Глубина тихих вод

Я не рассказывала ей о том, что видела, как умерла мама.

Мой телефон вибрирует, и Таллула с негодованием бросает на меня взгляд почти черных глаз. Сообщение от Джейкоба. Я быстро набираю сообщение в ответ и убираю телефон. Джейкоб – мой сосед и автор той анонимной записки, которую я обнаружила два года назад, в почтовом ящике. Он видел маму и меня в то утро. Поначалу я сердилась на него, но сейчас, повзрослев, я благодарна ему за то, что он разделил со мной эту тайну. Он сдержал слово, и ни одна живая душа не узнала об этом, даже когда соседей опрашивала полиция. Так началась наша дружба, скрепленная тайной. После похорон мамы мы сидели на чердаке его дома, и он сказал: «Мне очень жаль, что тебе пришлось через это пройти, а еще мне стыдно за поступок с запиской. Я просто хотел, чтобы ты знала, что тебе есть, с кем поговорить об этом, если захочешь. Может тебе будет не так тяжело нести эту тайну одной».

Найра просит нас заканчивать. Я аккуратно собираю со стола перья и складываю их в картонную коробку. В тишине ночи Таллула тихо шепчет мне: «Эй, Оливия, ты подумала на счет беседы с Макои? Она может рассказать о твоей настоящей матери. В округе говорят, что она обладает даром видеть Мир Мёртвых. Мы можем навестить её, она не откажет, если я попрошу».

После ее слов я ненадолго задумываюсь и осторожно спрашиваю, не влетит ли нам от тёти Найры, и вижу, как Таллула заговорщически улыбается. Я не очень-то верю в мистику и эзотерику, но не против поговорить с этой Макои. Кто знает, может ей удастся приоткрыть завесу тайны. Таллула почему-то решила, что моей биологической матери нет в живых, иначе она дала бы о себе знать.

С этими мыслями я проваливаюсь в сон, в котором плыву по реке, лежа на деревянном плоту, чувствую спиной что-то живое и мягкое, похоже, это ветки оливкового дерева. Я приподнимаюсь на локтях, поворачиваю голову и вижу папу. Он стоит на берегу, рядом с ним – девочка. Ей от одиннадцати до пятнадцати, может она младше, но из-за высокого роста кажется взрослее. У нее такие же длинные темные волосы, как у меня. Я не могу рассмотреть ее лицо, как ни пытаюсь. Она протягивает руку, будто хочет обратить мое внимание, и в этот момент всё пространство заполняется густым туманом. Мне становится холодно, и я начинаю ощущать, как одежда тяжелеет от влаги, прилипая к коже. Я всматриваюсь в берег, но вижу лишь их силуэты, которые постепенно удаляются: они уходят или плот, на котором я плыву, начинает двигаться к противоположному берегу? Я поворачиваю голову в другую сторону и вскрикиваю, увидев лицо мамы. Она сидит на другом краю плота в своем коричневом пальто, с которого стекает вода, в золоте ее мокрых волос застряли листья и водоросли. Она смотрит на меня и безмятежно улыбается. Мне в голову приходит странная мысль: посмотреть, там внизу у нее ноги или русалочий хвост? От движения плот подо мной начинает раскачиваться, вода лижет дерево, унося с собой ветки, а туман становится всё гуще и гуще…

Утром Таллула говорит, что мы отправимся к Макои, как только закончим ухаживать за лошадьми на маленьком семейном ранчо. Мы пойдем туда украдкой от Найры.

На ранчо несколько лошадей породы кватерхорс, или «ковбойской лошади»: черная, цвета ночного мрака, красавица Ваканда, гнедой, с огненно-рыжими подпалинами на боках Виквая. Красно-чалого коня Таллула назвала Илланипи. Еще есть Тауки, замечательный, добрый конь благородного оленьего окраса, самый спокойный из этой четверки.

