Горбатый Эльф

Он развернулся и исчез среди парусов. Выпавший из-под его камзола клочок бумаги полетел вслед за ним, покружился по палубе и приткнулся к левому борту. Может быть, что-то нужное? Тайра подобрала сложенный пополам листок, он сам развернулся в ее руке. Короткие рифмованные строчки. Из Тобиаса тоже вечно сыпались обрывки бумаги с недоконченными строфами, иногда это мог быть и безнадежно испорченный чернилами носовой платок. Чужое письмо она не стала бы читать, но стихи – это же для всех?

Я оборву узду, и ты убежишь в леса

Легкой вольною ланью.

Так улетает птица в светлые небеса:

Ввысь – с распахнутой длани.

Так уплывает рыба, вырвавшись из сетей:

Дротик, пущенный в воду.

Все, чем владею ныне, я подарю тебе –

Свежий ветер свободы.

Тайре стало неловко – словно и впрямь чужое письмо прочитала. Что теперь делать, вернуть Брейду? Он сразу поймет, что она заглянула в текст. Показать маме, это же ей предназначалось? Захочет – сам покажет, но Тайра точно знала, что не захочет. Что-то недоброе было в этих стихах. Кажется, мама напрасно вздрагивала всякий раз, когда кто-нибудь проходил мимо их каюты. Ветер свободы он ей подарит…

Тайра выпустила листочек из рук, пусть сам выбирает себе дорогу. Он полетел вдоль борта, в сторону берега. Назад, в Гилатиан.

Глава 21. День Провозвестия

Накануне Дня Провозвестия собор Единого Всемогущего был полон лихорадочной суеты. Все, до чего дотягивались высокие лестницы, спешно отмывалось, начищалось и наряжалось. Храмовые служки, временно нанятые работники, пришедшие помогать по обету горожане – все они, вооружившись тряпками и щетками, ползали по стенам и полам огромного здания, подобно армии трудолюбивых муравьев. У входа сидели женщины и без устали плели венки и гирлянды, но четыре воза цветов оказалось недостаточно для украшения храма, и гонец поскакал заказывать еще два.

У каждого было свое дело, и никто не обращал внимание на мальчишку, сгорбившегося возле ажурной решетки, отделявшей пространство, предназначенное для знати. Пришел бедолага выпрашивать для себя лучшей участи – ну и ладно.

Эрвин смотрел будущее. Яркие, как свежее воспоминание, картины вставали перед его глазами. Проще было бы сделать шаг во времени и посмотреть на месте, но эльф сильно подозревал, что ему придется участвовать в завтрашних событиях, а встречаться с самим собой запрещено – это создает опасные и непредсказуемые завихрения.

…служба еще не началась, и беспокойное гудение голосов волнами перекатывалось по храму. Люди были встревожены, опечалены, возбуждены. Разместившаяся перед святилищем знать блистала золотом и драгоценностями парадных, по случаю праздника, одеяний, но лица мужчин были хмурыми, а в глазах у некоторых женщин стояли слезы. Вырвавшиеся из огненной ловушки под Дафносом, потрепанные в бою корабли по одному приходили в Гилатиан, принося с собою страшные вести. Многие были в трауре, других все еще терзала безысходная надежда, более мучительная, чем честное горе утраты. «он бросился в море, совсем недалеко от берега… кажется, его видели в порту… списки пленных еще не составили»

Над потерявшими близких и над семьями, счастливо избежавшими утраты, витала общая, более серьезная тревога: император не вернулся в Гилатиан. Вчера канцлер объявил, что голуби принесли послание: Янгис жив и появится в столице в ближайшее время, но ему мало кто верил. Все знали, что императрица с наследниками бесследно исчезла несколько недель назад, с этим связывали отравление графа Виндома – у него были причины избавиться от Лаэрты. Так кому же достанется трон? Следующими в списке престолонаследников шли герцог Атерли и Дилейн, герцог Феруата. Первый тоже пропал неизвестно куда, второй вел с Ракайей войну. Командующий войсками маркиз Рейвис мог бы с легкостью захватить власть, но он находился на одном корабле с императором. Мужчины разбивались на кучки, из которых уже к вечеру сформируются непримиримые партии: лорда-канцлера, лорда-сенешаля, леди Тамианы.

