Палеонтология обратной стороны

Пришлось встать на оставшемся свободным пятачке и обратить внимание собравшихся на то, что обвиняют они друг друга в одном и том же, но немного разными словами, все они этим обвинениям не соответствуют или соответствуют в неодинаковой, но равной степени и т.д. Немного политэкономии, немного истории, в том числе национал-большевизма, национал-большевиков и милиции, простой вопрос к оппонентам: «А вы что предлагаете?» – и оказалось, что, как всегда, конфликт назревал – или его провоцировали – между людьми с общими интересами и взглядами.

Молодым людям, конечно же, хочется подраться для наилучшей организации обратных связей и контроля хода онтогенеза – ну так пошли бы куда-нибудь и подрались, не создавая политических осложнений.

# … хочется подраться для наилучшей организации обратных связей и контроля хода онтогенеза

Большие сборища народа менты, разумеется, видели. Большие агрессивные сборища народа менты тоже видели и даже бились с ними. Но такого сборища, какое сейчас возникло в фойе театра, они не видели никогда. Когда люди собираются вместе, их что-то объединяет, в том числе во внешнем виде. Если речь идёт об агрессивных сборищах, то пример тому футбольные фанаты. Даже если они принадлежат к разным фирмам, то всё равно на уровне «футбольный фанат» они выглядят достаточно одинаково. Или вот, например, сами менты – они часто собираются на те или иные мероприятия большими собраниями, но при этом все они в форме, может быть даже в разной, но в форме.

Здесь же толпились люди в костюмах, в поношенных телогрейках, в униформе различных субкультур, основной идеей которых является ненависть друг к другу, и вообще, наверное, одеты делегаты съезда были во всё разнообразие гражданской одежды, и то часто сразу не скажешь, какую можно себе представить. Дама в норковой шубе и бриллиантах, правда, конечно, не крупных, внимательно слушала длинноволосого панка, по оформлению своего лица явно старавшегося догнать «Восставшего из ада», а какие-то дети, которые почему-то пришли без родителей, увлечённо спорили с седовласыми господами профессорской внешности.

Все эти люди оживлённо и заинтересованно обсуждали что-то важное и всем им известное, то, перед чем все они были равны и не различались даже полом и возрастом. С чисто оперативной точки зрения если бы они что-то сделали и просто разошлись бы по улице, то никогда нельзя было бы сказать, что они были вместе. С общественно-политической точки зрения это было всё общество – само общество, причём именно общество, потому что каждый принадлежал к нему самому, а не к какой-нибудь группе или страте. Это были как раз те, кто является не властью, а её источником.

В назначенное время делегатов попросили пройти в зал. Поскольку по малолетству мне никаких функций не нашлось, я тоже с удовольствием поднялся и разместился. Оформление зала было совершенно палеонтологическим в том смысле, что с абсолютной лаконичной ясностью выражало самоощущение собравшихся как обитателей пламени. Бурей с градом над застывшим в нацбольском приветствии залом пронёсся партийный гимн. Начали выступать наши вожди. Я думаю, что абсолютное большинство собравшихся ни минуты не могло спокойно усидеть ни за школьной партой, ни на институтских лекциях. Зал с висящим в воздухе сосредоточением слушал и слушал – так, как будто бы он это говорил себе сам. Я посидел-посидел и понял, что как бы мне здесь ни было хорошо, моё место не здесь. Я встал и спустился в фойе.

Сигнал я принял точно – у ментов началась ментальная паника. Паника была именно ментальной, потому что физически им ничего не угрожало, и они со всей отчётливостью видели, что нацболы их в обиду не дадут. В этом месте дураки смеются, а ни нам, ни ментам было тогда совсем не до смеха.

# … у ментов началась ментальная паника

Дыхание ненависти

Укреплялись мы, и подымали голову ихние, точнее то, что у них было вместо головы, подымал Кремень. Вообще, если случались какие-то потасовки с ментами у нормальных ребят, то пихались, могли аккуратно положить на асфальт для спортивного обозначения победы или с дозированной силой огреть древком, которые в те времена были больше похожи на оглобли, или резиновой палкой – кто что с собой прихватил.