Таллула отлично сидит в седле, чему научила и меня. Мне немного страшно, но лошади этой породы отличаются спокойствием и идеальным послушанием, наравне со своей силой и быстротой. Таллула сидит верхом на Ваканде, и цвет ее волос, заплетенных в тугую длинную косу, совпадает с черным, смоляным оттенком волнистого хвоста лошади. Я еду на Тауки, видя перед собой его коричнево-кремовую гриву. Таллула задиристо оборачивается, приглашая нас ускорить темп. Ее лицо кажется еще более дерзким, горделивым и красивым. Их бы на открытку или постер к какому-нибудь фильму в стиле «вестерн». Я крепко держу поводья и даю Тауки чуть нарастить темп. Гнаться за этими двумя – самоубийственная идея. Я думаю о сегодняшнем сне и о том, в чем его послание, но конь выдергивает меня из мрака размышлений и заставляет сосредоточиться на прогулке. В этот момент я ощущаю свободу. Таллула скачет без шлема и выглядит очень эффектно в одежде, облегающей ее подтянутую фигуру с идеально ровной осанкой, рельефной спиной и бронзовеющими под солнцем плечами. Я слышу стук лошадиных копыт, вдыхаю пьянящий утренний воздух, всматриваюсь в бескрайнюю равнину, уходящую далеко-далеко, к самому океану. Это другая я.

По пути к дому Макои мы с Таллулой заглядываем на уютную книжную ярмарку. Местные жители тепло приветствуют нас, останавливая, чтобы перекинуться парой слов. Мне нравятся люди, живущие здесь. Они относятся друг к другу как одна большая семья, разговаривают неспешно, ходят медленно, смотрят внимательно и никуда не торопятся. Я беру с прилавка книгу о значении сновидений с точки зрения психологии.

Макои – старая женщина с сухой кожей, похожей на тонкую, пожелтевшую бумагу. Она настолько худая, что ее лицо напоминает муляж из папье-маше. Густая коса седых волос придает непропорциональности ее маленькой голове.

«Ала-ви-хора», с задумчивой уверенностью произносит Макои, глядя сквозь меня, и лишь на долю секунды наши глаза встречаются. От ее взгляда разочарованная ирония, преследовавшая меня всю дорогу, почему-то испаряется. Я вопросительно смотрю на Таллулу во время неловкой паузы. Та смотрит на меня тревожно и виновато, как ребенок. Я повышаю степень вопросительности своего взгляда легким движением головы. Она молчит и переводит взгляд на нашу собеседницу, а потом встает со скрипучего дивана, давая понять, что больше мы ничего не услышим. Когда мы выходим на улицу, Таллула чуть ускоряет шаг, видимо, не хочет больше сталкиваться со мной глазами. Я требовательным движением руки останавливаю ее и заслоняю проход, мне хочется хорошенько встряхнуть ее за плечи. Я ниже на целую голову, и со стороны подобная сцена, наверное, выглядит нелепо. Вместо ответов на мои вопросы она просит, чтобы я сейчас же позвонила отцу. Преодолевая своё раздражение, я нащупываю телефон в заднем кармане джинсов и делаю звонок, не сводя с нее глаз, полных злости, будто она преступник, который может убежать. Папа не берет трубку. После череды гудков я теряю терпение и прошу объяснить, что такого сказала Макои и что значат эти странные слова – «ала-ви-хора». Таллула тяжело выдыхает, так что крылья носа напряженно подрагивают, и отвечает, что с древнего языка индейцев племени вайот это переводится как «мертвые предки». Я звоню Джейкобу. Он берет трубку, и, слыша мой встревоженный голос, обещает, что сейчас же пойдет в наш дом проверить, всё ли в порядке с папой.

Мы возвращаемся на ранчо по безлюдному отрезку долины, идем молча. Я снова спрашиваю у Таллулы, точно ли произнесенные Макои слова переводятся именно во множественном числе. Она идет чуть впереди и в очередной раз утвердительно кивает. Не видя выражения ее лица, я понимаю, что она чувствует себя виноватой.

Глава 4. Танатос

Меня зовут Альберт. Мне пятьдесят шесть лет. Я вдовец. Два года назад моя прекрасная Элиза, которая была так дорога моему сердцу, стала частью того, что окружает меня постоянно. Смерть любимых ощущается иначе, даже для человека моей профессии, для которого смерть – дело весьма привычное, я бы сказал будничное, рутинное. В жизни моей осталась только дочь Оливия. Теперь мы живем, как две сироты. С уходом Элизы наш дом лишился чего-то важного и сокровенного. Того, что женщина приносит с собой, бессознательно подчиняясь древнейшим инстинктам своей природы, дарованным ей самим мирозданием.

В тысяча девятьсот девяносто шестом году не случилось никаких особенных событий, точнее я так считал тогда. Я был холост в тридцать и погружен в работу, изучал медицину и психологию. Жизнь моя текла размеренно. Однако, ее поворотные точки порой кроются за весьма неприметными событиями, встречами и разговорами. Их значимость человек осознает далеко не сразу. Глубокие реки текут бесшумно. Взору открыта лишь их безмятежная гладь. Всё стремительное движение и буйство водоворотов скрыты в глубине. Наверное, тоже самое происходит с человеческой душой, способной вмешать в себя бездну тоски, мрака и боли. Следует помнить об этом, стоя на берегу чьей-то жизни.