По ту сторону ажурной решетки настроение было другим. Некоторые из простонародья тоже потеряли сыновей и мужей при Дафносе, но они совершенно растворялись в толпе, жаждущей чуда. Неведомо откуда возникла всеобщая уверенность, что оно будет явлено в День Провозвестия, и глаза простого люда светились нетерпеливым возбуждением. Между ними, как скалы в бушующем море, выделялись суровые и решительные лица сторонников Яника. Каждый из них прятал оружие под потрепанным плащом: на этот день они наметили восстание, сегодня будет великий бой, и неправедная власть падет. Оставалось договориться – стоит ли вначале перебить собравшуюся в храме знать, или сразу идти на штурм замка.

Время шло, а жрецы все не спешили начать богослужение. По распоряжению Совершенного сегодня должна быть принесена Жертва Крови, о которой так много говорилось в последнее время, но в храме отсутствовала вся верхушка Старцев. Сам Совершенный и Четвертый внезапно сказались больными, куда исчезли Второй и Третий, не было известно никому.

Наконец, зазвучало негромкое пение, и в святилище потянулась вереница жрецов. Они выстроились пестрым полукругом, их белые, голубые и алые одежды были похожи на гирлянду цветов. Пятый, старший по рангу из присутствующих на богослужение Чистейших, встал позади жертвенника и воздел руки.

После краткой молитвы Пятый раскрыл Книгу Милосердия и нараспев прочитал отрывок, посвященный этому дню. В нем рассказывалось, как Пророк с тремя своими учениками сошел с корабля в городе Омейне, купил на базаре осла, исцелил отрока, попавшего под колеса повозки, и произнес свою первую проповедь, положившую начало его учению. Эрвин немного удивился – получалось, что пророк исцелил парня, и, не теряя времени, пока все стоят и удивляются чуду, полез на телегу и начал излагать свое понимание этого мира. На Велетия это было совсем непохоже. Эльф решил на секунду отвлечься и быстренько глянуть, как все было на самом деле.

… учеников было двое, третьего он нашел на том самом базаре. Отроку, которого переехало колесо тяжелого воза с овощами, было лет тридцать, а выглядел он на все пятьдесят – нищий замухрышка с целой кучей болезней, включая тщательно скрываемое начало проказы. Он валялся посреди дороги, пускал кровавые пузыри и орал от боли. Велетий посидел над умирающим, накладывая руки то туда, то сюда, потом помог ему встать.

Чужеземный колдун, исцеливший никчемного нищего, вызвал раздражение у многих свидетелей чуда.

– Да на кой его исцелять-то было, самый пустой человек, только отвернешься – глядь, а он лепешку стащил и уже жует!

– Правильно его, ворюгу, придавило, поделом ему.

Громче всех разорялся красномордый гончар со вздувшимися венами на лбу, и Велетий обратился к нему на довольно чистом ликейском:

– А скажи, друг, у тебя сейчас ничего не болит?

– Ничего у меня… Ну, голова, и чего?

– Так она ведь поделом болит, сам знаешь – два кувшина плохого вина для тебя многовато. Вот и решай – исцелить твою голову, или пускай она дальше болит, по справедливости?

– А ты сумеешь? Полечи, как в тиски зажало…

Велетий приложил ладонь ко лбу гончара, и на красной роже расцвела блаженная улыбка.

– Ну, понял теперь, что лучше – справедливость или милосердие?

– Понял… Но ведь я хоть и пью, да работаю, а тот-то…

– И тот бы работал, если бы не болел.

К Велетию протолкалась сердитая женщина, таща за собой изможденную служанку.

– Исцели мне ее, лекарь – третий день животом мается. Я заплачу.

– Хочешь, чтобы я тебя вылечил?

Служанка с тоской кивнула:

– Да, господин.

Пророк провел рукой вдоль ее тела, потом бережно взял за плечи и распрямил.

– Ну что ж ты трусишка такая, слово сказать боишься?

– Спасибо тебе, лекарь. А то замучилась я с ней – пустую корзину, и ту поднять не может.

– Послушай меня, хозяюшка. Монету свою отдай тому нищему, что я исцелил. И больше не заставляй служанку тяжести таскать – снова заболеет, не по силам ей это. Пусть лучше дочек твоих ткать и шить учит, им уже пора. А для тяжелой работы слугу себе найми.

– Это кто ж за одну еду на меня работать согласится?

– Вот он и согласится, – Велетий кивнул на нищего.

– Ворюгу в дом не возьму!

– Будешь воровать, если тебя кормить станут? – ласково спросил Велетий.

Нищий отчаянно замотал головой.

Женщина поджала губы и недоверчиво прищурилась:

– Ладно, пошли, посмотрю еще, какой из тебя работник.

