Время шакалов

Состав пассажиров тоже изменился: если раньше, в это майское время, ездили, в основном, отпускники, то сейчас это были люди среднего возраста, возвращающиеся домой из столицы, где они находились на заработках – чтобы немного отдохнуть, сменить зимнюю одежду на летнюю и вернуться обратно: для добывания средств существования своим семьям.

Непринужденное человеческое общение, бывшее в прошлые времена, сменилось на отчуждение и замкнутость, а постоянные проходы по вагону милиционеров и ревизоров не располагали к дружескому вагонному застолью и разговорам за бутылкой вина или водки. Михаил, как и остальные попутчики, питался домашними бутербродами, запивая их самодельным чаем из припасенных пакетиков и вагонного кипятка.

Выйдя утром на станции, он, как всегда, сел в автобус и через два часа был в своем поселке, который медленно просыпался в этот воскресный день.

Михаил снова не сообщил матери о своем приезде и потому, открыв калитку во двор, он дернул ручку входной двери и, обнаружив её запертой, постучал: долго и настойчиво. Послышались шаркающие шаги и знакомый голос матери тихо спросил: «Кто там?» Михаил сглотнул комок, сжавший ему горло, и тихо ответил: «Это я, мама!» Мать ойкнула и отперла дверь: на пороге стояла маленькая сгорбившаяся старушка, в которой Михаил не сразу признал свою мать – так она изменилась со времени его прошлого приезда, почти десять лет назад.

– Сынок приехал, наконец! – радостно воскликнула мать и обессилено прижалась к нему.

– Я уже и не чаяла увидеть тебя на этом свете: старая совсем стала, немощная и болею, а ты совсем потерялся в своей Москве – не пишешь и не звонишь, забыл свою старую мать.

Проходи в дом, я ещё не вставала, прихворнула немного, вот и лежу и вспоминаю тебя: маленького и взрослого и отца нашего вспоминаю – стал он мне сниться часто, наверное зовет к себе, одиноко ему там, а мне здесь одиноко. Сходить надо бы к нему на могилку.

– Обязательно мать сходим, – отвечал Михаил проходя в дом и осматривая знакомую с детства и неизменившуюся обстановку отчего дома. На всем был отпечаток запустения, бедности и ощущался стойкий запах одинокой старости.

Мать, разволновавшись от встречи, прилегла на свою кровать и сказала: «Вот полежу немного, отдышусь и соберу на стол: ты наверное проголодался с дороги. Пока, Мишенька, раздевайся и умывайся: там, в ванной, слева висит чистое полотенце – я его никогда не снимаю, вдруг ты приедешь, видишь и пригодилось», – мать замолчала и прикрыла глаза.

Михаил переоделся, по– домашнему, в свои вещи, оставленные здесь в прошлые приезды и вышел во двор. Майское солнце ярко светило, прогревая прозрачный весенний воздух, в котором порхали бабочки и натужно гудя, пролетали шмели.

В маленьком материнском огороде, чистом и ухоженном, тянулись на грядках вверх стрелки лука и чеснока, курчавилась зелень укропа, петрушки и моркови. Кустики помидоров и гороха, привязанные к колышкам, ветвясь, наливались бутонами будущих цветков. Нити огуречной рассады расползлись по грядкам и закрыли землю. Цветочная клумба у входа в дом, пестрила всеми оттенками цвета: от бордового, до ослепительно – белого.

Плодовые деревья уже отцвели и сквозь просветы в листве тут и там виднелись мелкие завязи будущих яблок, груш, вишни и абрикосов – всё немногое, что уместилось в этом саду – огороде. Видно было, что приусадебный участок является предметом постоянной заботы матери, которая уходом за овощами – фруктами спасалась от одиночества, ждавшего её внутри дома.

Михаил присел на крыльцо, откинулся к стене дома и, закрыв глаза, умиротворенно вслушивался в весенние звуки пробудившейся природы. Дверь скрипнула, на крыльцо вышла мать в стареньком халате и, присев рядом, прижалась сбоку к своему сыну. Так они и сидели молча, ощущая тепло друг друга, и позабыв все горести прожитых одиноких лет.

Потом мать встрепенулась: «Что же ты сидишь голодный. Пойдем в дом, попьем чайку с хлебушком. Я сварю тебе яичек, творожок есть, а после схожу в магазин, прикуплю продуктов и что-нибудь приготовлю вкусное: радость-то какая – сынок приехал!».

