Глубина тихих вод

Двери здесь редко закрываются, и уединиться нельзя почти никогда, разве что в туалете.

Я одеваюсь и прохожу мимо нее. С тех пор, как она сожгла фотографии папы, все до одной, я с ней не разговариваю, а лишь бросаю в ее сторону отрешенный взгляд. Внутри меня бурлит ненависть. Единственное чувство, на которое я способна в полной мере, единственное, что принадлежит сейчас мне и связывает с настоящей реальностью. А еще страх. Страх забыть окончательно, как выглядел папа, забыть какую-то часть себя вместе с ним.

Сонный паралич делает меня вялой на весь день, из-за чего мне трудно выполнять даже самую простую работу. Работа – обязательное условие для всех, даже для детей. Кажется, что я нахожусь здесь очень давно. Доступ к календарю, радио и телевизору запрещен, так как это отвлекает от истинности Миссии. Сейчас лето тысяча девятьсот девяносто пятого года, мне двенадцать лет. Мы приехали сюда летом, значит прошел год. Я ориентируюсь только по смене времен года. Такие привычные праздники, как Рождество или Пасха здесь не отмечают, как и Дни рождения. Папа любил Рождество.

Я нахожусь здесь не по своей воле. Мама привела меня сюда, взяла с собой, как свою вещь. Она говорит, что, если здесь смогла почувствовать себя счастливой и забыть свое горе, значит это правильное место, в котором все непременно будет хорошо. Сначала я верила ее словам. Радовалась, видя, что она перестала постоянно плакать несмотря на то, что прекратила пить таблетки, которые ей выписал психотерапевт. Она говорила, что здесь по-настоящему лечат ее душу и дают шанс начать новую жизнь после того, как погиб папа. Но время шло, и она перестала быть собой, ее будто подменили на другого человека, исказили где-то глубоко внутри. С каждым днем она превращается для меня в бесплотного призрака. Я даже не знаю, кто из родителей для меня сейчас более мертв. Я тоже тяжело переживала уход папы, его трагическую гибель, но порой мне кажется, что мама не замечала ничье горе, кроме собственного. Теперь она чужой для меня человек.

Выходя из комнаты, я незаметно нащупываю через грубую ткань бесформенного платья аккуратно сложенный обрывок газеты, спрятанный под бельем, и проверяю, надежно ли он там лежит. Девочкам здесь нельзя носить лифчик, поэтому спрятать мою вчерашнюю находку некуда, кроме как прямиком между нижним бельем и тонкой майкой. Оставить этот клочок бумаги в своей комнате я не могу – если его найдут, меня ждет наказание. Больше всего меня удивляет и пугает жестокость наказаний в месте, где всюду говорят о просветлении и наивысшем Благе. Сначала это меня возмущало, а теперь я смиряюсь, что может показаться странным и неправильным, но такая привычка помогает свить вокруг себя кокон «нормальности», чтобы выживать и не потерять себя окончательно. С провинившимися девочками, у которых уже есть менструации, разговаривает сам Лидер, лично. Мне повезло, что у меня еще не начались месячные, потому что соседка по комнате, четырнадцатилетняя Мия, ведет себя странно после встреч с ним: сначала она будто хочет расплакаться, но потом ее взгляд становится пустым и отрешенным, а на утро она начинает молиться еще усерднее и почти не разговаривает. Она тоже вьет вокруг себя такой кокон, как может.

Газету я нашла за пределами Территории. Я хожу туда украдкой ото всех, и пока меня не заметили. Это дает мне уверенность в том, что за пределами есть другой мир. Он осязаем, видим и вполне реален. Вчера я наткнулась на пакет с мусором, который кто-то оставил в лесу, возможно после пикника. Или его просто выбросили из окна проезжающей машины. Буквы, виднеющиеся под полупрозрачным полиэтиленом, привлекли мое внимание. Книги в Доме тоже запрещены, как радио или телевизор, а я очень любила читать раньше. Весточка из большого мира немного обрадовала меня. Как жаль, что это не книга. Хотя, незаметно пронести целую книгу на Территорию у меня вряд ли бы получилось. Я открыла пакет, аккуратно достала из него газету, жадно принимаясь читать все, что там написано. С сожалением окинула взглядом яркие упаковки из-под шоколада, понюхала смятую жестяную банку с недопитой газировкой, от нее пахло апельсином. Это тоже запрещенные продукты.

