Альма. Свобода

Четыре с половиной тонны чистого золота! Исчезли без следа!

Да, Ангелик уверен: сокровище попало в руки Пуссену. Каждое утро он засовывает их в золото по локоть. Ангелик выглядывает из-под арок, чтобы убедиться: Пуссен отошёл от окна, – и, не скрываясь, ретируется к решётке сада. Он тоже забыл на время про Лоренцо лё Кутё. Он созерцает строгую красоту здания, головокружительно крутой скат крыши, крытой анжуйским сланцем, величественность каждого яруса. Сокровище здесь, оно спрятано в этом доме. Он уверен. А тот, у кого оно хранится, ещё и собирается расквитаться с Ангеликом.

Две веские причины избавиться от Жака Пуссена.

Лакей ведет гостя по парадной лестнице на третий этаж. На каждой ступени он жестом приказывает скобянщикам и малярам дать им дорогу. Он останавливается перед дубовой дверью, распахивает её и зычно объявляет:

– Господин лё Кутё Норейский.

Молодой банкир входит в гостиную без мебели. Выглядывает таинственного Бассомпьера среди рабочих. Большинство заняты тем, что покрывают паркет первым слоем воска, орудуя широкими кистями из конского волоса. Другие идут следом и натирают его суконками.

– Я здесь, дорогой сударь!

В дальнем конце банкир замечает мужчину, который был давеча на балконе. Низенький, с широченными плечами и в берете – совсем не похож на царственную особу, как ожидал Лоренцо. Ему не меньше шестидесяти. Прямо сейчас он втирает пальцем смолу в щели на стыках стоящей на козлах рамы.

– Наденьте тапочки, – говорит он.

От прочих ремесленников его отличают разве что золочёные пуговицы на куртке.

– Тапочки? – переспрашивает банкир.

– Будьте так добры, – говорит Пуссен, не поднимая взгляда, – наденьте тапочки.

Лоренцо лё Кутё вспоминает, что на нём сапоги для верховой езды. Лакей кладёт перед ним два куска вывернутой овечьей шкуры. Лоренцо встаёт на них и скользит вперёд, как конькобежец.

– Прошу прощения, сударь, – говорит Пуссен, когда Лоренцо до него добирается, – это чтобы не испортить труд тех господ. Первый слой – самый важный.

– Вы Бассомпьер?

Жак Пуссен смотрит на него голубыми глазами.

– Это имя выгравировано на дверях дома с тех самых пор, как маршал Бассомпьер открывал эту площадь, стоя рядом с королевой и герцогом де Гизом. Почти два века назад.

Экскурс звучит немного искусственно, но Пуссен непременно решил снять именно этот старый особняк, чтобы укоренить свою новую личность в истории Парижа. Ему важно выглядеть подлинно. Фамилию своего наставника, плотника Клемана Бассомпьера, он взял исключительно из привязанности. Его наставник никак не был связан с одноимённым маршалом. Он был сыном крестьянки и каменотёса, а всё его благородство заключалось во врождённой смекалке и честности.

– Где он? – спрашивает лё Кутё. – Где Лаперуз?

– Не могу вам ответить. Шестнадцать месяцев назад я расстался с ним, когда он отчалил из залива Ботани, на побережье Новой Голландии. Он повёл свои два судна на северо-восток.

Пуссен вытирает руку о подкладку куртки и достаёт из кармана конверт с печатью.

– Когда вы прочтёте это письмо, вы будете знать то же, что и я.

На сей раз Пуссен говорит правду. Всё, что ему известно, он почерпнул из дневника и писем Лаперуза, которые тайно прочёл, тщательно подделав затем сургучные печати. Всё держится на этой связке бумаг, которые глава экспедиции передал англичанам перед отплытием из залива близ Сиднея и которые Пуссен похитил уже у европейских берегов.

Плотник хотел сам доставить бумаги в Париж и в Версаль. Это была ключевая часть плана. С одной стороны, золото привлечёт внимание, с другой – вести о Лаперузе повернут к нему уши сильных мира сего.

Лё Кутё берёт письмо. И смотрит на Пуссена с осмотрительностью дельца.

– Я был в Бресте, когда он отчаливал оттуда четыре года назад, – замечает банкир. – И вас я там не видел.

Плотник от души смеётся.

– Вы правы, меня там не было. Я не охотник до приключений. Если б меня спросили, я бы ни за что не согласился на такой путь.