– Учитель, а можно у тебя спросить, – к Велетию подошел гончар, уже не такой красный и даже чуть-чуть подобревший. Все это время он с любопытством слушал спор лекаря с жадной теткой.

– По дороге спросишь, нам с друзьями еще ночлег надо найти.

– Так идите ко мне, я с братом живу, место для всех найдется.

Их беседа во время ужина и послужила основой для первой проповеди, записанной в День Провозвестия. Гончар не любил многословия, он и потом выкидывал лишние подробности из истории их странствий. Ведь главное – слова учителя, а уж кому и где они сказаны – какая разница? Тем более не стал он упоминать о том, что, забираясь на ослика, Велетий высмотрел в толпе рыжего мальчишку и улыбнулся ему, как старому знакомому:

– А ты что тут подглядываешь? Иди откуда пришел, своим делом занимайся.

… как и подобало в день Провозвестия, жертвенник был усыпан цветами, но богослужебная утварь – пятисвечник, блюдо со стопкой лепешек и чаша с овсом – на этот раз располагалась на отдельном столе. Под медленные, проникающие в самую сердцевину груди звуки хорала, служители внесли перевитую гирляндами овцу и возложили на алтарь. Торжественное пение жреческого хора прорезало истошное блеянье.

Огромный серебряный шар свисал на четырех цепях с купола собора. По волнистой разделительной линии плыли корабли, над ними среди плодовых деревьев бродили звери, а на самом его верху, видимом только издали, горели позолоченные созвездия. Нижняя половина шара представляла обитателей моря: рыбы и подводные гады спиралью спускались к центру, где блистала луна – диск чистого золота, обвитый бескрылым морским змеем.

И шар этот покачивался в такт пению.

– Да исцелит Единый недуги наши, и да прославится имя его – Хогга, Хогга, Хогга! – ответил хор, и толпа подхватила припев.

– Да ниспошлет нам благоденствие и процветание – Хогга, Хогга, Хогга! – раскатилось по всему храму.

Шар покачивался, как маятник, и с каждым возгласом амплитуда его взмахов увеличивалась

– Да сокрушит Единый врагов наших, и дарует нам победу на поле брани – Хогга, Хогга, Хогга!

Пятый высоко вознес нож над жертвой, и замер в этой величественной позе. Овца забилась, но под цветами ее ноги были надежно связаны веревками…

«Да где же Второй, давно пора это остановить» – в отчаянье думал эльф, мысленно рыская по внутренним помещениям собора. Он обнаружил Второго запертым в ризнице.

…Семнадцатый и Двадцать восьмой, помогавшие старцу облачиться в белоснежные, шитые серебром одежды, в смятении прижались к стене. Второй занес над головой скамейку и что есть силы шарахнул ею по двери. Дверь не поддалась.

– Умоляю вас, пожалейте себя! Даже если вы выбьете замок, в коридоре стоит охрана, им приказано не выпускать вас отсюда до окончания службы.

– Так вы знали?!

– Да, ваше благочестие. Это приказ самого Совершенного.

– Не мешайте мне. Если сейчас не остановить непотребство, произойдет страшная беда, – Второй снова занес скамейку для удара, но две пары сильных рук обхватили его и перенесли в кресло. Очень быстро и деликатно жрецы примотали шелковой лентой руки Второго к подлокотникам, а плечи – к спинке.

– Отпустите меня, вы даже не понимаете, какое зло вы сейчас творите!

– Ваше благочестие, мы освободим вас, как только закончится служба. Мы готовы принять любое наказание, которое вы нам назначите, но мы не можем нарушить приказ Совершенного.

Второй рванулся, пытаясь порвать путы, но ленты были прочными, а кресло – тяжелым. Немного посидев с закрытыми глазами, старец поднял голову и тихо попросил своих тюремщиков:

– Если у вас осталась вера – молитесь о спасении. Я стар и слаб, Единый не слышит меня.

…Хогга, Хогга, Хогга! – самозабвенный стон бился в стены собора, и шар летал над толпой. Одна из цепей сорвалась с крюка и моталась отдельно, с лязгом обвивая три остальные.

Жрец вонзил нож в овцу. Ему никогда не приходилось забивать скот, и удар получился неверным. Животное задергалось, кровь брызнула на белое одеяние Пятого. Где у чертовой твари сердце? Жрец всем телом навалился на овцу и перерезал ей горло.