В новостной полосе мне на глаза попадается статья о зариновой атаке в Токийском метро. Она произошла двадцатого марта 1995 года. Совсем недавно. Террористический акт осуществлен в Японии, в Токио, на станциях метро Касумигасэки и Нагататё. Несколько человек погибли и тысячи людей отравились зарином – ядом с нервно-паралитическим действием. Это сделали представители религиозной секты «Аум Синрикё» по приказу своего лидера Сёко Асахары (настоящее имя Тидзуо Мацумото). Несколько человек заходили в вагоны метро и ставили на пол пакеты с зарином, обернутые в газету. Проехав несколько станций, они протыкали пакеты кончиком зонта, после чего ядовитый газ без цвета и запаха распространялся, отравляя пассажиров. Под статьей – цветной снимок, на котором спасатели в масках выносят из подземки носилки с пострадавшими, десятки растерянных лиц людей, небольшое интервью девушки-студентки. Главе религиозной секты Сёко Асахаре предъявлены обвинения не только в организации зариновой атаки в токийском метро, но и в похищении и убийстве людей. Я пробежалась глазами по тексту статьи, так как мне пора было возвращаться. Мое отсутствие должно оставаться незамеченным, если я хочу приходить сюда еще. Оторвав кусок бумаги со статьей, я припрятала его под бельем и дочитала вечером, закрывшись в туалете. В последнем абзаце написано о процессе расследования. Разумеется, я не рассказала о своей находке ни одной живой душе.

Название секты «Аум Синрикё» переводится с японского языка как «Общество богов и отшельников Аум». Последнее слово – название мантры, которая обозначает непознаваемую часть мира. В статье немного написано об этой организации и ее идеологии. Раньше я ничего не слышала о сектах, но в голове сопоставила прочитанное со всем, что происходит здесь. Подумав, бросить ли клочок газеты в смыв унитаза, я все-таки решила оставить его. Он напоминает мне о мире, с которым мне всё труднее отождествлять себя.

Я возвращаюсь с утренней молитвы и практик рассеянная и опустошенная. Сконцентрироваться на чем-то после произошедшего утром очень сложно, но пребывание среди большого количества людей помогает хоть ненадолго забыть пережитый ужас и страх.

По пути меня вызывает к себе старшая помощница лидера на еженедельную беседу. Такие беседы проводятся со всеми детьми в Сообществе. С мальчиками разговаривает сам Лидер или кто-то из мужчин, а с девочками – одна из старших помощниц. Об этой высшей духовной должности мечтает моя мать.

Я прохожу в просторную комнату без окон. Женщина с длинной косой из редеющих бесцветных волос, похожая на скелет в длинном сером платье, сидит на полу и учтивым жестом приглашает меня сесть напротив. Она напоминает мне мою мать – такая же безликая, с полупрозрачными глазами и венами, проступающими на тонких руках. Почему-то рядом с ней становится не по себе. Она заставляет почувствовать себя покорной. Проявляя внимательность и радушие, она ласково спрашивает, как прошел мой день, неделя, месяц, достаточно ли хорошо я усвоила все, о чем рассказывал Лидер на собраниях. После беседы я целую руку этой женщины и аккуратно встаю. Когда выпрямляюсь, меня немного пошатывает от подступившей тошноты и головокружения. В глазах на несколько секунд темнеет, а пространство дрожит и движется как маятник. Я уже собираюсь выйти из комнаты, как слышу свое имя, эхом отскочившее от стены и высокого, грубо отштукатуренного потолка. Оборачиваюсь, и застыв от ужаса, вижу, что в паре шагов от меня, на бетонном полу лежит обрывок газеты, видимо выпавший из-под платья, когда я поднималась. Взгляд помощницы резко меняется, и от страха меня начинает тошнить еще сильнее.