– Нет, мать, в магазин я сам ходить буду пока здесь: перекусим и пойду, а ты посидишь на солнышке – может хворь и отступит.

– Уже прошла болезнь, как тебя встретила, – молвила мать,– одна живу и одна болею, а при тебе, помнишь, всегда хорошо себя чувствую и сейчас, слава богу, мне хорошо стало.

Они прошли в дом и попили чаю с нехитрой снедью. Михаил заглянул в холодильник и, обнаружив его совсем пустым, собрался в магазин, оставив мать, которая присела на крыльцо, уже прогретое солнцем, и ласково смотрела вслед непутевому сыну.

Проходя по поселку, Михаил не обнаружил больших изменений в его облике. Новых построек за эти десять лет здесь не появилось, но многие дома обветшали, крашенные фасады облупились, дороги, по-видимому, много лет не ремонтировались и покрылись выбоинами и ухабами, из которых весенний ветерок выдувал мелкую пыль на редких прохожих.

Действительно, людей, в этот выходной полдень, было немного, но за заборами частных домов виднелись склоненные фигурки, копошащиеся на приусадебных участках, как у матери. На центральной площади, по разным её сторонам, появились два магазина ритуальных принадлежностей, которых не было раньше – видимо этот бизнес успешно развивался, и услуги магазинов пользовались спросом у сельчан.

В продовольственном магазине, куда Михаил заходил и прежде, появился отдел самообслуживания, как и в большом городском магазине, где Михаил работал грузчиком.

Он, по своему разумению, набрал в корзину цветных упаковок с продуктами, вышел на кассу и, рассчитываясь за покупки, обнаружил, что поселковые цены стали вровень с московскими и даже выше, чего не было в его прошлые приезды: местные торговцы подравнялись с московскими предпринимателями в общем деле обирания людей.

Потом Михаил узнал, что зарплаты тех немногих, кто ещё имел работу, остались прежними, и было непонятно, как люди умудрялись выживать на пенсии и зарплаты в пять – семь тысяч рублей, если килограмм вареной колбасы – любимого советского продукта, стоит 150 рублей, а две – три тысячи надо отдать за жильё и коммунальные услуги.

Но люди как-то жили и редкие прохожие не выглядели оборванцами и голодающими – очередная загадка русской души и русской жизни простых людей.

Вернувшись домой, Михаил приготовил куриный суп со свежей зеленью с материнского огорода, пожарил мясо с картошкой, что и составило их обед с матерью. Пообедав, мать прилегла отдохнуть, а Михаил вышел во двор, где просидел пару часов на крыльце, созерцая деревья и грядки, прогреваемые майским солнцем.

Проснулась мать, погода испортилась, начал моросить мелкий дождь, и остаток дня они провели в доме за разговором, о котором соскучилась мать за долгие годы одиночества и вынужденного молчания.

Мать рассказала сыну о своём вдовьем одиноком житье: здоровье её пошатнулось, скачет давление, приходиться пить разные таблетки, но помогают они плохо. Иногда она лежит целыми днями, не встает и забывает даже покушать, а потому ослабла и, наверное, скоро не сможет обиходить саму себя.

Что тогда делать не приложит ума: родственников здесь нет никаких, платить за уход нечем, да и не хочет она, чтобы в доме жил посторонний человек. Хорошо, что приходит сестра из собеса, дважды в неделю, моет пол, убирается и готовит еду. Иначе давно бы у тебя, Мишенька, не было матери, – закончила она и посмотрела выцветшими блеклыми глазами на своего единственного сына.

Михаил удивился: вновь мать назвала его Мишенькой, чего раньше не случалось – обычно мать звала его Миша или сынок и только в далеком детстве называла Мишенькой, отводя в детский садик.

Действительно, мать постарела и помнит, наверное, далекие годы,– подумал он и впервые, откровенно рассказал матери о своей безрадостной московской жизни за последние годы: что институт давно закрылся и работает он простым рабочим сразу на двух работах, чтобы скопить денег на квартиру.

Накопленные деньги у него дважды украли – сначала воры, а потом банк, но он надеется снова подкопить и решить, наконец-то, вопрос с жильем. У него была хорошая женщина, но пришлось расстаться из-за отсутствия жилья, да ещё и дочь у неё, а он – после Саны, не хочет жениться снова с ребенком.