Осенью девяносто шестого я работал в школе Джорджа Хериота, в Шотландии. Это старинная школа, в которой, начиная с семнадцатого века, учили детей-сирот. Центр Эдинбурга, внушительное здание в романском стиле эпохи Возрождения, с видами на Эдинбургский замок и древнее кладбище Грейфрайерс, территория которого с горделивой мрачностью раскинулась в южной части Старого города. Часть городской стены служит стенами школьной территории. Это место, удивляет приезжего американца гармоничной красотой оригинальной эклектики: архитектура замка сочетает шотландский и французский стили. Школу построили в тысяча шестьсот двадцать восьмом году на деньги, завещанные ювелиром и мизантропом Джорджем Хериотом, чтобы дать возможность детям, лишившимся родителей, возможность получить качественное образование. Позднее обучение в этой школе стало доступно всем детям.

Я преподавал там основы биологии и физиологии, консультировал учеников как психолог.

Когда я впервые встретил Агнес, ей было тринадцать лет. Сразу хотел бы предостеречь вас от неоднозначных мыслей и «набоковских ассоциаций». С этой девочкой меня связывали исключительно человеческие и дружеские, я сказал бы отцовские, отношения. Сексуального или иного влечения я к ней не испытывал, как и она не питала ко мне каких-либо запретных чувств. Поначалу мой интерес сводился к научному контексту – в то время я увлекался психотерапией. Чем заинтересовал ее я, трудно сказать. Скорее всего, это было связано с тем, что в жизни девочки отсутствовала значимая фигура взрослого. Я и сам рано лишился родителей, поэтому мне было легко понять ее.

После нашего расставания я часто вспоминал ее печальные глаза цвета листвы, темнеющей в потоках дождя, и длинные волосы цвета воронова крыла, которые она собирала в косы. Вспоминал ее аристократичную бледность и будто выгравированные черты лица, обрамленного непослушными прядями, выбивающимися из небрежно собранной прически. Она мало общалась со сверстниками и не с каждым взрослым шла на контакт. Не помню, чтобы видел ее в компании кого-то из ребят. Чаще ее можно было увидеть сидящей под деревом с книгой, в стороне ото всех. Иногда она откладывала книгу в сторону и долго смотрела куда-то вдаль. Когда я осторожно подходил к ней, она вздрагивала, будто возвращаясь из каких-то мест, неведомых никому, кроме нее. Я ни один год вспоминал о тех днях, когда мы разговаривали. Она была необычной девочкой. За судьбу таких детей всегда становится страшно, особенно, если это твои дети. Я думал о том, что родителям Агнес уже не придется переживать за ее судьбу, так как их нет в живых. Она неохотно рассказывала о них. Она была взрослым в теле ребенка. Такая ассоциация не раз возникала в моем сознании во время наших разговоров. Это пугало и одновременно влекло меня к ней.

В психике человека есть два базовых конструкта: Либидо, как влечение к Жизни, и Мортидо – влечение к Смерти и разрушению. Они сосуществуют в балансе, но не всегда. Пациенты психотерапевтов с определенными расстройствами личности пребывают в дисбалансе, где победу одерживает Мортидо, потому что сила созидания и жизни постепенно ослабевает в них.

К слову, люди, выбирающие такие профессии, как у меня, контактирующие с разнообразными проявлениями смерти, также тяготеют к тёмному Мортидо, однако в балансе их удерживает именно созидающая сила Либидо. Глядя на Агнес, я пытался понять, как устроена ее душа и почему она переполнена этой темной меланхолией? Найдет ли она свое созидающее начало? Она много расспрашивала меня о смерти. Я говорил с ней откровенно, потому что хотел выстроить доверительные отношения.

Она продолжала писать мне письма несколько лет после нашей разлуки. Моя работа в школе подошла к концу, а видеться лично тридцатилетнему мужчине с девочкой-подростком было бы странно. Каждый раз, получая весточку от нее, я испытывал радость, но заканчивая читать, погружался в долгие размышления и переживания за ее судьбу. Слишком много было грусти и тоски в этом хрупком, красивом создании. Я настаивал на том, чтобы она продолжала встречи с психологом. Об этом я серьезно поговорил с ее учителями перед отъездом из Эдинбурга. Мне казалось, что они не замечают ее особенностей: странная девочка, потерявшая родителей, ребенок не проблемный, а просто замкнутый в себе, с поведением всё хорошо, успевает абсолютно по всем школьным предметам…Мне было жаль оставлять Агнес в месте, где ее не замечают.