Я стою, как вкопанная, и смотрю, то на клочок газеты, то на помощницу, которая медленно поднимает его с пола. Она разворачивает листок и читает заголовок. В этот момент я чувствую, как пространство пропитывается моим напряжением, как разлитыми чернилами. В этот момент я жалею, что все-таки не избавилась от своего трофея или хотя бы не закопала его где-нибудь за пределами Территории. Шрамы на спине и руках, оставшиеся от прошлых наказаний, предательски начинают гореть, будто их прижгли раскаленным железом. Я чувствую, как лицо заливается воспаляющим жаром, а щеки воспламеняются и краснеют. При этом в животе медленно сворачивается и завязывается узлом ледяная гусеница.

Помощница ничего не говорит, а лишь убирает этот роковой для меня кусок бумаги в широкий карман на подоле своего бесформенного платья и говорит, что сама проводит меня. Мы идем молча я не смею даже обернуться. Кажется, что идущая за спиной надзирательница вообще не издает ни единого звука, передвигаясь как бесплотное существо. Я слышу лишь хруст гравия под своими ботинками. Страх меня взбодрил, и теперь я слышу каждый звук, замечаю каждую деталь на недолгом пути до жилого корпуса для девочек. До комнаты я иду уже одна. Тихо открываю дверь. Моя соседка сидит на кровати и сосредоточенно вышивает. Я сажусь напротив и рассказываю ей все, что произошло. Теперь моя тайна не имеет смысла.

«Что же ты наделала, Агнес», с нескрываемым ужасом в голосе, шепотом произносит Мия. Длинная алая нить застыла в ее бледной руке.

Часть 3. Призракам не нужны имена

Вечером в комнату, конечно же не стуча, заходит старшая помощница. Не та, которая беседовала со мной сегодня утром. Они все выглядят похожими друг на друга, будто одну из них нарисовали, а потом оживили несколько раз. Мне потребовалось время, чтобы различать их по именам и внешности, это очень трудно среди одинаково одевающихся, разговаривающих и думающих людей. Наверное, имена – единственное, что здесь не под запретом. Хотя, есть вещи, лишить которых человека куда легче, чем просто имени. Ведь призракам не нужны имена…

Женщина подзывает меня жестом, не произнося ни слова. Наверное, она уже знает о моем проступке. Я встаю с кровати и медленно надеваю ботинки, растягивая время как могу. Завязывая шнурки, ставшие непослушными в моих заходящихся от дрожи руках, бросаю на Мию свой беспомощный взгляд. В присутствии старшей помощницы Мия становится какой-то другой, и тревожное сожаление тает где-то глубоко, в льдинках ее больших голубых глаз. Она опускает их и начинает собирать разбросанные по грубому сукну покрывала разноцветные нитки, которые яркими пятнами расплываются передо мной. Пока мы идем по длинному коридору, помощница отвешивает мне подзатыльник за то, что мои волосы растрепаны. Спустя секунду я ощущаю грубый толчок между лопатками, спотыкаюсь, но все-таки удерживаю равновесие и пытаюсь привести непослушные волосы в порядок, пропуская сбившиеся пряди между пальцами. Призрачная женщина сует мне в руку деревянный гребень, издав презрительный фыркающий звук. Зеркала здесь тоже редкость. Я не помню, когда последний раз видела свое отражение. Иногда ночью я трогаю свое лицо, потому что не уверена, что хорошо помню, как оно выглядит. В такие моменты мне кажется, что я тоже превращаюсь в призрака. Или уже превратилась? По ночам в моей душе, в кромешном мраке, под проливным дождем воют собаки.