Сейчас взял отпуск, неофициально, поживет здесь немного и снова в Москву, за работу, добывать жилье.

Мать слушала его молча, только редкие слезы медленно стекали по её морщинистому лицу и капали с подбородка на сложенные на коленях руки.

Закончив исповедь, Михаил замолчал и посмотрел в окно, где из-за туч проглянуло солнце и вечерним красноватым светом осветило молодую листву тополя, росшего под окном, отчего листья приобрели медный оттенок и казалось зазвенели, но, наверное, это звенели мысли в его голове от длинного и печального рассказа сына матери о своей неудавшейся жизни.

Мать вытерла слезы и прижалась сыну к груди. Он обнял её за высохшие плечи, чувствуя под руками слабые и редкие удары сердца матери. Оба молчали. Успокоившись, мать отстранилась от сына и тихо спросила: «Что ж ты не вернулся домой, к одинокой матери – если там, в Москве, не получилось устроить жизнь? Здесь, по любому, тебе было бы лучше.

Глядишь, и невесту по сердцу нашел, если б остался в прошлый раз, десять лет назад – ты тогда был мужчиной в самом возрасте, да и теперь ещё не поздно обзавестись семьей и порадовать меня внуками. А если женщина попадется хорошая – то можно и с детьми взять, и неродной тебе ребенок станет родным при хорошем отношении.

Многие из детдомов берут приемных детей и ничего, живут, а дети их родителями называют: папой и мамой».

Михаил поморщился: разговор о детях, ему, пятидесятилетнему мужчине, прожившему всю жизнь бездетным, был неприятен, но он не возражал матери в её стремлении к продолжению их рода.

– Ну и что бы я здесь делал? – ответил он на упреки матери, если б остался тогда, десять лет назад? Сама говорила, что никакой работы в поселке нет, а мужики спиваются от безнадежья. И как бы мы жили на твою пенсию, которую тогда выплачивали с задержками по три месяца?

– Ничего, как-нибудь прожили, ведь другие живут, – отвечала мать, в которой заговорил бухгалтер. Твою комнату в Москве можно продать – сам говорил, что цены на жильё там сумасшедшие.

Не хочешь продавать – можно сдать квартирантам и на эти деньги здесь жить, а там, глядишь, и работа подвернется. Здесь люди, пока ещё, не такие злые и алчные, как в Москве, будь она проклята. Человеческие соседские отношения сохранились, много твоих знакомых – ещё по школе, остались здесь и спокойно живут: может и тебе помогут с работой, у тебя же институтское образование, московское.

Можно учителем в школе или в администрации, – оживилась мать, находя дополнительные доводы для сына, чтобы он вернулся домой, избавил её от одиночества и позволил дожить свой век в семейной обстановке.

– Ладно, мать, подумаю, как лучше быть, – ответил Михаил, вставая, чтобы прекратить затянувшуюся беседу.

Думай, думай, Мишенька, только скорее, а то мне не дожить до твоего возвращения,– сказала мать, – а пока я пойду смотреть телевизор. Знаешь, чтобы не скучать вечерами одной, я смотрю два сериала: про любовь и жизнь артистов, и потом иду спать. Сейчас как раз и начинается моё кино, а ты отдыхай с дороги и думай, как обещал матери, – закончила она и ушла смотреть кино про несчастную любовь и хороших людей – бизнесменов.

Михаил, действительно, почувствовал усталость: в вагоне спалось плохо, потом дорога на автобусе и беседы с матерью измучили его окончательно и, застелив постель бельем, приготовленным матерью, он лег и быстро уснул, как в детстве – спокойным и глубоким сном.

Отдохнув дома два дня, Михаил отправился с матерью на кладбище – навестить могилу отца. Дорога была через весь поселок, мать шла медленно и через час пути они вошли в ворота поселкового кладбища. Михаил обратил внимание, что эти ворота, которые раньше были вдалеке от дороги, теперь перенесены к самой обочине и сразу за ними тянутся ряды могил.

Кладбище сильно разрослось за эти годы и односельчане настойчиво переселялись сюда, где все равны – нет богатых и бедных, здоровых и больных и от людей оставались только надписи на памятниках и кое-где фотографии, с которых ещё живые люди смотрели на окружающее их поселение мертвых.