Последнее письмо от нее пришло в октябре две тысячи восьмого. Ей было двадцать пять лет. Она писала, что ждет ребенка. Эта новость озарила меня надеждой. В конце письма она сказала, что, если родится мальчик, то хотела бы назвать его в мою честь, Альбертом. А вот дать имя будущей дочери она затрудняется, и желает выбрать имя, которое стало бы для девочки добрым и светлым символом. В ответном письме я поздравил ее с этим событием и предложил назвать девочку Оливией, что с латинского трактуется как «несущая мир». Я искренне надеялся, что ребенок принесет мир в жизнь Агнес, но ошибся. Она умерла ровно через год после этого письма, о чем мне сообщили ее приемные родители, обнаружившие мои письма. Я был весьма благодарен этим людям за то, что они проявили учтивость и поставили меня в известность.

Двадцать седьмого апреля две тысячи девятого года у Агнес родилась дочь.

Бабушка и дедушка девочки были слабы здоровьем, чтобы вырастить ребенка, о чем сообщили, связавшись со мной. Они сказали, что, прочитав мои письма, решили предложить мне позаботиться о ребенке, так как я произвожу впечатление человека порядочного и не равнодушного к проблемам их покойной приемной дочери. После долгих размышлений я решился удочерить девочку. Это меньшее, что я мог сделать для Агнес. Во имя нашей искренней дружбы, во имя ее доверия. Ради светлой памяти о ней.

Уладив все вопросы с документами и прочими формальностями, я вернулся в Шотландию за Оливией. Улететь, не попрощавшись с Агнес, я не смог. Возможности поехать на ее похороны у меня не было, так как о ее смерти я узнал только спустя несколько месяцев.

Я отправился на кладбище, взяв в цветочном магазине двадцать пять белых роз. Увы, я не знал, какие цветы она любила, но эти белоснежные бутоны с темными листьями напомнили мне о ней.

Я стоял перед надгробным камнем, держа в руках розы, связанные бежевой атласной лентой. «Агнес Эйнсворт, 5 апреля 1983 г. – 17 октября 2009 г.». В памяти всплыли ее черты лица, вдумчивый взгляд, печальные зеленые глаза с длинными ресницами. Взгляд, которым теперь на меня смотрит Оливия.

Агнес не присылала мне своих фотографий, и я не представлял, как она выглядела в свои двадцать или двадцать пять лет. В моей памяти она осталась тринадцатилетним ребенком: высокой девочкой в школьной форме, с небрежно собранными длинными волосами удивительной красоты, с трещинками на розовых губах, родинкой на правой щеке. Должно быть, она стала очень красивой девушкой, но сейчас память уносила меня в тысяча девятьсот девяносто шестой год, к стенам замка. На секунду я представил, что мы прогуливаемся по кладбищу Грейсфрайерс, проходим вдоль потемневших от времени стен, дополненных барельефами, мимо поросших мхом старинных колонн. Агнес рассказывает истории о призраках, а потом замолкает, и мы идем, сопровождаемые тишиной уходящего осеннего дня. Мы возвращаемся к школе в подступающих вечерних сумерках, по аллее, усыпанной листьями…Агнес идет чуть впереди. Тогда в моей голове звучала та же мысль, что настигнет меня снова, через тринадцать лет, возле могилы, усыпанной цветами: «Как бы я хотел, чтобы твоя душа успокоилась, милая Агнес…»

Я не набрался смелости рассказать Оливии эту историю. С нее хватит удара, когда она узнала, что Элиза не является ей родной матерью. Она еще подросток, и я не знаю, как ее психика выдержит эту череду откровений, сможет ли она простить мою ложь.

Воспитывая дочь, я думал лишь о том, чтобы она взрослела помедленнее. Я всегда был на чеку, подмечал мельчайшие детали, прислушивался как дикий зверь к лесным запахам, зверь, чувствовавший опасность. Честно сказать, иногда я боялся ее. Боялся всего, что стояло мрачной тенью за плечами ребенка, видимое только мне. Я часто винил себя, что по горькой иронии привел дочь Агнес в свой мир, где повсюду витала смерть.