Когда кто-то обращается ко мне по имени, я каждый раз невольно вздрагиваю. А иногда начинаю сомневаться, есть ли я на самом деле. Даже сейчас мне кажется, что это не я иду по коридору заплетающимися ногами в ботинках, которые на целый размер больше. Не я спотыкаюсь от летящих затрещин. Не я не сопротивляюсь, не я сдалась. Настоящая «Я» стоит в противоположном конце коридора и просто наблюдает за происходящим.

На собраниях нам говорят, что это самая важная часть поиска смысла: забыть себя ненастоящего, чтобы приблизиться к Истине. Кажется, мама счастлива, забывая себя.

Мы подходим к главному зданию, и мои колени предательски дрожат. Ощущая прощальный толчок в спину, я захожу в просторный холл. Голос Лидера зовет меня в небольшую комнату в конце коридора. Я послушно прохожу туда. Лидер сидит спиной, в большом кресле, почти полностью скрывающем его силуэт, и я слышу только голос и вижу запястье с крупным перстнем, лежащее на подлокотнике. В комнате пахнет благовониями, от чего голова начинает кружиться, как бывает, когда резко встаешь с кровати.

– Чего бы ты хотела больше всего, Агнес? – тихо спрашивает он после тревожной, затянувшейся паузы.

От этого голоса мне становится не по себе. Слова ставят меня в ступор, потому что я ожидала допроса совершенно на другую тему. Например, откуда я взяла газетную статью. Я с усилием проглатываю холодный металлический ком, застрявший где-то глубоко в горле, и молчу. Мне кажется, что он слышит мои мысли, и заставляю себя ни о чем не думать, зажмуриваюсь и заглушаю мысли, все до единой.

– Кажется, я задал тебе совсем простой вопрос, – повторяет он. Я понимаю, что молчание может сыграть со мной злую шутку. Сдаваясь, я растерянно произношу, боясь собственных слов:

– Увидеть папу…

Проходит несколько мучительных минут молчания. Я понимаю, что мне становится трудно стоять на ногах и с надеждой смотрю на стену, испытывая желание опереться на что-нибудь.

– Ты хочешь этого сильнее, чем уйти отсюда? – спрашивает Лидер вкрадчиво и тихо, с издевательскими паузами между словами. Мой мозг безнадежно перебирает смыслы сказанного, теряясь в казалось бы простом вопросе, попадая в него как раненный зверь в щелкающие металлические зубы капкана, замеченного слишком поздно.

В этой мрачной тишине я слышу свое «да», удивляясь, будто это произнесла не я, а кто-то другой сделал это за меня. Он встает с кресла почти беззвучно и подходит, обойдя меня сзади. Тело цепенеет. Это ощущение напоминает мне сонный паралич, возвращая к самому страшному кошмару. Я слышу его вкрадчивое «Ты хорошо подумала?» и чужое «да», врезающееся в шершавые стены.

Мы проходим к невысокому столику и садимся на пол. Лидер протягивает мне чашку с чаем. Его доброта окончательно загоняет мой ум в ловушку, из которой не выбраться. Я жду, когда он заговорит о газете и спросит, где же я ее взяла. Делаю глоток из маленькой чашки, преодолевая мелкую дрожь в руках. Теплая жидкость согревает сдавленное спазмом горло. Делаю еще глоток.

Через минуту всё перед глазами начинает расплываться. Зрение и слух притупляются, а запах благовоний, наоборот, становится ярче. Комнату наполняет запах сандала. Мышцы начинают расслабляться одна за одной, сначала ноги, потом руки. Я ставлю чашку обратно на стол, боясь промахнуться, потому что не понимаю, на каком расстоянии тот находится. В остатках сознания мелькает мысль о заринововой атаке в Токийском метро, лица людей со снимка из газеты. Мне кажется, что я сижу в вагоне метро, по которому плывет невидимый газ, отравляющий все вокруг.

Я слышу свою имя, дверь приоткрывается, и в комнату заходит папа. Он одет в свою полицейскую форму, в которой я видела его в последний раз. Я узнаю его черты лица, меня пронзает радость, притупленная каким-то странным одурманивающим и эйфорическим ощущением, не дающим ни на секунду усомниться, что это действительно он.