Он возвращается к своей тонкой работе и рассказывает придуманную легенду:

– Ваш друг Лаперуз согласился взять меня на борт в гавани Святых Апостолов Петра и Павла, на Камчатке. Я заплутал на том краю света. А близилась зима.

– Что вы там делали?

– Покупал меха. То, что мне подвернулся французский корабль в преддверии зимы, – просто чудо.

– Вы не остались с ними до конца плавания?

– Я пробыл на судне шесть месяцев. Я не представлял себе, насколько это тяжко. Признаюсь, оказавшись в заливе Ботани, я воспользовался случаем и попросился на английский корабль, чтобы скорее вернуться в цивилизацию. Лаперуз отдал мне письма, которые нужно было доставить во Францию.

Лё Кутё поддевает ногтем печать. Молча читает. Жак Пуссен поглядывает на него искоса. Он наизусть знает каждое слово, которое пробегает глазами банкир.

«Я писал тебе изо всех уголков света, и нет таких, где бы мы не высаживались…»

Письмо Лаперуз начинает с того, что рассказывает другу про смерть двух своих офицеров, убитых на одном из островов. Но, быстро одумавшись, пишет уже о будущем:

«Надеюсь, это письмо опередит меня лишь на пару месяцев. Когда я вернусь, ты примешь меня за столетнего старика. У меня не осталось ни зубов, ни волос, и, думаю, старческий бред тоже не заставит себя ждать».

То, как переменился в лице Лоренцо, обнадёжило Пуссена. Единственной опасностью было оказаться в Париже после Лаперуза: тогда пришлось бы всё бросить. Он не знает, что и «Астролябия», и «Буссоль» с их экипажами существуют теперь лишь в виде этих чудом спасённых бумаг и груды застрявших между скал у Соломоновых островов дубовых досок, которые медленно разъедает соль.

Однако последние строки письма вселяют робкую надежду.

«Прощай же, мой друг, прощай до июня 1789 года. Передай супруге, что она примет меня за своего деда».

– Что тревожиться? – шепчет Лоренцо, складывая письмо. – Он пишет про июнь, а сейчас всего-то июль!

Однако молодой банкир знает, что корабли должны были сделать стоянку в Индийском океане, на острове Франции, чтобы набраться сил перед последней дорогой. И если бы они были близко, какое-нибудь скоростное судно уже принесло бы, как гонец, эту весть.

– А другие у вас есть?

– Простите?

– Другие письма…

– Вы же понимаете, это конфиденциально. Мне дали чёткие указания. Вы первый адресат, с кем я вижусь…

Пуссен роется в кармане, достаёт второй конверт.

– Вас не затруднит передать это госпоже Лаперуз?

Банкир улыбается печально. О ней он и думал, об Элеоноре де Лаперуз, которая уже несколько месяцев как обосновалась в Париже, чтобы не пропустить ни одной весточки от мужа.

– В воскресенье они с моей женой вместе едут за город.

Он берёт письмо, не заметив облегчения на лице дающего.

Жаку Пуссену не хватило бы духу ломать комедию перед женой Лаперуза, если бы нужно было отдавать письмо лично. Пришлось бы придумывать, в каких отношениях он с капитаном, рассказывать байки, врать сгорающей от тревоги жене. Она прожила вместе с мужем лишь два полных года, после восьми лет помолвки, уже проведённых в разлуке из-за странствий и войн.

– Рассчитываю на ваше молчание, поскольку я ещё не кончил того, что на меня возложено, – говорит Пуссен.

Банкир удаляется, скользя по паркету на импровизированных тапочках.

– Мы ещё непременно увидимся, Бассомпьер. Вспомните про нас, когда весь Париж будет разрывать вас приглашениями.

Оставив у двери овечьи шкуры, лё Кутё выходит. В соседней комнате он замечает заблудившегося среди стремянок человека. Подходит к нему.

– Шассен?

Человек вздрагивает.

– Сударь, я так рад вас отыскать.

Это секретарь банкира. Он в крайнем возбуждении.

– Вы даже не представляете…

Он вызнал адрес и искал начальника по всему дворцу.

– Говорите, Шассен.

– Дело государственной важности, понимаете?

Банкир хватает его за локоть и ведёт вниз по лестнице.

– Объяснитесь.

– Происходит нечто исключительное.

– Не так громко.

– До нас дошли вести от двух осведомителей из Версаля, а именно от привратника королевских покоев и горничной мадам де…

– Ближе к делу!