Когда Элиза появилась в нашей жизни, мне стало спокойнее. Оливия тянулась к ней, ходила по пятам. Элиза смогла обуздать все мои сомнения и опасения с легкостью, присущей ей абсолютно во всем. Мне кажется, она была той созидающей силой, окутывающей жизнью все вокруг.

По мере того, как Оливия росла, я подмечал ее отношение к своей работе. Говоря о работе, я мысленно провожу параллель со смертью. Она рассуждала о смерти с легкостью и любопытством, свойственным детям, задавала вопросы. В ней куда больше силы Либидо, чем в ее матери, что всегда радовало меня. Может, благодаря генам, полученным от ее настоящего отца, а может, благодаря Элизе. Но я всегда боялся окончательно отпустить свои страхи и опасения. Знаете ли вы, что выражение «кровь людская – не водица» имеет совершенно иную трактовку у истоков своего происхождения? Мы привыкли употреблять фразу для отождествления с нерушимостью семейных уз, однако в оригинале она звучит как «кровь завета гуще вод чрева». Так говорили о солдатах, проливавших кровь на полях сражений, в результате чего те становились друг-другу ближе, чем кровные родственники. Еще за цитатой скрывается традиция кровных заветов – договоров, скрепляемых кровью. Каждый выпивал из кубка воду, в которой смешана кровь двух людей, договорившихся о чем-то. Порой мне кажется, что наша с Агнес кровь смешалась в таком кубке, и я отпил из него воды с легким привкусом железа, удочерив Оливию. Теперь мы связаны навечно.

Я часто вспоминаю семилетнюю дочь, порхающую по фойе ритуального агентства в ярко-голубом платье с вышитыми на нем очертаниями белых бабочек. Это платье сшила для нее Элиза. Оливия часто заговаривала с посетителями, но не с беспечным детским любопытством, а каким-то совершенно взрослым, проницательным спокойствием. Она увлеченно бродила среди полок с урнами для праха, думая о чем-то своем. Как я хотел в тот момент знать, о чем ее мысли. Это ощущение возвращало меня к Агнес.

Однажды Оливия пришла ко мне в кабинет и осторожно положила на отполированное дерево рабочего стола рисунок. На нем была изображена девочка, державшая за руку какое-то странное существо, отдаленно напоминавшее человека. На мой вопрос, кто это, дочь сказала, что это ангел смерти. Я, задумавшись, уточнил у нее, добрый этот ангел или злой, на ее взгляд, на что она тихо ответила: «Никакой. Он просто выполняет свою работу, как и ты».

Глава 5.Сонный паралич

Часть 1. Синяя птица

Мы с Таллулой идем вдоль леса. Ветер доносит звуки тихоокеанского побережья и путается в волосах влажным теплом. Гигантские прибрежные секвойи, утопающие в предзакатной тонкой дымке, кажутся призраками мертвых исполинов, архаичными и загадочными, безмолвно стоящими в густой поросли папоротника и ожидающими чего-то. На фоне необъятных размеров и головокружительной высоты всё, происходящее внизу, наверное, кажется им ничтожным и незаметным, как и две наши фигурки. Не удивительно, что древние индейские племена: вайот, чилула и другие – считали деревья священными живыми существами, древними хранителями этих мест.

Я часто вспоминаю наше с родителями путешествие в Национальный парк «Редвуд» накануне моего девятого Дня рождения. Вспоминаю, как автомобиль двигался по утреннему парку, укрытому каким-то мистическим туманом, как я сидела на руках у мамы, и мы разглядывали оленье стадо на просторной лужайке. Олени выходили прямо на проезжую часть, они казались какими-то неземными существами с красивым разрезом влажных темных глаз. Нам приходилось ехать очень медленно, чтобы не навредить им. Тогда я встретилась глазами с маленьким олененком. Он смотрел испугано и удивленно, его ноздри дрожали, из них вырывались маленькие клубы пара – свидетельство теплого дыхания хрупкого, беззащитного существа в прохладном мареве туманного апрельского утра. Мы смотрели друг на друга, не отрываясь несколько секунд, и казалось, он хочет что-то мне сказать.

Кора секвойи прочная, но мягкая. Это удивило меня тогда. Я прижала ладонь к дереву, а мама положила свою руку на мою и сказала, что сердце тоже должно быть таким – прочным, но мягким.