Он подходит и садится рядом. Живой и настоящий. Пространство вокруг заходится теплым биением, но до боли знакомое лицо я вижу отчетливо. Он гладит меня по щеке и говорит о том, как я повзрослела и изменилась, о том, как он хочет обнять меня. Я прижимаюсь к нему и хочу рассказать, как мне плохо без него, в каком страшном месте я очутилась и что больше не могу сопротивляться, что меня больше нет. Но язык не слушается, и я молча утыкаюсь в его плечо. Он обнимает меня, прижимая к себе все ближе и говоря о том, как хотел бы утешить меня и всегда быть рядом. Я вижу, как его рука, будто в замедленной съёмке, скользит по моему бедру, сдвигая подол платья, и испуганно поднимаю голову. Он улыбается какой-то зловещей, не своей улыбкой. Я читаю в его глазах вожделение. «Проснись же, проснись», – раздается в голове чей-то голос. Это настоящий папин голос. Я поворачиваю голову и вижу папу, он стоит возле двери, но кто же тогда делает это со мной? Я чувствую чьи-то грубые, холодные пальцы, настойчиво пытающиеся трогать меня изнутри, заставляющие тело сжиматься от боли.

«Беги, Агнес!» – произносит папин призрак.

Эти слова развеивают туман, одурманивший разум, и в голове проясняется. Я хватаю со стола керамическую статуэтку, замахиваюсь и направляю ее прямо в висок Лидера, склонившегося надо мной и тяжело дышащего. Я вкладываю в этот удар все силы. Его тело валится на меня, а по щеке бежит алая струйка, так похожая на ниточку в руках Мии сегодняшним утром. Я избавляюсь от его руки под бельем и выбираюсь из-под его отяжелевшего тела. Он начинает хрипеть и хватается за голову рукой, только что пытавшейся проникнуть в меня. В его глазах мелькает ненависть, но моя ненависть в этот момент сильнее. На секунду я ловлю свое отражение в зеркале напротив дивана, сталкиваюсь с собой глазами. В голове кинопленкой мелькает всё, что делали со мной здесь. Пока Лидер пытается встать и вытереть кровь с виска я быстрым движением хватаю с полки статуэтку побольше и опрокидываю на его затылок тяжелую фарфоровую птицу. Он сползает с дивана, хрипя и произнося несколько неприятных слов в мой адрес. Я делаю это ещё и ещё, пока не убеждаюсь, что он потерял сознание. Оборачиваюсь и смотрю на место, где только что стоял папа. Там никого нет. Белая птица с окровавленной головой лежит под моими ногами, подтверждая реальность происходящего. Я хочу бежать без оглядки, но папин голос останавливает меня.

«Постой, так тебя поймают. Надень свои ботинки, вытри с рук кровь и выходи из здания так, будто он сделал с тобой то, что хотел».

Я делаю ровно то, что говорит папа. Минуя коридор, выхожу на улицу. Ночная прохлада бьет в разгоряченное лицо. Через несколько метров я натыкаюсь на женщину в сером платье. Ту, что провожала меня на встречу. Она оценивающе смотрит на меня. Платье порвано, волосы растрепаны. Сердце предательски колотится, набивая о ребра неправильный ритм. Я думаю о папе. Кажется помощницу удовлетворил мой внешний вид. Я опускаю глаза и говорю, что хотела бы пойти спать. Она еще раз недоверчиво осматривает меня с внимательностью охотничьей собаки. Кажется, вот-вот она почувствует, что я вожу ее за нос. «Стой спокойно», снова раздается уверенный и успокаивающий голос где-то за моей спиной. Я замечаю кровь на своем большом пальце и быстро накрываю одну руку другой. Перед глазами появляется белая фарфоровая птица с окровавленной головой. Мысленно стираю этот образ. Помощница говорит мне идти в корпус, а сама направляется к Дому Лидера. Я иду в сторону жилого корпуса, ускоряя шаг и не оборачиваясь. Добравшись, прижимаюсь к стене и пытаюсь отдышаться. Пробираюсь между домами и направляюсь к забору. Если меня кто-то увидит, мне конец. Гравий шумит под ботинками, и этот звук кажется таким громким, будто мелкие сыпучие камни поместили в мой череп и трясут его, как копилку. Тяжело дыша, отодвигаю доску забора. Мышцы рук ноют, снова наливаясь тяжестью птичьей статуэтки. Кажется, я потратила все свои силы. Когда я пролезаю через узкую прореху в заборе, платье цепляется за гвоздь, издавая в ночной тишине предательски громкий звук. Я оборачиваюсь и вижу, как во всех окнах Дома Лидера поочередно зажигается свет.