И те, и другие были из одной среды – то, что делить им нечего, они уже понимали, а то, что многое могут сложить и умножить – ещё пока только чувствовали. Бывшие сотрудники любили похулиганить в гражданском строю, а среди ментов было достаточно ребят с татуировками ACAB на предплечьях. Ихние – это было совсем другое, это были фашисты в аутентичном димитровском смысле.

Всякое явление – это только явление, проявление на поверхности глубинных движений, коренных классовых интересов. Если есть одни, то будут и другие. Нельзя писать про нацболов и не сказать, кем были их враги.

Через ихних, как через оголённый кабель, пёрла вся ненависть призраков древнего зла, вселившихся в Кремень. Они выросли в семьях, которые с горькой иронией называют хорошими и культурными, то есть тех, которые рожают детей по разнарядкам иностранных шпионских контор. Я с содроганием вспоминаю впечатление, которое производили на меня встречи с этой кислотной как едкое кали средой в позднем детстве. Вступительное «ведь», вкрадчивое затягивающее «мы», затем значительное «культурные» и совершенно с этим не вяжущееся «люди». Люди по определению не приспосабливаются к среде ни искусственным, ни естественным отбором. По спине пробегает животный озноб – это остатки шерсти пытаются встать дыбом на загривке. К тебе принюхиваются, решая в каком месте в передней лучше выставить сделанное из тебя чучело.

Слово «культурные», конечно, как всегда, у них означало не то, к чему привлекают твоё внимание, а то, от чего его отвлекают, то, что у тебя в данный момент за спиной. Предай всех их – некультурных, грязных и грубых – тех, кто делает для тебя всё – тепло, свет, хлеб, становится между тобой и тем, кто пришёл, чтобы у тебя всё это отнять, предай, и мы будем говорить, что ты тоже культурный. Просто за то, чтобы они так о тебе говорили. Островский в «Бесприданнице» всё это расписал, избавив меня от необходимости демонстрировать отсутствие таланта хотя бы по этому поводу.

Потом привык более-менее. Скорее, привык скрывать реакцию. Они так забавно обижались, когда оказывалось, что кто-то просто за их мнение о нём не готов продать свою и чужую жизнь. Когда я проигнорировал в очередной раз эту идиотскую манипуляцию, было произнесено максимально страшное заклинание:

– А я-то готов был тебя уважать!

С огромным удовольствием не стал сдерживаться:

– Да кто ты, падаль, такой, чтобы меня уважать?!

***

Самая вдохновенная лекция, которую мне прочли в Институте, и то в персонально-факультативном порядке, была посвящена тому, что «Студент! Этого! Института! Не может пить с матроССами!». Кто не понял – не пить, а с матросами. Со всеми прочими знаками придыхания и запинания – с ними просто читать будет трудно. Страшно было, конечно, не то, что мы пол-литра на двоих раздавили, а то, что мне могли рассказать о морской биологии то, что им было никогда не понять – даже не то, а так, что гораздо хуже.

По поводу «пить» – сколько цистерн спирта уходит в научной среде «на протирку главной оптической оси», не мне вам рассказывать. Прежде чем выработать в себе скрупулёзную добросовестность учёного, нужно же чем-то освободить для неё место, вытравить обычную, быдлячью, некультурную, просто человеческую совесть. Органические поражения – приемлемый, а в отношении мозга и часто желательный сопутствующий ущерб.

***

Во время обучения в Институте я прослушал только три курса, соответствующих по уровню его амбициям. Один из них был совершенно чарующим – по сравнительной анатомии беспозвоночных, как это называлось, а в реальности – по сравнительной анатомии собственного мышления. Чего я потом только из него не сделал, кому только его не пересказывал – в поездах и в кубриках, на допросах и в омоновских пазиках, продавцам, путейским рабочим, утомившимся нацболам. В коридорах судов выстроенная таким образом сравнительная анатомия мгновенно позволяла людям понять, что не их судят, не они судят, а они все судят обо всём. Те, кому это действительно нужно, всегда были в восторге даже от моего бледного схематичного изложения. Других курсов этого преподавателя мне прослушать не удалось, но и до нашей геологической среды долетают студенческие восторги, которые они вызывают.