– Министр финансов Неккер этой ночью покинул Францию, выехав в Брюссель через Аррас. Вчера в три часа король дал ему отставку.

Банкир замирает.

– Только этого не хватало, – произносит он.

– Указ об опале передал…

– Неважно, кто посыльный! Через два часа об этом узнает весь Париж. Катастрофа.

Они сбегают по последним ступеням. После такого известия экономика может рухнуть за считаные часы. На первом этаже они пробираются под лесами, с которых укрепляют на потолке большую люстру.

– Биржу закроют, – говорит банкир, взглянув на ещё не распакованные до конца часы. – У нас, возможно, есть три четверти часа, чтобы что-то спасти. Но что творит король? Кто ему такое присоветовал?

Он ещё ускоряет шаг, доходит до парадных дверей.

– Отправьте депешу в Руан и вторую в Испанию. И ни слова ни служащим в банке, ни кучерам, ни одной живой душе, у кого есть язык. Нужно выиграть время, уладить дела прежде, чем всё рухнет.

Сверху, из окна третьего этажа, плотник наблюдает, как Лоренцо лё Кутё с секретарём пересекают Королевскую площадь.

Пуссен вспоминает.

Дней сорок назад он вновь навестил обломки «Нежной Амелии». Когда показался покрытый дёгтем деревянный остов, он, стоя по колено в воде, вспомнил, что пришло ему в голову за много месяцев пути назад к берегам Европы, после всех ужасов каторги.

Если сокровище и правда там, где он думает, – спрятано в днище судна, – он не станет присваивать это золото. У него был план. Золото Бассаков послужит тем единственным людям, которые его и создали: рабам.

Благодаря внезапному состоянию Пуссен сможет бороться за их права, влиять на все сферы власти. Задумка была в духе всех его плотницких начинаний: ясная, последовательная, тщательно подогнанная и смазанная, где у каждой детали своё место: словом, безошибочный план.

6

То ли впору бояться

Банкир был прав. Двенадцатого июля 1789 года изгнание министра финансов недолго оставалось тайной. С полудня новость бежит по Парижу, как огонь по сухому вереску. Не услышать её можно лишь будучи в самых глухих застенках или нежась весь день на мягких перинах. В половину первого все уже в курсе. Пожар разлетается по папертям, базарам, кофейням Пале-Руайаль. Многие даже не знают, что именно им известно, но уж известно наверняка! Они идут проведать соседей. Потрясают кулаком. Фамилия Неккер едва им знакома, но у каждого есть своё мнение: говорят, король самолично совершил дворцовый переворот или же это заговор королевы и её друзей.

Новость уже поднимается вверх по Бьевру – речушке, что проходит через Сен-Мишельское предместье и впадает в Сену возле парижского Ботанического сада. Весть об опале господина Неккера перескакивает плетни и живые изгороди. Вдоль русла тысячи людей заняты работой. Это нищий, всегда готовый вспыхнуть район. Такого дна не найдётся больше во всей стране: из речки выжимают всё, что только можно. Дубильщики скребут здесь свои кожи, отсюда берут воду для огородов, а также в красильни и пивоварни, а кишечники промывают здесь внутренности животных, чтобы потом сделать из них струны. Все эти люди здесь, несмотря на воскресный день. Ни один закон не смог отогнать их от этой речушки. Добежав до Сены, она марает её длинными, чёрными, жирными разводами.

Но выше по течению Бьевра, где вонь не такая крепкая, – сразу за двумя роскошными мануфактурами цветных тканей, которые берут из реки ещё чистую воду, – мы видим возле деревянного моста толпы прачек. Этот участок земли, именуемый Пайен, представляет собой холмистую лужайку с редкими деревцами в бельевых верёвках. Забываешь, что это ещё город. Десятки бочек без крышек стоят в неглубокой реке, на три четверти под водой. Их борта омывает течением. Внутри бочек, где сухо, стоят женщины и стирают бельё, так, чтобы не слишком трудить спину.

Альма и Сирим, стоя вплотную, делят одну на двоих. С самого утра они колотят и трут охапки хлопковых простыней. Жозеф порекомендовал их хозяйке, Франсуазе, и она отнюдь не жалеет. Альма с Сирим вдвоём работают за троих, занимая лишь одно место. А места на этой узенькой речушке до́роги: на ночь бочки закрывают крышкой на замок, чтобы никто другой не воспользовался.