Шар сорвался и покатился сквозь толпу, оставляя за собой дорожку изувеченных тел. Люди, давя друг друга, рванулись к выходу, пронзительный крик заметался по храму. Шар врезался в стену, по ней зазмеилась широкая трещина, посыпались обломки потолка…

– Нет, этого точно не будет, – сказал эльф и исчез, заставив служку, старательно начищавшего ажурную решетку, трижды осенить себя святым кругом.

***

В первый, еще по-летнему душный вечер осени герцог Ильмарский сидел перед пылающим камином, с головой завернувшись в соболий плащ. Позавчера его скрутил особенно злостный приступ радикулита, любое движение вызывало кинжальную боль в пояснице, и он не ел уже два дня. В подвалах Высокого Замка хранилась бесценная сокровищница редких вин, а о еде всегда заботился эльф. Мальчишку-предателя герцог выгнал, и не особо жалел об этом – корзинку с припасами на пару дней он и сам мог донести. Не пускал он смердов в Высокий Замок, хранилище тайных знаний, колыбель величайших открытий.

С горькой усмешкой Готфрид сотворил на ладони заклятие поиска и пустил его рыскать по замку. Клубочек света исправно юркал среди реторт, весело подпрыгивал над найденным – пропылившейся хлебной крошкой или засохшими брызгами жира на вертеле – и в конце концов сгинул в недопитом кубке вина.

Туда ему и дорога – не может отличить вино, веселящее душу от питающей плоть пищи. Вино не насыщало Готфрида: вроде бы поначалу отвлечет от голода, а потом еще хуже становится. Колдовские кушанья, прекрасные видом, вкусом и запахом, были еще бесполезней: иллюзия только разжигала аппетит.

Надо бы договориться с дворецким об условном знаке: воссияет пучок молний, а лучше его собственный лик над вершиной скалы – значит, господин призывает его в Высокий Замок. Но тогда придется рассекретить вход, и пойдет-поедет – то одно смердам понадобится, то другое. Исцелите сына, господин, выдайте слугам провизию, господин…

Из бездонной глубины его памяти всплыло воспоминание – яркая, как будто и не прошло сотни с лишним лет, картинка: маленький Готфрид на кровати умирающего отца. Он не знал, что отца не станет через несколько дней, и веселился. Закутался с головой в беличий плащ – была зима, и отец мерз – и хвастался: «это мой домик, мой собственный замок!» Отец вытащил его из-под плаща и поставил на краю кровати. «Смотри – все, что ты видишь вокруг – твой собственный замок, теперь ты будешь его хозяином». «Нет, это не мой, а общий замок. В нем живешь ты, мама, сестры, и еще куча слуг, и все мной командуют. Мой – это когда я один им владею, и больше никто не смеет по нему ходить».

Что ж, он воплотил свою мечту – его замок велик, и принадлежит только ему. И некому кусок хлеба подать…

– Эльф! – возопил несчастный колдун в порыве беспричинной надежды.

– Что будет угодно вашей светлости?

Вот же он – рыжий, наглый, будто не пропадал.

– Я ведь запретил тебе переступать порог моего замка.

– Сами же позвали. Могу удалиться.

– Сначала раздобудь еды.

– В Нижнем Замке как раз потушили трех гусей с яблоками. Пахнут – просто восторг.

– Принеси одного. И хлеба. И фруктов. Ну, что ты до сих пор тут торчишь?

Эрвин с поклоном передал Готфриду лист бумаги, чернильницу и перо.

– Необходимо ваше собственноручное распоряжение. С личной подписью. А то ваш повар в последнее время мне не очень-то доверяет. Кстати, ежевичный пирог сегодня ему просто необыкновенно удался. Соблаговолите добавить в список, ваша светлость.

Готфрид только покосился на наглеца: вот, значит, где трапезничал выгнанный за порог мальчишка. Никакого чуда в его появлении не было – прибыл прямехонько из замковой кухни.

Эльф вернулся с полным подносом, еще от себя разных сладостей к списку добавил. Пока Готфрид степенно, но стремительно поглощал гуся, Эрвин устроился на скамеечке у камина с четвертинкой ежевичного пирога и доброй чашей вина.

Насытившись, Готфрид посмотрел на вконец обнаглевшего раба даже с неким умилением.

– Так ты все это время при моей кухне пасся?

– Ну, заглядывал иногда, а так все больше в Гилатиане.

– И что там, в Ракайе?