Когда поднимаешь голову, пытаясь рассмотреть, где же заканчивается ствол такого гигантского дерева, всё вокруг начинает кружиться, а небо кажется ближе, чем при взгляде на него с открытого пространства. Гуляя вдоль Ферн-каньона, я промочила ноги, и папа нес меня на руках. Стены каньона густо покрыты папоротником, по краю стекает вода. Атмосфера такого места кажется доисторической, перемещая во времени всех, кто здесь оказался. Помню, как мы увидели стаю необычных синих птиц с пестрыми крыльями, выпорхнувших из-за небольшой каменной стены, покрытой мхом. Это были голубые сойки, Блю-джей. Они шумно кружили над нами и в окружающей зелени папоротниковых листьев, покрытых дымкой влажного тумана, казались вырезанными из картона и на секунду оживленными каким-нибудь древним великаном, охраняющим это место. Трепещущий шум крыльев птиц превращался в шуршащее эхо на дне каньона. В память об этой поездке мама вышила сойку на моей футболке: мягкие объемные стежки повторяли очертания ярко-синей птицы, сидящей на ветке с красными ягодами. Птица сложила пестрые крылья с темными и светлыми крапинками-перьями, ее голова повернута так, что виден длинный острый клюв и гребень-хохолок. Голубая сойка время от времени появлялась в моих снах, разговаривая голосами людей.

Я останавливаюсь и прижимаюсь спиной к теплой коре секвойи, представляя, насколько маленьким, совсем ничтожным, выглядит мой силуэт. Память переносит меня в тот день, ненадолго давая призрачный оплот, укрытие от гнетущих переживаний и накатившей тревоги. Я слышу слова мамы: «сердце тоже должно быть таким – прочным, но мягким». Именно они связывают меня с реальностью, не смотря на давность воспоминаний. Я закрываю глаза и чувствую воспаляющую тяжесть подступающих слез. Я укрываюсь в этом воспоминании, стараясь поместиться в нем целиком, как ребенок в невесомости вод материнской утробы. У меня хватает сил только тихо произнести: «Почему они все оставляют меня, Таллула?». Мой вопрос повисает в воздухе, и деревья вслушиваются в него.

Часть 2. Сонный паралич

Меня зовут Агнес. Агнес Эйнсворт.

Я открываю глаза в утреннем полумраке комнаты, к которой я до сих пор никак не привыкну. Пытаюсь пошевелиться и не могу. Снова. В этот раз я лежу на животе, поэтому вижу дверной проход и перевернутую комнату. Мое тело оцепенело. Я слышу глухие, частые удары сердца в пустой грудной клетке, они эхом раздаются где-то под костями черепа. Так проходит несколько мучительных секунд. Невидимый ужас уже скользит вдоль позвоночника вверх и останавливается на затылке. Невидимый метроном удерживает мучительный ритм. Внутренности будто пришиты изнутри толстыми нитками. Еще несколько секунд. Оно скоро появится, я слышу медленное хрипящее дыхание вперемешку с каким-то техническим жужжанием. Тень мелькает справа от кровати и медленно приближается. Дыхание все ближе. Я чувствую, как присутствие постороннего заполняет каждый сантиметр комнаты. Тень разрастается и принимает очертания человека, склонившего голову набок. Я не вижу лица, но ощущаю на себе взгляд. Инстинктивно пытаюсь пошевелиться, но мышцы окаменели и замерли. От леденящего ужаса этого взгляда, устремленного сквозь меня, сводит челюсть и гортань. Оно напивается моим страхом, пока я безуспешно пытаюсь кричать. Еще несколько секунд, и я вижу перед собой лицо, обезображенное отрешенной сардонической улыбкой, с глазами, полными маниакального блеска и какой-то ужасающей иронии. Голова этого существа неестественно повернута набок, будто его шею свернули. От этого взгляда некуда деться, и какой-то астральный, запредельный страх поглощает весь мой разум. Сердце колотится все быстрее, а ужас вонзается между лопаток электрическим импульсом, заставляя меня задыхаться. Время будто замедляется, и каждая секунда длится мучительно долго. Размеренные звуки метронома бьются о черепную коробку изнутри, заполняя меня чем-то скользким и мерзким…

Через мгновенье всё прекращается. Комната приобретает знакомые черты. Я просыпаюсь окончательно и возвращаюсь на эту сторону.

«Агнес, милая, вставай, ты опоздаешь на утреннюю молитву. Знаешь же, что бывает за пропуск», раздается мамин голос из-за приоткрытой двери.