Жозеф опять работает на доставке у той же хозяйки, как было до лета, когда её прачечная ещё швартовалась у Нового моста.

Франсуаза – порядочная женщина. Руки у неё как вальки, которыми бьют бельё, а поверх шиньона повязано что-то вроде клетчатой скатёрки. Она хорошо платит. Двадцать су в день девочкам, Жозефу чуть меньше – смотря по количеству ходок. Однако новость о высылке Неккера не идёт делам на пользу. Работа началась лишь несколько часов назад, и первые две тачки вернулись ни с чем. А должны были ломиться от грязного белья.

Жозеф ужё идёт обратно, разносить чистый груз, когда хозяйка останавливает его.

– Что там творится? – спрашивает Франсуаза у только вернувшихся из города.

– Повсюду люди, – отвечает один, – все повыходили на улицы.

– Они забираются в тачки. Роются в наших мешках. Делают себе флаги из рубашек. То ли в карнавал играют, то ли в войну.

– Через Париж не пройти, госпожа Франсуаза. Нужно ждать до завтра.

– А мои девочки? – говорит хозяйка. – Им-то что делать?

Жестом главнокомандующего она обводит реку и свою армию прачек.

– Будем ждать, – отвечает кто-то из женщин. – Всё равно сегодня никто и кюлотов стирать не отдаст.

Ниже по течению Сирим с Альмой заканчивают полоскать пятьдесят носовых платков и отправляют их сушиться на берег. В воде перед ними остались мокнуть лишь несколько рубах – и это всё. С грязным бельём заминка.

Франсуаза, скрестив на груди мускулистые руки, склоняет голову набок. Потом чешет её под клетчатым платком-скатертью.

– Ладно. Тогда кончаем и сворачиваемся на сегодня. Завтра всё будет позади.

Она не может знать, что назавтра Крулебарбская застава, всего в минуте хода, будет полыхать выше домов. Весь район окажется отрезан. Четыре года назад вокруг Парижа построили полсотни застав, чтобы брать налог со всего, что ввозится в город, и вот уже несколько дней, как большая их часть страдает от поджогов.

Народ в ярости, а когда становится жарко, гнев первым делом выплёскивают на пошлины, из-за которых всё в Париже дороже в три раза.

Через час Альма, Сирим и Жозеф покидают землю Пайен с её мыльными водами.

Шагая по переулку между рядами лачуг, Альма считает в ладони монетки, заработанные за утро. Кассу держит она. Всего за какой-нибудь день она превратилась в предпринимательницу. Она сложила вместе всю их выручку. Железки кажутся ей глупостью, но раз для отъезда нужны деньги, она их заработает. И за утро, стирая в своей бочке, она успела много что обдумать.

– Я посчитала. Твой план не работает.

– Всё будет хорошо, – говорит Жозеф. – Завтра мы продолжим.

– Говорю же, ничего не выходит. Сколько нам останется, когда всё съест хлеб?

Жозеф делает вид, что не слышал.

Они по-прежнему в районе Святого Марселя. По центру улицы ещё с прошлой грозы скопилась грязь. Они идут ближе к краю, где пробивается жёлтая травка. Их обгоняют какие-то люди. Все спешат в одну сторону.

– Хлеб стоит пять су за фунт, – продолжает Альма. – Чтобы не умереть с голоду, нам нужно по десять-пятнадцать су на каждого. Сколько останется на плавание? Каждый день хлеб будет съедать всё, что мы заработаем.

Жозеф идёт руки в карманы. Он старается не встречаться взглядом с Альмой. Потому что прекрасно знает: она права. Так у них уйдут годы. Но как быть иначе?

Альма не знает, но слова её выражают тот же гнев, который закипает этим днём по всему Парижу. С зимы цена на хлеб взлетела вдвое. Грядущий урожай должен быть неплохим, но сильно задержится из-за самой длинной и самой страшной зимы, какую только помнят французы. Даже в марте по водам Сены ещё плыли льдины. Приходилось полагаться на прошлогодние запасы, однако год назад стояла сушь, а затем в июле через всю Францию прошла буря с градом, побив уже зрелую пшеницу прежде, чем её успели убрать. Амбары стояли полупустые.

Как продержаться до новой жатвы, когда двадцать семь миллионов французов питаются одним хлебом? Государство делает что может. Запрещает продавать зерно за рубеж, спешно пытается купить его у соседей. В городах булочные переоборудуются в крепости, чтобы защищаться от грабежей.