«А теперь беги, Агнес». Я оборачиваюсь на голос и снова вижу призрак папы.

В тишине раздается вой собаки. И я бегу. Бегу, насколько хватит остатков моих сил.

Глава 6. Призраки прошлого

Часть 1. Маяк «Белл Рок»

Пока Оливия гостила в Ферндейле, я решился, наверное, на последнее далекое путешествие в своей жизни – полететь в Шотландию, на родину ее настоящей матери. Данное решение я обдумывал очень долго, испытывая то сомнения, но твердую уверенность в том, что должен это сделать. Таков мой долг перед Оливией, человеческий и отцовский. Я уверен, когда приблизится мой черед покинуть этот мир, я буду обязан передать дочери историю ее семьи, всю до конца. Она заслуживает знать правду. Правду, которую я скрывал от них с Элизой, даже сам не зная ее полностью. Я хотел узнать, почему Агнес решилась на такой шаг, как долго она вынашивала эту идею и что происходило в ее жизни до нашей встречи в школе, в Эдинбурге. В последние годы я пытался найти в письмах Агнес, которые перечитал все до одного, хотя бы одну зацепку среди череды ее мыслей и грустных рассуждений. Время заставило меня забыть эту историю, и оно же вернуло меня к ней. Скажу честно, что всегда считал себя эгоистом. Может, оберегая дочь, я на самом деле оберегал себя, не желая признаться ей в том, что не являюсь ее отцом? Наверное, любая ложь имеет срок давности…

С моего последнего визита на эту землю прошло пятнадцать лет – так много и так мало. Время будто снова перенесло меня в тот день. День, когда я впервые увидел Оливию. Не верится, что ей уже пятнадцать.

Я поселился в небольшом отеле, недалеко от Нового города. Эдинбург снова распахнул передо мной свои дождливые объятия. Город, пропитанный чем-то древним и мистическим, устремляется вверх строгими готическими сводами, архитектурными ансамблями и остроконечными башнями, протыкающими туманную дымку, оставляя внизу узкие мощеные улицы, эркеры, разновысокие мезонины и викторианские фасады. Сочетание готики и георгианского стилей придает этому городу горделивую и притягательную мрачность. В пасмурную погоду воображение живо нарисует вам атмосферу города столетия назад, будто здесь витает дух позднего Средневековья, кружа между потемневшими фасадами из песчаника, тихой поступью спускаясь по каменной кладке разноуровневых улиц, поднимаясь на острые крыши.

В день приезда я посетил Национальную портретную галерею, расположенную в здании неоготического стиля из красного песчаника, построенном в восемнадцатом веке. Оливия оценила бы его великолепную архитектуру. Надеюсь, и она когда-нибудь побывает здесь.