Познакомился, даже не познакомился, а увидел его в первый раз там же, где и «пил с матроССами». По технической необходимости для обеспечения водой полевой биологической лаборатории нужно было углубить естественную котловину и сделать из неё маленькое водохранилище. Углубить надо было ненамного, метра на два – собственно, ничего сложного, за исключением одного – это была гранитная скала. Скала была старая, растрескавшаяся на большие длинные блоки, и её вполне можно было разобрать и эти блоки вытащить, но проблема была в том, что биологи не очень привычны к работе с такими материалами. У вооружённого человека оружие находится не в руках, а в голове.

# У вооружённого человека оружие находится не в руках, а в голове

Посмотрев на очень большие, но не имевшие никакого полезного результата, кроме своей величины, усилия согнанных студентов и молодых сотрудников и чуть было не оставшись без рук, я решил как-то всю эту опасную суету уполезнить. Всё-таки, сами понимаете – тяжёлое детство, тяжёлые игрушки – кувалды, клинья, ломы, кирки и каменные глыбы. Ещё очень лопаты любил, и до сих пор люблю, но они здесь были ни при чём.

Я влез на бугорок и стал вносить полезные предложения, которые, понятно, никем не были замечены. В живом русском языке есть такие слова, которые дают жизнь и самому языку, и его носителям, и их сознанию. Именно за это их так ненавидят те, чьё сознание мертво и отравляет своей мертвечиной всё вокруг, а слова им мешают как чистая проточная вода, которая смывает с души всё скверное. Так вот, эти слова обладают способностью создавать матрицу смыслов у группы работающих людей и заставляют левитировать даже самые тяжёлые и неудобные предметы.

Я тоже знаю несколько таких слов, и поскольку присутствовавшие меня не слышали, будучи увлечены комплексным нарушением правил техники безопасности, а мне не хотелось, чтобы они добавили к этой коллекции также и памятные знаки от последствий своей увлечённости, я решил с ними этими словами поделиться. Многотонные гранитные столбы, как статуи острова Пасхи, сами – ну, почти – выскочили из котлована и уверенно залегли по его бортам. Среди окормляемых моей проповедью был крепкий мужичок в красной клетчатой ковбойке – видно, что биолог, но ломом орудовал очень старательно, и, главное, стремился это делать правильно – сообразно словам.

Начался новый учебный год, и этот мужичок входит в аудиторию и приступает к ведению своих волшебных занятий – они были никак не менее волшебны, чем слова, которые заставляют двигаться каменные глыбы. И так же, как эти слова, они лишали веса тяжелейшие биологические проблемы. После первого занятия я подошёл к нему, чтобы извиниться за возможную неловкость той ситуации, чем немало удивил его, поскольку он тоже знал, что без слов левитации гранитных глыб достичь никак нельзя, а само воспоминание о приятной тяжести лома в руках явно доставляло ему удовольствие.

Он читал прекрасные лекции, по качеству соответствовавшие свету, который горел у нас в аудитории, и воде, которая чудесным образом всегда текла из крана, если его повернуть, и самому крану, из которого она не текла, если его повернуть обратно. Поэтому палачество просвещённой среды над ним не знало человеческих пределов. Блестяще защищённая им докторская ВАКом утверждена не была… Даже на тех конференциях, где ему доводилось выступать, зал выражал нарочитое ожидание скорейшего окончания доклада, а тех студентов, что слушали его, открыв рот, отмечали многозначительными взглядами. «За всё хорошее – смерть!». Они бы, наверное, с наслаждением совсем убили бы его за то, что студенты начинают хоть что-то понимать, но они хотят убивать чужими руками, а времена их подлого всесилия прошли. Они глаза выкалывать не будут – они за́ руки будут держать.

