у него почти не шевелятся.

– Двум девочкам нужно уйти от нас как можно скорее, – говорит пожилая женщина в платке.

И шепчет ещё тише:

– Новый хозяин плох.

– Все хозяева плохи. Одна свобода – хорошая госпожа.

Сидящий рядом Сум перестал дышать. Он слушает.

– Если тем девочкам идти в горы… – начинает женщина с платком.

– Пусть идут, – распоряжается мужчина.

– Одна теперь почти не ходит.

Человек с ямсом замолкает. Какое-то время он думает.

– Не знаю. Я поговорю с остальными, – отвечает он. – Насчёт той, что не ходит, отвечу тебе в воскресенье.

– Скажи им, что если она останется у нас, то ещё через воскресенье её не будет в живых. Новый хозяин плох.

– Я поговорю.

Сум слышит лишь эти три голоса, сплетённые шумом воды. Город исчез. И только свобода плещется посреди мира.

– А ты? – спрашивает один из них у женщины.

Она улыбается.

– Я уже старая.

– Там, наверху, есть и старее тебя.

– Мне лучше оставаться внизу и помогать уйти тем, у кого жизнь ещё впереди.

Секунду она молча думает об оставшейся позади собственной жизни.

Но вдруг распрямляется. Она знает, что управляющий её хозяина по воскресеньям в городе. Наверняка он за ней следит. Он опасается её, всеми уважаемой рабыни. Новый хозяин зовёт её Эстер, как королеву, защищавшую свой народ. Он думал унизить её, в очередной раз отобрав имя. За жизнь она сменила четыре: каждый раз, когда её продавали. Однако Эстер – единственное, которым она гордится, не считая её первого, детского, которое она держит в секрете и даже одна не может произнести без слёз.

Эстер бросает взгляд на Сума. Он давно здесь сидит. И слушает. Нужно быть осмотрительнее. Она встречала предателей среди темнокожих. У хозяина везде уши. Цвет кожи не говорит ничего: ни плохого, ни хорошего.

Но первое, что привлекает её внимание, – это звук… Лёгкое потрескивание, идущее от этого парня. Эстер опускает взгляд на камень, на котором он сидит. Отбрасываемая им тень становится плотнее, оживает, прорастает. Одной ладонью он опирается на камень. В том месте тень светлеет и даже зеленеет между пальцами, будто скрутившиеся травинки с лужайки.

Остальные двое у фонтана тоже смотрят на Сума, но он как будто ничего не замечает. В щелях между камней под полами его куртки прорастают закатившиеся туда зёрна чечевицы и горчицы. Они лопаются, раскрывшись, и белеют в тени.

– Уже темнеет, Эстер.

Она узнаёт голос за спиной.

– Забирай этого бедного паренька и пойдём.

Старая Эстер оборачивается на белого мужчину, возникшего из-за навесов торговцев. Это управляющий её хозяина. Он указывает на Сума тростью, не сводя глаз с тёмной зелени, которая пробивается, вьётся, распускается вокруг него на камнях.

– Забирай его, – повторяет он. – И веди к нам в имение.

– Он не из наших.

– Слушайся. Бери его с собой.

– У него наверняка есть хозяин, сударь, и он станет его искать.

Управляющий медленно тянет носом воздух. Время от времени пол-лица у него передёргивает судорогой.

– Если ты, Эстер, скажешь ещё хоть слово…

Он чешет голову рукоятью трости.

Сум в ужасе смотрит, как старая женщина встаёт и подходит к нему. Он только теперь заметил расползающийся вокруг него живой ковёр. А ведь думал, что избавился от этой чертовщины. Но, на его несчастье, оно с ним навсегда. Он спешно пытается как-нибудь прикрыть всё курткой, которая ему велика.

Женщина протягивает ладонь.

– Пойдём.

Сум колеблется. Мужчин у фонтана больше нет. Старая женщина взяла его за руку. Он встаёт. Белый мужчина с тростью как будто нервничает позади неё.

Они проходят пару шагов. Но их останавливает другой голос:

– Куда ты пошла с Жюстеном?

Сум останавливается первым. Эстер, похоже, только рада.