Картины немного отвлекли меня от тяжелых мыслей. Я рассматривал «Тополя на Эпте» Клода Моне, «Фруктовый сад в цвету» Винсента ван Гога. Остановившись около картины «Маяк “Белл Рок”» Джозефа Мэллорда Уильяма Тёрнера, я снова вспомнил об Агнес. Она рассказывала мне о ней. Кажется, в ее комнате висела фотография с маяком «Белл Рок», стоящим в Северном море, на рифе Инчкейп. Ей нравились эти глобальные и мистические сооружения. Она говорила, что в них сосредоточена энергия встречи стихии и одиночества. В конверт с одним из писем, кажется присланным к моему Дню рождения, она вложила маленькую репродукционную фотографию с этим старейшим маяком Британских островов, спасшим тысячи жизней моряков и ставшим символом победы человеческого духа над стихией. До строительства маяка на Колокольной скале, десятки кораблей разбивались о невидимый каменный риф, уходящий под воду. Она говорила, что хотела бы, чтобы ее прах, когда она умрет, развеяли с маяка, над водами Северного моря. Как жаль, что ее печальная мечта не сбылась…

Стокбридж – тихое, но живое сердце Эдинбурга, уютный уголок, спрятанный от туристического шума. Гуляя, я рассматривал все, что видел на фотографиях и рисунках, которые присылала Агнес: виды парка Инверлейт, колонны и купольную крышу колодца Святого Бернарда со статуей богини Гигиеи в центре – дочери Асклепия, бога врачевания. Оливии передался талант матери к фотографии и рисованию архитектурных пейзажей, умение видеть тонкие детали, замечать незаметное глазу других.

Я стоял на улице Реберн Плэйс, возле дома, отделенного от тротуара узким и глубоким палисадником с раскидистым кустарником, вглядываясь в окна верхнего этажа под треугольным фронтоном. Круглые чаши стеклянных фонарей на тонких металлических ножках уже зарделись теплым биением в туманной прохладе вечера.

Приемные родители Агнес мертвы, а дом продолжает жить, принимая новых хозяев. Дома всегда продолжают жить, храня истории.

Они подошли спустя полчаса, когда сумерки уже пробирались по спине предательским ознобом. Их было трое: невысокая худая женщина в бордовом кардигане, с золотисто-русыми волосами, собранными в высокую прическу, представительного вида мужчина в твидовом пиджаке, с тростью, с серебристой проседью в аккуратно стриженной бороде. С ними была девочка-подросток, вероятно ровесница Оливии, со смешливо-отрешенным взглядом прозрачно-голубых глаз, с ершиком непослушных русых волос на голове, обветренными губами и крупной ямочкой на подбородке. Девочка будто не с этой планеты. Заметив незваного гостя, она первая улыбнулась широкой улыбкой с щербинкой между передними зубами. Мне потребовалось время, чтобы объяснить им мое присутствие здесь, которое, судя по их настороженному виду, было некстати. Во время разговора девочка смотрела куда-то сквозь меня, растянув бледно-розовые губы в легкомысленной улыбке ребенка. Женщина попросила ее пойти в дом во время нашей беседы, но та осталась, издав непонятный звук, запоздало отреагировав на свое имя и едва взглянув на мать. От моего врачебного взора не могла скрыться ее легкая форма аутизма. В глазах женщины сквозила озабоченность вперемешку с усталостью и извиняющимся смущением, свойственные родителям таких детей. Я представился и назвал свой род деятельности, чтобы сгладить их возможные неудобства, смущение и даже стыд. С незнакомцами я не углубляюсь в свою специальность, лишь говорю, что я доктор. Это помогает наладить контакт и завоевать некий лимит доверия. Они рассказали, что живут в доме последние тринадцать лет. Я любезно поделился целью своего пребывания здесь, объяснив, что в доме жили мои старые добрые друзья. Наша беседа неспешно протекала под сенью дерева. Похоже, звать внутрь меня никто не собирался, что было совершенно логично с их стороны. Я вкратце рассказал им о предыдущих хозяевах, аккуратно минуя историю с самоубийством Агнес, зная о суеверности шотландцев. Вряд ли кто-то захочет узнать, что в комнате, где семья пьет полуденный чай или играет ребенок, когда-то молодая девушка отказалась от своей жизни по причинам, известным только ей. Девушка, писавшая красивые письма, рисовавшая прекрасные картины.