# Они глаза выкалывать не будут – они за́ руки будут держать

***

Конечно, я общался по календарной необходимости с плюс-минус сверстниками из культурной среды. Покровительственно принимающего в «свой круг» и связывающего его обязательствами обращения «старик» и ожидания от меня восторженного мления не спускал никому. Чтобы не стать такими же, люди были готовы гореть в паровозных топках, куда эти «старики», тогда ещё звавшиеся господами, их закидывали живьём, и заживо вмерзать в ледяные глыбы – только чтобы не приобщиться к одной с ними культуре. Карбышев, кстати, был добрым приятелем моего деда. По крайней мере, на следующий раз моё отсутствие никто не воспринимал как неуважение к виновнику торжества и компании.

В общем, с культурной средой, из которой Кремень нахимичил ихних, я был хорошо знаком – лучше, чем хотел бы. Пока ещё ваша кочерга мой пепел не ворошит…

***

Через много лет после того, как закончил институт, я зашёл туда по каким-то делам, и в коридоре встретился с одним из наших тогдашних преподавателей, сделавшим с тех пор очень хорошую карьеру. Он спросил:

– Как живёшь? Чем занимаешься?

Я стал рассказывать – рассказать было что, а слушал он очень внимательно. Вдруг он изменился в лице и прошипел:

– Интересно жить хочешь!??

Через на мгновение приоткрывшееся выражение его глаз на меня кинулась холодная сущность этой стороны – можно называть её контрэволюцией, можно деволюцией, можно для краткости просто дьяволом. Кинулась, обожглась и скрылась обратно в своей пустоте. По наивности когда-то я думал, что они просто не умеют, не понимают, их некому было научить, и от этого они завидуют тем, кто может.

Но нет! Умеют, и пока лучше нас. «Нам песен прощальных не надо – сыграй нам тревогу, трубач!»:

Я, воин НБП, приветствую новый день.

И в этот час единения партии я со своими братьями!

Чувствую мощную силу всех братьев партии,

Где бы они сейчас ни находились.

Пусть моя кровь вольётся в кровь партии,

Пусть мы станем единым телом.

Да, Смерть!

Это «воинская молитва НБП», которую Партии предписал её Вождь, «чтобы где бы партийцы не находились, они знали, что в этот момент все партийцы в той же позе произносят ту же молитву» (Эдуард Лимонов, «Другая Россия»).

Смысл лозунга «Да, Смерть!» пленительный и манящий для одних и вызывает иронию над эпатажем или ужас у других. Верно и то, и другое – первые умрут, чтобы родиться снова, вторые умереть не смогут и просто рассеются.

***

Когда случались стычки ихних с ментами, они стремились именно покалечить сотрудника, что им часто удавалось. При этом административно оказывался виноват сам сотрудник по вполне понятным фашистским причинам, а для сотрудников по тем же причинам ихние были практически неприкосновенны. О нацболах и говорить нечего, их ихние разве что только открыто убивать боялись. Но у нацболов, в отличие от ментов, не были связаны руки! Поэтому, если допустить такую практико-теоретическую возможность, что ихние могли бы напасть на наш съезд, то ментам при любом раскладе пришлось бы несладко, если бы они им противостояли, а противостояли бы они этому зверью наверняка.

Встреча электората с менталитетом

Менты прекрасно видели, что, по крайней мере, сегодня у них таких проблем не будет. На улице стояли надёжные посты нацбольской охраны; где Алёна разместила замаскированные резервы, они скорее всего уже просекли, да и мест, где это можно было бы сделать, было не так много, а в зале сидело семьсот спаянных железной дисциплиной и единой волей «Долбоёбов», у которых они отмели три ящика металлолома, но на всякий случай никуда их уносить не стали, а поставили на видном месте у выхода. То есть, в этом смысле всё было хорошо и спокойно.

Я спустился в фойе и стал наблюдать ситуацию. Напротив меня, ближе к входу, кружком стояла явно группа руководителей как в штатском, так и в форме. О чём они говорили, я не слышал, в смысле не разбирал слов, но эмоция панического ужаса через интонацию долетала очень чётко. Пока я размышлял над тем, как мне вклиниться в эту ситуацию, от кружка отделился высокий, про таких говорят – «долговязый», весьма возрастной старший офицер, буквально подбежал ко мне и совершенно не стесняясь своей паники, что могут себе позволить только действительно смелые люди, выпалил:

– Когда вы придёте к власти, вы же нас всех перевешаете!!