– Он потерялся, – говорит она, глядя на Амелию.

– Он не терялся. Он ждал меня.

Эстер пытается высвободить ладонь из крепко вцепившихся в неё пальцев Сума.

– Тогда, сударыня, вы можете его забрать.

За Амелией следует белый юноша, у которого даже волосы в пыли. Это Авель Простак, работник из «Красных земель», который только что приехал за хозяйкой с юга острова на телеге, запряжённой четырьмя лошадьми.

Где-то впереди зажигают факелы. Мужчина с тростью подходит. Он механически приветствует Амелию. Та его не заметила.

– Этот негр, сударыня, принадлежит моему хозяину.

Амелия спокойно отвечает:

– Я привезла его из Франции. Он был со мной в пути.

– А что, если я скажу, что он уже два года как работает у нас домашним негром в кухнях и на починке одежды? Мой хозяин недавно приобрёл бывшее имение Праслена, и учётные книги у него в образцовом порядке. Он вам подтвердит.

– Вы шутите?

– А вы? Может, вы шутите? Предъявите купчую на этого негра.

Амелия с беспокойством оглядывается на Авеля Простака, но тут же, совладав с голосом, вновь заговаривает вкрадчиво:

– Я его не покупала. Его зовут Жюстен. Это подарок, из Версаля.

– Хорошая сказочка! Подарок от короля!

Он закрывает рот рукой, чтобы не было видно зубов, пока он смеётся.

– От его садовника, – поправляет Амелия.

– Ещё лучше. Подношение юной девушке, вроде корзины цветов!

Из-за смеха к нему вернулся тик, и половина лица задёргалась. Он резко смолкает.

– Иди, Эстер, – командует он. – Забирай его. А я разберусь с мадемуазель, которой, к слову, не стоит гулять затемно в таком опасном городе.

Амелия побледнела, став одного цвета с платьем. Не то чтобы она так уж дорожила бесполезным пареньком, но смириться с мыслью, что её ограбили, она не может. Хотя и понимает, что проиграет. Она повела себя неосмотрительно. Ни документа, ни расписки. А мошенник наверняка подготовился: у него явно есть все подложные бумаги.

Эстер в конце концов повинуется. Сум, дрожа, даёт себя увести, но через пару шагов замечает, что его схватили за вторую руку.

Это Авель Простак. Он подскочил к нему как кот.

Управляющий, оправившись от удивления, кричит:

– Что он такое вытворяет?

Слышно, как трещат швы на рукаве Сума.

– Этот буйный с вами? – спрашивает он Амелию.

– Да, сударь.

Авель разорвал ткань на плече Сума.

Клеймо на коже вполне читаемо. Клеймо, поставленное много лет назад.

Амелия подходит. Света на площади мало, но она разбирает на левом плече «А» в кружке, означающее «Амелия».

– Вот доказательство, которого вы просили, – говорит она, скрывая удивление. – Клеймо «Нежная Амелия». На рабе метка с моим именем. Он – мой. Это надёжнее всяких бумаг, которые нетрудно и подделать.

Человек с тростью склоняется к плечу Сума. Делает вид, что не может разобрать.

– Тот корабль принадлежал Амелии Бассак, – говорит ему Авель Простак. – Перед вами его владелица. Этот человек принадлежит ей, как и все прочие с таким же клеймом в имении «Красные земли» близ Жакмеля.

Мужчина отталкивает Сума тыльной стороной ладони.

– Это меня негритянка сбила с толку. Где она? Эстер?

Он ищет взглядом пожилую женщину на опустевшей рыночной площади. Она пропала.

– Уж она отведает моей трости! Это она говорила, что раб наш.

Амелия смотрит, как он тихонько подходит к фонтану и подбирает из кучи, видимо, забытых кем-то сочных трав несколько ростков. И прячет в карман.

Потом он сплёвывает на землю и уходит.

По пути на постоялый двор Амелия расспрашивает Авеля:

– Где вы научились таким трюкам, Авель Простак?

– Я этого раба сразу узнал. Когда два года назад мы шли из Африки, я выводил его днём из трюма подышать, вместе со всеми.