– Да все то же – осада Мозира. Перевал закрыт из-за чумы в Рокингеме, Янгис решил войска морем перевезти, через Ликию, так ликейцы его флот разгромили на фиг. Императорский корабль вообще пропал без вести – так что страной сейчас никто особо не правит. Кастелян с казначеем остатки казны растаскивают, а все прочие гадают, пришла ли пора престол делить, или надо еще чуток подождать, – эльф убрал с лица глумливую усмешечку и внимательно заглянул Готфриду в глаза, – а у вас, ваша светлость, в Гилатиане конкурент объявился. Тоже с Хоггой снюхался, хочет с ее помощью людьми управлять.

– Кто он? – в голосе герцога лязгнул металл.

– Чистейший, Третий. Зеркал у него нет, Хогга напрямую с ним разговаривает. Этот Третий добился, чтобы ее скверное имя поминали на богослужении вместо Единого, и приносили ей кровавые жертвы. Самого Третьего сейчас в Гилатиане нет, он с Янгисом. Но на Празднике Провозвестия жертва будет принесена, все уже обговорено.

– А что Совершенный?

– Самоустранился. И Второго тоже не будет. Службу поручено вести Пятому, он такой – что скажут, то и сделает. Решение принято Янгисом, его убедили, что жертвоприношение обеспечит военные победы.

– Действительно обеспечит?

– Вряд ли. Тысячи смертей – да, это будет. Хогга обретет силу, и вырвется на свободу.

Колдуна слегка передернуло.

– Ну, допустим. Но это, собственно, дела Ракайи. Какое это имеет отношение ко мне?

– Ваша светлость, вы забыли, где находится ваш замок?

Готфрид уставился себе под ноги, как будто между гранитных плит пола уже полезли светящиеся струйки тумана. Молчал он долго, предчувствуя, что ответ на его следующий вопрос может оказаться слишком страшным. И ответил себе сам:

– От меня ничего не зависит.

– Зависит, ваша светлость. Или остановите эту тварь, или бросайте оба замка и бегите. Здесь будет уничтожено все.

На этот раз Готфрид не колебался. Бросить все, что он копил десятилетиями?

– Что ты предлагаешь?

Колдун спорил долго, план эльфа выглядел омерзительным и ненадежным. Хуже всего, что мальчишка не обещал безопасность – только какую-то эфемерную победу. Все нес выспреннюю чепуху про какие-то десятки тысяч жизней. Десятки или тысячи – какая разница? Просто цифры. Он никогда не видел этих людей. По-настоящему бесценными были его манускрипты, его артефакты. Много ли он сможет вывезти за оставшиеся два дня? К тому же ему претила сама мысль о бегстве.

– Загляни в будущее, у нас получится? – «я останусь живым?» – подразумевал Готфрид, но гордость не позволила ему задать этот малодушный вопрос.

– Два шанса из трех вас устроит?

Обсидиановое зеркало и рупор Эрвин установил на задней стене святилища, изящно обвив их цветами. Зеркало было заметно отовсюду, но оно воспринималось как элемент затейливого декора.

Второе зеркало, серебряное, они с Готфридом волокли по подземному тоннелю. Эрвин чувствовал себя беззащитным: ему пришлось оставить свой шарик в Гроте Судьбы в обмен на Перстень Правосудия. Эльф терпеть не мог этот артефакт: выкованный с помощью темных заклятий, он обнажал истину и восстанавливал справедливость, но лишал владельца помощи светлых сил. Впрочем, выбора у него не было – озеро гасило любую магию, вблизи него действовали только Ключи Судьбы. Перстень был самым подходящим из них.

Они установили зеркало на самом берегу, и Эрвин сдернул покрывало. Впервые за тысячу лет Хогга увидела дневной свет – сама, а не глазами порабощенных ею Идущих – и он ослепил ее. Туман унесся в глубину грота, вода отхлынула от берега. Это продолжалось недолго, Хогга потянулась к зеркалу, жадно всматриваясь в отражение. Разноцветные мантии жрецов (а она и забыла, что между черным и белым лежит целый спектр ярких оттенков), стоящая спиной к ней фигура с занесенным ножом, приготовленная к закланию овца (о, скорей бы!), и тысячи, тысячи человеческих лиц. Румяных, живых. Почему они живы, когда она мертва? Густое клубящееся облако прилипло к стеклу и распалось на бессчетное количество прозрачных нитей, тянущихся вглубь отражения. По одной на каждого, они станут ее послушным войском.

Эрвин протянул к озеру сжатую в кулак руку, и багровый луч прорезал мглу.