Могила отца находилась в глубине кладбища, на пригорке. Михаил был здесь в прошлый раз, но сейчас, без помощи матери, он не нашел бы это место: так всё заросло бурьяном, прошлогодние сухие стебли которого торчали сплошным частоколом посреди могил и на многих из них, которые оставались без ухода.

Отцовская могила, к которой подвела его мать, была чиста от чертополохов и аккуратно прибрана, а возле железной пирамидки служившей памятником, росли недавно посаженные цветы. Пирамидка, которую изготовили товарищи отца по работе из подручных материалов, совершенно заржавела, краска облупилась, а надпись на ней стерлась.

Мать присела на скамейку у соседнего погребения, сняла платок с головы, вытерла вспотевшее лицо, затем встала, подошла к могиле отца и поклонилась.

Вот, Фима, привела к тебе сына, ты уж прости его, что редко приходит – живет он далеко и приезжает редко, зато я хожу к тебе всегда, как смогу. Помнишь, недавно приходила на пасху, прибралась здесь, почистила и высадила цветы.

Памятник не смогла покрасить: сил нет, но сынок наш покрасит его и обновит надпись – он ещё долго здесь гостить будет. Смотри, какой у нас славный сын, Мишенька: он уже старше тебя и ещё поживет долго, а мне немного осталось, скоро и я упокоюсь здесь, рядом. Тогда и тебе не будет одиноко среди чужих, и мы снова будем вместе, навсегда уже.

Мать замолчала, отдыхая после такой длинной речи, а Михаил протер надпись на памятнике, пытаясь прочесть даты жизни отца, но ничего не получилось. К своему стыду, он не смог вспомнить точные даты жизни отца, а спросить у матери было неловко – она могла обидеться, что сын забыл отца.

Конечно, мама, покрашу памятник и поставлю оградку, – сказал Михаил неожиданно для себя, подошел ближе и встал рядом с матерью. Мать наклонилась к обелиску, поправила цветы и вернулась снова на скамейку, обессиленная. Михаил присел рядом, и мать прижалась к нему, безмолвно шевеля губами, словно выговаривая про себя что-то тайное, не подлежащее оглашению вслух даже в этом безлюдном месте.

Михаил окинул взглядом расстилающееся перед ним кладбище, протянувшееся вдаль узкой полосой в лощине до оврага и окруженное по краям густыми и ядовитыми зарослями борщевика, или, по научному – амброзии.

Сорняки взметнулись на трехметровую высоту темно-зелеными могучими стеблями, готовыми захватить эту обитель мертвых, повинуясь неистовой жизненной силе, присущей сорнякам и подлым людям: кое-где на заброшенных могилах уже торчали одиночные зонтики этих вездесущих растений.

Мать закончила свою безмолвную речь, встала, опершись на плечо сына, и показав на свободное место рядом с могилой отца тихо молвила: «Положишь меня здесь, рядом с отцом, справа от него – я всегда дома была от него по правую руку, а это место будет нашим домом».

Михаил снова огляделся, чтобы запомнить это место для следующего посещения, а мать подошла к обелиску и, положив на него руку, закрыла глаза и замерла неподвижно, словно пытаясь почувствовать связь с лежащим внизу её единственным в жизни мужчиной и мужем. Наверное, ей удалось это, и облегченно вздохнув, она выпрямилась и молча пошла к выходу, опираясь на руку сына.

На следующий день Михаил зашел в ритуальный магазин, чтобы купить или заказать оградку, как и обещался матери, и осмотревшись с широким выбором ритуальных принадлежностей и приценившись, вдруг решил поставить отцу новый памятник из мраморной крошки с выбитой на нём надписью, которая не будет стираться.

Деньги у него, в этот раз, были с собой, потому что часть своих сбережений он постоянно носил при себе, как ладанку, на шее. Другие носят крестик или амулет, а Михаил носил деньги – доллары. Он оплатил задаток и заказал оградку и памятник с надписью и фотографией отца, для чего пришлось вернуться домой, найти приличную фотографию отца и свидетельство о смерти с датами его жизни и передать это мастеру при магазине, который обещал за неделю сделать всё в лучшем виде.

Через неделю Михаил снова посетил погребальный магазин: его заказ был готов, пришлось доплатить остаток и за установку, что всё вместе обошлось ему в 400 долларов, которые охотно взяли в магазине вместо рублей. Он подивился дешевизне смертного бизнеса в поселке: в Москве эти услуги обошлись бы в несколько раз дороже, но видимо местные предприниматели ориентировались на доходы жителей и не вздували цены выше способностей жителей к оплате смерти родственников.