В отличие от него я-то был спокоен, и поэтому такой навеянный паникой фантом меня очень удивил, что тут же отразилось на моем лице. Я говорю:

– Во-первых, с чего?! Во-вторых – если даже это кому-то придёт в голову, то вы профессионалы, и чтобы достать одного из вас даже поодиночке, надо положить минимум четырёх своих и, самое главное, когда мы придём к власти, кто будет этих, – не буду даже писать кого, – вылавливать? Вот они, что ли? – я кивнул в сторону зала.

Насколько была сильна паника, настолько же и ясным было осознание. Просияв, он сказал только:

– Да вы же отличные ребята! – и опрометью бросился обратно. «А мужики-то не знают…».

Он подбежал к своему кружку, который выжидательно следил за нашей беседой, и начал объяснять политическую диспозицию, активно помогая себе своими длинными руками. Диспозиция была понята мгновенно, и тут я осознал, почему меня именно в этот момент и так жёстко вымело из зала. Скорее всего, было принято какое-то важное решение, и всё здание театра заполнилось стоячей волной нацбольского клича «ДА, СМЕРТЬ!!!». Если бы я опоздал хотя бы на десять минут, да хотя бы на минуту, то ясно, как бы это подействовало на людей в паническом настроении. Сейчас же всё прояснилось, и мужики подняли в сторону зала взгляды, полные надежды и веры в тех, кого они защищают: когда придёт время, они будут умирать на улицах этого треклятого города не в одиночку.

# …они будут умирать на улицах этого треклятого города не в одиночку

Понятно, что, благодаря консолидированности милицейской общественности, понимание ситуации среди неё разлетелось мгновенно, и все эмоциональные барьеры рухнули. Охраняющие обеих структур перестали подозрительно коситься друг на друга и образовали общую взаимодействующую сетку постов. Ко мне и товарищам уже стали подходить так просто поинтересоваться, что к чему. Естественно, к съезду вышел шикарно иллюстрированный номер Газеты, до времени он хранился в пачках в специальной комнате, чтобы по окончании раздать его делегатам, которые должны были развезти его по регионам. Я у ребят, следивших за сохранностью газеты, отнял две пачки и пошёл раздавать её ментам.

Наверное, это была ещё более благодарная аудитория, чем сами нацболы, потому что нацболы примерно знали, о чём там написано, многие на фотографиях узнавали себя, а менты, вероятнее всего, видели её в первый раз, как и нас самих, по крайней мере, не в драке. Естественно, в первую очередь я донёс газету до пазиков с ОМОНом, которые стояли на площадке перед театром. Как вы знаете, обычное состояние ОМОНа на таких мероприятиях – это настороженная расслабленность. Обыватели воспринимают это как «сонный ОМОН». Когда я появился со своей пачкой – одна уже разошлась – то «сон» как рукой сняло.

Те, кто мог по службе, переключились с контроля оперативной ситуации на контроль информационной. Праздничный номер в основном состоял из весёлых картинок, и, конечно, многие из них были посвящены самому весёлому, красивому и запоминающемуся – эпическим битвам нацболов и ОМОНа на митингах. Визуально это сразу создало общность, задало приподнятое боевое настроение, а нужные слова я добавил устно. Они долго искали на фотографиях себя, но, к сожалению, никто из них в кадр не попал. Многие же из организаторов Съезда на них получились очень здорово, их с радостью узнавали, когда они проходили возле пазиков, и это вселяло в собравшихся ещё большую уверенность в том, что всё идёт правильно и надёжно.

Поскольку менты несением службы привязаны к определённым местам, то я и ходил змейкой, чтобы все, кто хочет, могли у меня спросить о том, что им было интересно. Через очень непродолжительное время экземпляры нашей газеты украсили лобовые стёкла пазиков и служебных машин. Сигнал потенциальному врагу был дан недвусмысленный: если сунутся – будут иметь дело с нацболами. Что в этом случае будут делать затаившиеся в засадах сотрудники в штатском – врагу тоже было ясно.