Стоящие в храме не увидели почти ничего: тьма плохо различима на ярком свету. Разве что над жертвенником заструилось синеватое марево, да по спинам пробежал озноб липкого давящего страха.

– Озеро во тьме, назови свое имя, – разнесся под куполом хрипловатый мальчишеский голос.

– ХОГГА, – прошелестел ответ. Он прозвучал в душе каждого, кого коснулись щупальца Хогги – начиная от жрецов, и кончая калеками на паперти.

– Хогга, кто ты?

– Я – ВОЗМЕЗДИЕ.

В толпе началось незаметное движение. Те, кто не отразился в зеркале –женщины, дети, низкорослые мужчины из задних рядов – стали пробираться к выходу. Они ничего не слышали, кроме того, что служба внезапно прекратилась, и что-то выкрикнул мальчик. Они не понимали, почему испытывают страх, им просто отчаянно захотелось оказаться под лучами солнца, под синим небом.

– Тысячи людей смотрят на тебя, Хогга. Скажи, что ты хочешь от них?

– ОНИ БУДУТ СЛУЖИТЬ МНЕ.

Покидающие храм толкали своих оцепеневших соседей, и безвольно стоявшие люди вздрагивали, в ужасе озирались по сторонам и присоединялись к общему потоку. Послышались выкрики: «Это колдовство!», «Здесь демоны!».

– Как ты вознаградишь их за службу, Хогга?

– Я ПОДАРЮ ИМ СМЕРТЬ.

Хогга смотрела в зеркало, и видела, как люди отворачиваются, кричат, пробиваются к выходу, туманные нити рвутся, и рассыпается ее власть над толпой. Она поняла, что ее обманули.

– Бежим, – сказал Эрвин, и Готфрид бросился прочь.

Ее телом была мертвая вода и прозрачный туман, но она нанесла удар со всей яростью голодного зверя. Озеро качнулось и выплеснуло волну, сбившую Эрвина с ног. Зеркало раскололось в руках эльфа, волна швырнула его вглубь тоннеля и отхлынула. Эрвин попытался встать, заскрипел зубами и упал обратно в ручей. Его нога была вывернута вбок под немыслимым углом.

– Готфрид!

Колдун не услышал, он несся к выходу, как преследуемый собаками олень. Эрвин попробовал вправить ногу и взвыл. Как раз тот случай, когда и живая вода не спасет, лекарь нужен. Придется ползти.

Мокрые руки почти не слушались, как будто были тряпичными. Он пару раз подтянулся и со всей дури долбанул сломанной ногу по камню. Чуть-чуть полежал, кусая губы и собираясь духом для следующего движения. Волна ледяного тумана бережно накрыла его покрывалом, высасывая жизнь.

–УМИРАТЬ БОЛЬНО, ЭЛЬФ. РАЗВЕ ТЫ НЕ ЗНАЛ?

Голос был женским, нежным, в нем звучало нечто вроде сочувствия.

Так глупо, он же ничего не успел сделать, только отсрочил катастрофу. И ключ от ризницы все еще у него в кармане…

Эльф протянул руку с перстнем во тьму, и сказал:

– Герцог, ваш раб в беде. Вы бросите меня умирать?

Готфрид стоял у самой двери, когда услышал эти слова. Распахнуть ее, а потом захлопнуть за спиной – и он вырвется из проклятой пещеры, и никогда больше… Схлынул прилив нечеловеческих сил, помогавший ему мчаться к спасению, прихватило поясницу. Старый он все-таки. Герцог зажег факел и, морщась от боли, повернул назад.

– Чтоб ты сдох, мерзавец, – прошипел он, ускоряя шаг.

В опустевшем соборе осталось несколько десятков прихожан – из тех удальцов, кто не привык поддаваться неведомым страхам, и пестрый рой растерянных жрецов. Тьма пронеслась под сводами храма и сгинула, а служба должна продолжаться. Они неуверенно выстраивались в полукруг, переговариваясь вполголоса: «Давайте отслужим по старому обряду», – «Я того же мнения, я не смогу петь это имя», – «Но ведь Совершенный дал указание», – «Пусть решает Пятый».

Пятый нагнулся, поднял выпавший из рук нож и положил его на край алтаря. Если бы здесь был Четвертый… Жрец точно знал, какое тот принял бы решение: Четвертый никогда не хотел поминать Хоггу. Разве можно пойти против воли Совершенного? Чья-то по-птичьи высохшая, но твердая рука легла ему на плечо.

– Освободите несчастное животное, – Второй никогда не повышал голос, но почему-то его слышали все, к кому он обращался.