Сирим идёт чуть позади Альмы с Жозефом и несёт в руках башмачки. Вполголоса она задаёт очередной странный вопрос:

– Зачем есть хлеб, если его не даёт ни одно дерево?

Зной нестерпимый. Впереди на улице Муфтар дома как будто задремали. Однако никто из жильцов не прикорнул после обеда тем воскресным днём. Все они покинули дома – их тянет в центр Парижа, точно магнитом.

Уже несколько месяцев, как толпы то и дело возникают в разных частях королевства. Набрасываются на кого-то, в ком заподозрили спекулянта мукой, кидают камни в епископа, пишут краской опасные буквы на некоторых домах. Одну парижскую мануфактуру возле Бастилии разгромили после того, как владелец, Ревейон, задумал сократить выплаты рабочим. Это случилось три месяца назад. Бунтовщики забрались на крыши домов. Стали срывать черепицу, разбирать каминные трубы на кирпичи, запуская всем этим в солдат, которым было приказано открывать огонь. Большинство из тех, кого на следующий день нашли мёртвыми на мостовой, жили в лачугах предместья Святого Марселя.

Теперь, опасаясь подобных волнений, власти разместили солдат по всему городу. Значительная их часть встала лагерем на Марсовом поле, рядом с Военной школой. И каждую неделю прибывают всё новые полки. Ползут слухи, что король боится собственного народа. И вместо хлеба посылает ему свою армию. Присутствие военных только усугубляет дело: на них смотрят с завистью, потому что вот они, рядом, и каждый день получают пайку хлеба.

Возле моста за собором Парижской Богоматери Альму, Сирим и Жозефа резко толкают в спины. Толпа возникла внезапно и уносит их с собой. Как будто весь город решил вдруг перейти здесь реку. Все стучат и гремят тем, что попадается под руку. Распевают что-то, но Альма не понимает слов. Взгляды устремляются вверх, на серые башни собора. Видно, кто-то забрался на них, вышибив двери. И теперь бьёт набат: мелкий, частый колокольный звон, серьёзный и беспокойный, каким подают тревогу.

Друзья сцепились локтями, чтобы не потерять друг друга. И дают нести себя этой огромной волне, от каких на море захватывает дух и не знаешь, то ли восторгаться, то ли впору бояться.

7

Трут вспыхнет

Ведь в любом случае Альме с друзьями делать больше нечего. Ни работы, ни крыши над головой. Так почему бы не довериться потоку, как все эти женщины и мужчины, которые больше не могут терпеть? Многие из них работают, но вынуждены менять работу каждый день, как и жильё, потому что больше не могут за него платить. А кроме них в городе ещё сто тысяч бродяг и нищих. Одни родом отсюда, другие пришли издалека, подгоняемые голодом, а третьи – из тех уголков Франции, где скудость полевых работ восполняют прядением льна и тканьём хлопка. Из-за конкуренции с Англией всё встало. Ткацкие станки теперь пылятся в сараях, там, где раньше лежали давно распроданные жернова.

В три часа пополудни Жак Пуссен смотрит на всё прибывающую толпу на углу улицы Шарло. Он стоит у окна в лавке часовщика, расположенной на четвёртом этаже дома по бульвару Тампля.

– Я могу купить и остальные, – говорит позади него часовщик.

Пуссен только что продал ему несколько золотых капель. Из-за них по окрестным улицам о нём уже говорят. Зато теперь у него в кармане кошелёк с менее приметными монетами – на случай, если нужно расплатиться с доставщиком или носильщиками портшеза.

– Спасибо, – отвечает Пуссен. – Как-нибудь в другой раз.

– Как посмотришь на всё это, – шепчет часовщик, указывая на протестующих, – начинаешь сомневаться, что другой раз настанет.

Они покончили с расчётами и, привлечённые шумом, подошли к окну. На бульваре столпилось две тысячи человек. На противоположной стороне – музей восковых фигур. Двери открыты. Оттуда выходят мужчины и женщины. В толпе только что подняли в воздух две фигуры в человеческий рост. Их передают из рук в руки, как больших кукол.

– Это фигура Неккера, министра финансов, – говорит часовщик, – король только что его выслал.

Толпа до того подвижная и плотная, что некоторые забираются друг другу на плечи или на ветви деревьев.

– А второй – это…

Он пытается разглядеть сквозь кроны лип, растущих по обе стороны бульвара.