По всей видимости, информация распространялась всё дальше, и из города прибывали самые разные солидные очень приятные дядьки, все интересовались у товарищей и у меня, чего мы хотим. Разумеется, всё это не могло обойтись без внимания «Братьев Большого Брата». Они, конечно, не представлялись и старались не выделяться среди прочих приятных дядек, но их сразу было видно – если менты опирались в первую очередь непосредственно на ментальность, то «братья» в большей степени на образование, хотя, в отличие от так любимой мной среды, они умели им пользоваться. Это и понятно – они в целом бились с врагом, у которого нет разума, а только сознание, и здесь принцип сочувствия мог очень сильно подвести – тут нужно именно знание.

Герман и Алёна, иронично ухмыляясь, наблюдали за всей этой длительной сценой и, конечно, очень внимательно выслушивали, что же я там такое несу, что это интересно съехавшимся с половины города приятным дядькам, из которых я-то никого ещё не знал, но думаю, что они знали некоторых очень хорошо. Через некоторое время они удалились по дальнейшим делам.

В фойе подтянулись и другие ребята, любящие поговорить о политике с понимающими людьми, и наступило такое братание, что начала происходить некоторая путаница. Правда, политически вполне адекватная.

Сидим мы на столе с какими-то двумя операми и о чём-то оживлённо беседуем. Подходит одна из наших девочек, кстати, дочка одного из блестящих отечественных палеонтологов, и тоже радостно включается в беседу. Приподнятость настроения у всех зашкаливала – и съехались друзья со всей страны, которых ты раньше никогда не видел, и организационно мы победили. Девочка видела явно дружескую беседу и решила, что это какие-то регионалы, поэтому тоже стала что-то рассказывать – но не лишнее, лишнее мы никогда не рассказывали даже ближайшим товарищам. Потом увидела, что у ребят нет значков, которые были отчеканены к съезду, и стала им предлагать два своих, а два, кстати, было не положено, и говорить, что она достанет себе ещё.

Принять мои семафоры ей мешал полнейший восторг – отлично её понимаю, сам попадал в такие ситуации. Опера, ухмыляясь, от значков отказывались, хотя им очень хотелось, но обман доверившегося – это зашквар. Девочку это очень удивляло, в конце концов я уже впрямую сказал мужикам «щас», отвёл её в сторону и популярно объяснил, что если я с кем-то мило беседую, то, скорее всего, это опера, а нацболов я, скорее всего, буду за что-нибудь ругать. Девочка продолжала участвовать в беседе и укладывать оперативные нюансы в своём мощном детском воображении.

Первое заседание съезда окончилось, все пошли куда-то что-то есть, а я на всякий случай остался в фойе и жевал булочку, которую у кого-то отнял. Перерыв закончился без всяких происшествий, делегаты стали подниматься в зал и, разумеется, их персональный состав опять строго контролировался. Поскольку я не был никуда назначен, то подумал, что хотя бы на втором заседании смогу посидеть, и влился в череду делегатов. Алёна что-то объявляла в это время кому-то, кто должен был что-то делать, но заметив моё движение в сторону зала, она железным голосом пригвоздила меня к месту:

– …а Палеонтолог общается с «БББ»!!

Буду создавать, как говорю

Что я видел Съезд только десять минут, мне было, конечно, очень жаль, но многие товарищи, которые обеспечивали его проведение, не видели его вообще. Время вечернего заседания я тоже провёл в самых приятных беседах, но уже с определившимся местом в нашем беспокойным сообществе, так раздражавшем покойников.

Приятными эти беседы может назвать, и то с большой натяжкой – как хорошую растяжку – конечно, только тот, кто привык заниматься постоянным масштабным перекладыванием своих нейронных сетей. Правда, как потом выяснилось благодаря Пенроузу, в первую очередь цитоскелета. Что-то объяснить людям можно только на их уровне понимания. Если не можешь прыгать выше головы, то рта лучше не открывать. Пересказы старых, хотя и очень правильных книжек и встраивание в них современной статистики – это ментам не в уровень, это может делать кто угодно, а они сами лучше всех.