Памятник и оградку погрузили на машину, мастер взял двоих рабочих и Михаила – чтобы показал место установки, и бригада поехала на кладбище. Михаил указал место и за полчаса дело было сделано: памятник установлен, холмик по периметру окружен брусками того же мрамора, оградка установлена так, как желала мать – справа от отца в оградке осталось свободное место.

Всё это закрепили цементом, чтобы нельзя было утащить, поскольку такие случаи уже были, особенно с железом, которое местные алкаши тащили с кладбища и сдавали в металлолом за бутылку самогона. Михаил дал рабочим денег на водку и отпустил их с машиной, сказав, что вернется пешком.

Рабочие уехали, а Михаил присел на скамейку, где в прошлый раз сидела мать, и оглядел проделанную работу. Могила отца приобрела совсем другой вид: вместо коммуналки она стала выглядеть как отдельная квартира, которой никогда не было у Михаила.

С керамической фотографии памятника на него смотрел отец, совсем ещё молодой и торжественный, поскольку оригиналом фото служила фотография для документов. Холмик был окружен ровным каменным бордюром, который, в свою очередь, окружала невысокая оградка, изолирующая отца от других обитателей кладбища. Результат Михаилу понравился и он отправился за матерью, чтобы привести её и показать свою работу.

Утром следующего дня они пошли вновь на кладбище. Михаил сказал, что навел порядок там, но не говорил матери, что именно сделано. Когда пришли на место, мать восхищенно всплеснула руками: «Красота-то какая! И отец как живой на фото, а то я забывать уже стала какой он: теперь с ним и поговорить можно, когда буду приходить одна,– сказала мать и, присев на скамейку, стала рассматривать преобразившееся место упокоения своего мужа.

С овальной керамической фотографии, вклеенной в углубление памятной плиты, на них напряженно смотрел отец и муж, словно силился что-то сказать, но не мог или не смел. Под фото, выпуклые буквы и цифры утверждали, что именно этот человек покоится здесь, а прожил он срок, указанный датами начала и конца жизни, соединенных черточкой.

Михаил понял вдруг, что эта черта и является человеческой жизнью. Именно в ней заключаются все события, чувства и мысли человека, которого ещё живым запечатлела памятная фотография.

–Какая-то черточка вмещает в себя всю жизнь, срок которой ограничен двумя датами,– думал Михаил, – может через много лет, посторонний человек, случайно проходя мимо к своим почившим родственникам и задержав мимолетный взгляд на фото и сроке жизни, не обратит внимания на эту черточку, в которой и заключена жизнь человека с фотографии. И какой тогда смысл в этих памятниках, которые понятны и близки только тем, кто знал этого человека при жизни, а через поколение уже никто и не вспомнит про него?

Но увидев радостное лицо матери, он понял, что эти памятники нужны именно тем, кто знал и любил упокоившихся под ними людей. Они помогают живущим отчетливее вспоминать умерших в дни посещений, как он и мать сегодня посетили могилу отца и мужа и вспомнили его живым.

Подошла мать и вдруг поцеловала Михаила в руку.

– Спасибо, сынок за заботу об отце. Теперь и мне есть место рядом с ним, а то всё опасалась, что кто-нибудь займет его. У нас здесь хоронят, как вздумается: есть свободное место – туда и положат, если рядом со своими места уже нет.

А народа много сейчас умирает, да всё больше молодые: кто от водки, кто от наркотиков – будь они прокляты, а кого и убивают, чего раньше никогда не было.

Михаил смущенно отдернул руку:

– Что ты мать удумала – руки целовать? Я ещё в прошлый раз хотел навести здесь порядок, да денег не было. Их и сейчас не густо, но если бы не сделал, то уже никогда бы не смог исполнить сыновний долг. Хороший у меня был отец и ты рада, вот и пусть этот порядок здесь сохраняется дальше.

Они посидели ещё немного и направились в обратный путь. Проходя мимо свежих захоронений, Михаил снова обратил внимание на множество молодых людей, лежащих под могильными плитами. – Действительно, много молодежи: раньше такого не было. Пить – пили, но не спивались и не травились суррогатами, а наркоты вообще не было – никто и не знал, что это такое. Чтобы убивать других – только несчастные случаи бывали, сейчас стариков за их пенсии убивают. Мать рассказывала, что по соседству сын свою мать убил – денег на водку не давала со своей пенсии. – размышлял Михаил, минуя очередной памятник с которого смотрел, улыбаясь какой-то парень.

Вдруг он увидел на памятнике знакомое лицо, смотрящее в упор на них: проходящих мимо мать и сына – это оказался его одноклассник.

– Смотри, мать – Димка, я с ним учился в школе, – окликнул он опиравшуюся на его руку маму.

– Да, в прошлом году умер от водки. Дети его выросли и уехали, жена ушла от пьяницы, и он жил с матерью на её пенсию, безработным. Денег мало, вот и пил всякую дрянь, и отравился. Тут ещё двое или трое твоих одноклассников лежат, которые по соседству жили, а где похоронены я не знаю, – отвечала мать,– пойдем, что-то я устала сегодня от радости, что ты принес мне своей заботой об отце.

XXXI

Больше каких-то дел у Михаила не было, и почти две недели он провел ещё у матери в спокойной и размеренной жизни поселка, где все радости и печали прятались за заборами домов и за дверями квартир.

Знакомые сельчане, при встречах на улице, обменивались короткими приветствиями, или обсуждали поселковые новости, пенсии стариков и цены в магазинах, проклиная московскую и местную власти и барышников, наживающихся на людских невзгодах.

Михаил гулял по поселку, сидел в сквере у кинотеатра, рассматривая редких прохожих, ходил днем на пруд, где сидел на берегу, сняв рубашку и вспоминая детство, когда с ватагой таких же мальчишек они прибегали сюда, сбрасывали одежду и с разбега плюхались голышом в воду, распугивая домашних уток, плавающих вдоль берегов.

Сейчас здесь было тихо и одиноко, мальчишки не прибегали, да и мало стало детворы в поселке: одну школу, старую, где учился Михаил, уже закрыли, а вторая, новая, со слов матери, тоже была неполная – заводить и растить детей стало непозволительной роскошью для большинства сельчан.

Однажды, Михаил прошелся до безымянного ручья, что протекал за околицей. Сидя на берегу, возле старой ветлы, под кроной которой он в юности занимался, как сейчас говорят, любовью со своей первой девушкой, Михаил вспомнил, что эту первую девушку звали так же, как и его последнюю женщину – Машей. Судьба этой последней Маши, с которой Михаил прожил в согласии более трёх лет, сложилась трагически, и Михаил съёжился от мучительных воспоминаний.

Года через четыре после ухода Маши в гувернантки, он решил отыскать её следы и, возможно, вновь наладить отношения, полагая, что дочь Маши уже подросла и вполне может жить с бабушкой. Он нашел адрес Маши и в выходной день, с утра, отправился в путь. Память его работала отлично и, приехав в городок её жизни, он быстро нашел пятиэтажный дом, у которого уже бывал, но так и не решился зайти вскоре после ухода Маши, и позвонил в нужную квартиру.

Дверь открыла старая и сгорбившаяся женщина, по-видимому, мать Маши, но выглядевшая значительно старше её возраста, и спросила, что нужно. Михаил ответил, что ищет свою знакомую – Машу, которая когда-то здесь проживала. Женщина пристально посмотрела на него и спросила: «Вас, часом, не Михаилом звать?» Михаил это подтвердил и женщина, устало повернувшись, пошла вглубь квартиры, пригласив Михаила пройти следом.

– Вам есть письмо от Маши, храню его, – сказала она. Михаил вошел и огляделся. Квартира была двухкомнатная и убрана ещё советской мебелью, когда учителя почитались и получали скромную, но вполне достойную зарплату и бесплатно квартиры от государства в первую очередь.

Женщина открыла комод, порылась в нём и, найдя письмо, подала его Михаилу.

– Присядьте здесь и прочитайте, а остальное я вам расскажу после.

Михаил взял письмо в открытом конверте, вынул листок бумаги, исписанный знакомым ровным учительским почерком Маши, и начал читать, вглядываясь в расплывающиеся от внутреннего напряжения строчки.

«Здравствуй Миша!

Если ты читаешь это письмо, значит, я была права, полагая, что когда-нибудь, ты вспомнишь обо мне и захочешь найти.