Но Пуссен его больше не слышит. Он прижался лбом к стеклу. На верхушке дерева, почти на одной с ним высоте, он заметил лицо. Темнокожую девушку забросило сюда людской волной.

Она смотрит на него. Последний раз он видел её больше двух лет назад, на корабле, недалеко от Африканского побережья. Как забыть? На ней зелёное платье. Рукава до локтей. Одна рука ухватилась за ветку над головой.

– Альма… – выговаривает он.

Она тоже его узнала. Альма помнит этого мужчину: вместе с Жозефом они нашли её, раненую, в глубине погреба. Ей было холодно. И, в свете лампы, она впервые увидела лица с такой белой кожей, точно это маленькие призраки.

Пуссен выходит из лавки, сбегает по лестнице, ныряет в толчею на улице. Он пытается добраться до ближней к дому липы. Но толпа приходит в движение. Он поднимает глаза, вглядывается между веток. Альма исчезла. Она слишком боялась потерять Жозефа и Сирим. Волна унесла их втроём.

Две восковые фигуры тоже удаляются триумфальным шествием. Кто-то накрыл их чёрным крепом: мятой шёлковой тканью для траурных одежд. Изваяния парят над головами. Но процессия совсем не траурная – скорее как на Масленицу, когда дозволено всё. Порой шествие останавливается посреди бульвара, чтобы прервать воскресные выступления в театрах. Так, походя, опустошают Итальянский театр и даже оперу, где в первую колонну протестующих вливается вторая. Они идут от садов Пале-Руайаль. Там взобравшиеся на столики кафе люди призывают к восстанию. В петлицы они вставили листья с деревьев.

Похоже, ничто не остановит всё раздающуюся толпу. В тот воскресный день 12 июля она идёт через весь город на запад. Говорят, мосты, по которым лежит дорога на Версаль, охраняются, однако кое-кто из восставших уже предлагает дойти до короля. И вот у сада Тюильри, на подступах к широкой площади Людовика XV, возникает кавалерийский полк. Кони валят всех, кто подвернётся. Лезвия сабель блестят в вечерних лучах. У их противников из оружия лишь бутылки, палки, стулья, которые захватили с садовых аллей, и кружки из-под пива, купленного по пути прямо с крыльца.

На этот раз трое друзей ускользают и бегут вдоль Сены. Мятежники рассеяны. Смеркается.

– Эти беспорядки вам не простят, комиссар Фарадон. Когда станут искать ответственных, вы будете первым на очереди.

За закрытыми ставнями под проносящиеся по столице крики комиссар пятнадцатого полицейского квартала Парижа слушает сидящего по другую сторону стола депутата Жана Ангелика.

– В один прекрасный миг министр задумается, кто же должен был поддерживать порядок. Ему потребуется имя – имя того, кто за всё заплатит. И знаете, чьё имя вытянет он из шляпы?

Комиссар Фарадон молчит. Судя по виду, он начинает догадываться об ответе. Лицо у него серое, как картон, взгляд потухший. Жан Ангелик аккуратно разворачивает невидимую бумажку. И делает вид, что читает:

– Фарадон.

Он комкает и щелчком отбрасывает воображаемый жребий.

– Министр скажет зычным голосом: «Арестуйте-ка Фарадона для начала!»

Картонное лицо комиссара оплывает жёваной бумагой. Ангелик продолжает:

– Я всего лишь депутат от третьего сословия, таких, как я, много. Разумеется, я буду просить за вас. Скажу, какой вы ценный работник. Но роль у меня скромная…

И он действительно смиренно улыбается.

– Нельзя сказать, что мои возможности спасти вас ограниченны… Их попросту нет. Увы, Фарадон. Ни малейшего шанса.

Комиссар смотрит на него оцепенев. Он сидит на стуле, с неправильной стороны собственного стола. Там, где сидят обвиняемые. И не понимает, как Ангелик умудрился отнять у него кресло.

– Король не станет устранять министра, понимаете, Фарадон? Как и начальника полиции. Он поищет на ступеньке ниже. А ниже у нас кто?

Ангелик наклоняется, смотрит под стол, на скрещенные ноги Фарадона.

– Так кто там, ниже?

– Ниже я, – говорит Фарадон. Это его первые слова.

Ангелик вдыхает поглубже.

– Ну так скажите мне, как вы предполагаете действовать?

Комиссар Фарадон с горечью притягивает к себе лежащий на столе лист бумаги. И зачитывает вслух собственные сбивчивые записи: