Палеонтология обратной стороны

# … я как палеонтолог, естественно, рассматривал как динозавров, так и большевиков в живом, а не в вымершем виде

Марксизм – это умение расставлять фигуры на доске истории так, как это надо тебе.

Лимонов, собственно, и проектировал организацию так, чтобы в ней могли ужиться все люди героического склада, что и происходило в реальности, потому что нет никакой разницы между тем, чтобы защищать интересы пролетариата или русских рабочих и пенсионеров. При этом русские, естественно, воспринимались в объеме советских, и публика была абсолютно интернациональная. Идеологические дискуссии, конечно, возникали очень часто, но по факту это было выяснение того, какие слова круче говорить. Поэтому, когда мы обнаруживали свои коммунистические воззрения, наши правые товарищи тут же говорили «не маркси», «коммунисты – это за жидов и пидорасов»1, а также что «марксизм – это за колбасу», ну и к тому же понятно, что «жидовское разводилово».

При этом, конечно же, это были слова, потому что евреев среди нас было много, было даже героическое израильское отделение. Некоторые его члены приходили на пикеты перед российским посольством с автоматическими винтовками, поскольку были призваны на действительную военную службу в израильскую армию и, согласно действующему законодательству, находясь в увольнении, обязаны были иметь оружие при себе. Товарищи очень гордились тем, что они именно евреи – ведь Национал же Большевистская партия, и свою долю героизма хавали в первых рядах. Какие-то правые вещи, изрекаемые нацболами, часто выдаются неискушёнными или злонамеренными людьми за нацбольскую идеологию, но к ней они никакого отношения никогда не имели.

Идеология – это то, что люди думают и делают, а не то, что они говорят. За какой-либо реальный антисемитизм в морду били сразу. Очень забавно в этих оперативных обстоятельствах выглядели молодые опера, которые, действуя, вероятно, по методичкам, пытались убедить активистов покинуть партию или действовать против неё потому, что в ней много евреев. Иногда даже не понимали, что разговаривают с евреем. Сами опера антисемитами тоже, конечно, не были, а свастику часто называли «сластика» – в общем, раннепостсовковая молодёжная среда была вполне гомогенна – все искали какие-то сочетания слов, не интересуясь их значением.

Тем не менее, на слова надо достойно отвечать. Когда о подвигах Маркса, Ленина, Кирова и Сталина говорят, что это за колбасу, то понятно, что все тривиальные опровержения люди уже слышали и пропустили мимо ушей.

Наша восточная бригада московского отделения нашей «русской фашистской партии» – которой такое содержание пытались приклеить недалёкие или не в меру скаредные журналисты – собиралась, конечно, по субботам, конечно, в 7:40 и, конечно, на станции Марксистская. Опять же, как палеонтолог я привык обращать внимание на детали всего, что меня окружает, и не мог не отметить, что пол станции Марксистская украшен восьмиконечными звёздами из розового гранита. Палеонтолог работает не с тем, что видит – видит он только камни, а с тем, что создаёт его воображение: невиданные организмы в неведомых условиях, моря вместо скал и т.д. «Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей». Поэтому эта звезда загрузилась в воображение и ждала своего времени.

Время пришло очень быстро – когда мы услышали в следующий раз, что «марксизм – это за колбасу, а фашизм – это за честь и верность», понятно, что объяснять, что честь и верность достанутся тем, кому не достанется колбасы, было бесполезно. И под этим есть своя сермяжная правда – в нацболах собрались как раз те люди, которым колбасы не достанется, и владеть они могут только честью и верностью. С другой стороны, конечно же у тех исторических персонажей, девизом которых было «моя честь называется верность», не было ни чести, ни верности, и людям нужна совершенно другая мистика. То, что марксизм чужд мистике – это заблуждение. Именно марксизм мистическим образом переделывает наново мир, а не переделивает старый. Пришло время применить на практике мистические навыки марксиста, и на это заявление я спросил:

– А какими звёздами украшена станция Марксистская, если Маркс был жид? – ну, естественно, этого никто не помнил, – наверное, шестиконечными?

– Вроде, нет…

– А какими? – восьмиконечными. А чьим символом является восьмиконечная звезда?

Понятно, что представители «русского Аненербе» никакого представления не имели ни о христианской, ни о языческой символике.

– Восьмиконечная звезда является символом Богородицы, Девы Марии. Известный факт из её биографии, что она некоторое время служила в храме – её вводили во храм. В какой храм её вводили, если в иудаизме женщины в храме не служат? И почему один из её родственников и соратников сказал ей, что падение и восстание многих будет в Израиле и её сердце оружием пронзится? Почему нужно применять оружие против слабой и беззащитной женщины? Так вот, вводили Марию, вероятнее всего, в храм Мары. Или в храм Макоши, воплощением которой и была Мара. А Мара постоянно воплощается в одну из своих жриц, которых зовут говорящими именами Мария или Та-Мара. А теперь посмотрите на икону «Богородица с мечами». Что вы видите? Веер разлетающихся метательных кинжалов. Вот поэтому в случае революционных событий в Израиле к ней нельзя было бы подойти живым, пока сама она жива, и её сердце не пронзено оружием. После этого, правда пришлось бы иметь дело уже не с воплощением Мары, а с ней самой… Как вы знаете, боги живут, пока их помнят. Пока людям требуется возмездие, Мара, его богиня, всегда будет ходить среди нас, и те, кто обладает материалистическим ясновиденьем, будут узнавать её и вдохновляться ею. Посмотрите, кто затевал, пока ещё буржуазную, французскую революцию – Жан-Поль Марат, его родовая фамилия была просто Мара. Маркс начал пролетарскую революцию. Вот поэтому у Маркса фамилия Маркс, и станция его имени, построенная коммунистами, украшена звёздами Мары.

– У-У-У, – говорят наши правые товарищи, – как оказывается у вас, у коммунистов, всё круто! А почему мы об этом не знали?

– А как вы думаете, почему вы об этом не знали?

– А-А-А-А, – говорят наши правые товарищи.

– Так вот – про колбасу – это первая ступень открытой части. Идите и учите то, что оставлено вам тайным орденом жрецов культа Мары!

Прочитав некоторые произведения из классиков марксизма, они с восторгом заявляли:

– Вот это настоящий фашизм!!!

Первое нас радовало, а последнее – огорчало, но что поделаешь – диалектика…

P. S. Тех, кто вырвет что-либо из контекста и использует для клеветы на Партию и партийцев, постигнет кошт Мары.

«Граждане, к оружию!»

Нацболы, разумеется, всегда были поборниками всяческих гражданских свобод и, конечно, в особенности тех свобод, которые граничат с насилием. Одно время стала довольно популярной тема расширения для граждан возможности владения гражданским короткоствольным оружием. По этому поводу прошло даже несколько митингов. Естественно, нацболы не могли остаться в стороне и активно участвовали в созыве граждан на подобного рода мероприятия.

Одним из способов было расклеивание стикеров в разных публичных местах, в том числе и в электричках. Стикеры, естественно, были сформулированы наиболее вызывающим образом, а именно гласили: «Граждане, к оружию!». Далее более мелким шрифтом, конечно, разъяснялось, что это требование либерализации нашего оружейного законодательства.

В электричках стикеры клеились во избежание каких-либо эксцессов следующим порядком. Внимательный юноша шёл впереди, за ним шли две девушки, которые расклеивали стикеры, и внимательный юноша шёл замыкающим. Ничего интересного в самой поклейке стикеров, в общем, не было, интересной была реакция пассажиров.

Когда эта четвёрка входила в вагон, пассажиры про себя решали – «вот пришли фашисты» – и замедляли не то, что дыхание, а сердцебиение. Никто, понятно, ничего не произносил вслух, но никакого другого вербального эквивалента их поведению подобрать было невозможно. Когда ребята выходили из вагона, его население отмораживалось – «вот ушли фашисты» – и продолжало прерванное движение.

Так наши группы заклеивали электричку до головного вагона и шли обратно по перрону. Когда они проходили мимо окон вагонов, возникала та же самая реакция – «вот идут фашисты» – и выражалась до тех пор, пока ребята не пройдут. Почему фашисты? Никакой внешней атрибутики, упаси бог, чем-то напоминающей фашистов, конечно же, не было, просто люди видели организованную группу, делающую что-то непонятное – то есть, если бы к кому-то приставали, было бы понятно, а если ни к кому не пристают и ничего не портят, то это непонятно и опасно. И, как можно было понять, пассажиры электрички были готовы подчиняться любой организованной силе и быть пассажирами чего угодно.

Однажды нас в тамбуре перехватил здоровый мужик, судя по ухваткам, сотрудник силовых структур, и грозно спросил, знаем ли мы, что тут нельзя клеить стикеры? Мы дружно ответили, что знаем, но разгул бандитизма может быть остановлен только если граждане будут вооружены, а иначе силовые структуры всё больше будут превращаться в мишень. Он грозно переспросил, знаем ли мы всё-таки, что тут нельзя клеить? Мы подтвердили, что знаем. Тогда он радостно провозгласил:

– Ну тогда клейте!

Один из наших товарищей был задержан за расклейку этих самых стикеров в метро. В отделении милиции грозный начальник сказал ему, что ночь он проведёт в камере, а с утра его повезут в суд, и, вообще, зачем это нужно – чтобы их всех перестреляли?!

– Нет, – говорит товарищ, – во-первых, если граждане смогут отстаивать своё имущество, то на руках по чисто экономическим причинам будет гораздо меньше нелегального оружия, а во-вторых, если кому-то придёт в голову стрелять в сотрудника милиции, у которого справа и слева вооруженные граждане, то от такого деятеля тут же останется решето.

Начальник покрутил протокол задержания, сунул его куда-то в противоположную сторону от положенной папки и сказал товарищу, чтобы он сейчас отправлялся домой, непременно явился завтра утром, и его повезут в суд, а также поинтересовался, хорошо ли его поняли? Товарищ заверил, что понял его хорошо.

По поводу реакции публики «вот пришли фашисты». Она довольно распространена. В одно время очень усилились нападения провластных экстремистов на нацболов, и на одном из литературных мероприятий во время выступления Лимонова его личная охрана очень плотно контролировала весь зал. Здоровые ребята стояли через три метра в каждом проходе. Посетившая мероприятие интеллигенция просто млела от того, что фашизм уже наступил.

Почему фашизм? Не знаю – это у них такая реакция. После другого культурного мероприятия, также сопровождавшегося угрозой нападения, мы отходили плотной колонной, прикрывая Лимонова. Идущая с мероприятия расслабленная интеллигентная публика с пренебрежительной надменностью обсуждала:

– Вот видите – они же фашисты, даже сейчас строем ходят!

Как только эта фраза кончилась, в нас начали стрелять.

У разных людей – разная реакция. Как-то на одном из скучных митингов союзников мы стояли бесформенной толпой, постояли, поговорили, стало совсем скучно, и я предложил – давайте-ка построимся, чтобы как говно не стоять. Все с удовольствием построились. Тут же с разных сторон подбежали встревоженные менты с закономерным вопросом:

– Что вы собираетесь делать?!

Тем, кто оказался вблизи меня, я всё очень быстро объяснил:

– Есть такая мудрая военная поговорка – «если вы такие умные, то почему строем не ходите?», то есть, если вы не можете позиционировать себя физически, то как вы можете позиционировать себя политически? Вот мы и построились, чтобы идиотами не выглядеть.

Менты, произнеся успокоенное «а-а-а», расслабленно двинулись на прежние позиции – ведь, действительно, почему нужно ожидать каких-то глупостей от умных людей?

Твоя кровь – красная!

В Партию я вступил за месяц до гибели в бою первого бункера весной 2004 года. Но партийность – это не формальный акт, а принцип. За 30 лет до этого, в мой последний предшкольный год мы с дедушкой гуляли в парке, было тихо, спокойно, осеннее солнце было особенно ласковым, под ногами шуршала листва, играла музыка, которая мне так нравилась, и тут зазвучал «Орлёнок». Я слушал его и понимал, что у меня реструктурируется кровь. Песня закончилась, но я ничего больше не слышал. Когда через меня прошло Время – здесь это было, наверное, несколько минут, я посмотрел на дедушку и сказал:

– Дедушка, я сейчас вступил в Партию.

Более компетентного цензора трудно было найти. Деревенские нищета и голод, покалеченная серпом в шесть лет левая рука, «в людях» в Санкт-Петербурге, революционный Петроград, смертельная схватка с кулачьём Антонова, Ленинград и линкор Марат, и дальше все войны, пока подорванное в детстве здоровье позволяло. У него была биография, а не некрография, как сейчас.

# У него была биография, а не некрография, как сейчас

Детское воображение выдаёт картины в причудливом сочетании образов, и иногда мне представлялось, как я погибну в сражении, и товарищи, и среди них дедушка, будут прощаться со мной. Я представлял его взгляд, который можно было заслужить только с толком погибнув в бою. Он посмотрел на меня этим взглядом и сказал:

– Да. Но запомни – ты вступил в Партию, которая была, которой сейчас нет, но которая будет. Со мной это произошло, когда мне было столько же лет, сколько сейчас тебе, на службе в церкви.

Дедушка передавал горячей волной мне свою жизнь – во времена его молодости за подобные слова его немедленно убили бы, кто первым успеет – товарищи или враги. Товарищи за то, что Партия не вечна и не навсегда, а враги за то, что она возродится. Церковь оказалась лицемерной, и её ждала огненная гигиена.

***

Почти одновременно с тем, как я написал Заявление, командиром московского отделения был назначен наш товарищ из Рянска, назовём его здесь Герман Попов, который там прошёл большую организационную школу, и не только в нашей организации, а у нас в Москве подходящих кадров не нашлось. Поскольку моему партийному стажу на тот момент было не без году неделя, а реально недели, то понятно, в каком смысле «у нас». Вообще здесь надо сказать о российской столичности.

Сто лет назад столичным мышлением в России обладали симбирский заштатный юрист Ульянов, нижегородский еврей из ремесленной среды Свердлов, непутёвый тифлисский семинарист Джугашвили, уроженец бог знает какой таёжной глуши Костриков, малолетний луганский слесарь Ворошилов, иногородний станичник с хутора Козюрин Будённый и т.д. Не будем забывать, что это только те, кто выжили, а всякие столичные обыватели царских кровей, неблагородных, но образованных, ну и прочее, обладали мышлением сугубо провинциальным, причём даже не российским.

# Сто лет назад столичным мышлением в России обладали симбирский заштатный юрист Ульянов, нижегородский еврей из ремесленной среды Свердлов, непутёвый тифлисский семинарист Джугашвили, уроженец бог знает какой таёжной глуши Костриков, малолетний луганский слесарь Ворошилов, иногородний станичник с хутора Козюрин Будённый

Герман был высок, наверное, чересчур худ, внешность имел вызывающе неславянскую, хотя любая его внешность была бы вызывающей, поскольку это не зависит от внешности. Характер нордический, стойкий, с максимально уместной ноткой решительности. Высокий рост давал ему как командиру явные тактические преимущества. Политических взглядов он придерживался адекватно правых и ко всяким фашистам, которые по глупости заскакивали к нам в качестве претендентов на членство в Партии, поскольку официальная пропаганда их недвусмысленно вербовала, Герман относился с горькой усмешкой.

Он не считал нужным вести с ними даже короткие идейные беседы, поскольку его немалый опыт ясно очерчивал дальнейшую судьбу фашистов в нашей «фашистской», как это трубила пустота фашистского ящика, партии. Когда подходило время очередного сражения, они, как это и свойственно фашистам, бесследно сливались. Бессмысленная и оттого зашкаливающая жестокость фашистов – это просто их трусость, которой они сами смертельно боятся. «Ну вот, фашисты разбежались», – в очередной раз удовлетворённо констатировал он.

Как-то в первые дни я сидел в одной из комнатушек бункера, по-моему, в той, в которой висел лозунг «Заслуги перед Партией аннулируются в полночь», и тут из глубины идёт по коридору Лимонов. Увидев меня с моей нехарактерной для нацбола внешностью, он остановился на пороге, и мы встретились взглядами. Его был настороженно-изучающий, а я в ответ выключил все уровни защиты. Зрительный контакт настолько поглотил моё внимание, что я забыл встать и поздороваться…

Я занимался какими-то своими рядовыми делами, Герман – командирскими, а хозяйство у нас было, прямо скажем, в раздрае, и как существовать в перспективе без бункера, никто себе не представлял. О деятельности командира я знал ровно столько, сколько стрелка, напишем так, от часов знает о пружине, то есть точно знает, что она есть и не более того.

Конечно, я выбивался из общего фона нацбольской среды своим возрастом – возрастом в районе моего отличались только очень старые партийцы, а отнюдь не новобранцы, и тем, что непрерывно что-то рассказывал, потому что ничего другого полезного делать не умел. Всё это вызвало у Германа абсолютно здравые подозрения, поскольку до меня были попытки что-либо рассказывать нацболам со стороны чем-то похожих на меня дядек. Но ничего хорошего они им не рассказывали – не знали, наверное.

Поэтому Герман в течение некоторого времени внимательно прислушивался к тому, что за околесицу я несу, и затем, в конце концов, решил, что в качестве обеспечения сумасшествия, позволяющего избежать отваги слабоумия, это может быть даже и полезно. Как человек правых взглядов в качестве литературы он предпочитал Старшую и Младшую Эдду, я же был коммунистом, правда, в тот момент мои марксистские позиции сильно пошатнулись – как выяснилось потом, потому что позиции, считающиеся марксистскими, вовсе марксистскими не являются. Из литературы я предпочитал Ленина и Библию. Герман совершенно не счёл это вредным, хотя это, конечно, его всегда немало раздражало, но он был именно Командир, и молчаливо было признано, что я могу трепаться, о чём мне в голову придёт, если это никому не мешает.

Пятый съезд НБП

Мы наш, мы новый мир построим

Ближайшей крупнейшей задачей, которая стояла перед всей Партией и ложилась на плечи Германа, была организация Пятого съезда Партии. К мероприятиям, связанным с его подготовкой, я привлечён не был и потому, что ничем ещё не заслужил хотя бы минимального доверия, и чтобы со своей неопытностью не путался под ногами. Так что я пока постепенно входил в курс дела на различных пикетах, продажах и отправках газет, ошивании в бункере и прочих обычных для нацболов важных и нужных делах.

В сравнении с предыдущими, этот съезд происходил в обстановке максимального противостояния. Кремень уже полностью убедился в том, что мы не фашисты, договориться с нами не удастся, и служить мы ему не будем. Каким-то образом руководству удалось снять помещение театра Понимания и Выражения в Замайлово.

Это было вообще сакральное намоленное учреждение – там люди, которые не могли говорить и слышать, старались объяснить тем, кто слух имел, но ничего не слышал, то, что они могли бы услышать и понять. Надеюсь, что у зрителей что-то получалось. Уж по каким причинам так совпало, я не знаю, но было очень символично – полное функциональное сходство при полном морфологическом различии. На милую женщину, директора театра, ясно, что оказывалось давление, но она как-то сумела его выдержать. Возможно, она сообщила наседающим Понимание. «Кто что охраняет, тот то и имеет» – это не только о ментах.

Ребята, а это была очень поздняя осень с уже зимней погодой, несколько дней круглосуточно держали под наблюдением все подходы к театру, чтобы кто-нибудь не затащил туда какую-нибудь дрянь и потом не объявил, что это место осквернено и не подходит для столь сакрального события, как съезд Партии. К назначенному времени открытия съезда благополучный ход событий удалось удержать.

Естественно, такое мероприятие не могло не привлечь внимания милиции, поэтому их превентивно пригласили для обеспечения безопасности – просто чтобы не дать им эмоциональной возможности явиться самим. Менты, насмотревшись на съезды всяких придурков, поначалу вели себя надменно-хамовато – ну конечно, их же в совокупности было человек 150. С утра начали занимать позиции те, кто обеспечивал работу съезда. На разных мальчиков и девочек смотрели свысока.

Я тоже, конечно, пришёл пораньше. Начали подтягиваться припозднившиеся после вчерашней встречи партийные товарищи. Менты критически осматривали их внешний вид, думая про себя «что это может быть за съезд из таких вот» и отметали у них на рамке те предметы, которые мы и сами не хотели бы, чтобы находились в зале съезда. Гораздо позже, к окончанию досмотра делегатов, накопилось три ящика металлолома и пол винного магазина. Те, кто тащили на съезд спиртное, разумеется, были долбоёбы, а вот без металлолома нацболам действительно лучше было по улице не шататься. В общем, у ментов так и читалось в глазах – «съезд долбоёбов». Зал был заявлен на 700 человек – ну заявлен и заявлен.

За два часа до открытия съезда из подземелий ближайшего метро маршем вышла на улицу колонна здоровенных мужиков в чёрном и решительно направилась к зданию театра. Понятно, что менты не слепые и не глухие, и что вот такое движется к ним, они знали заранее, но что это в сравнении с уже досмотренными делегатами, они определить не могли. Не исключено, что это какое-нибудь РНЕ решило разогнать этот панкосъезд, у них не спросясь. Колонна подошла к внешнему ментовскому оцеплению и остановилась. Старший из сотрудников весьма напряжённо спросил:

– Вы кто?

Первый ряд ему хором ответил:

– Охрана съезда!

Тогда он с некоторой иронией спросил:

– Охрана, а где начальник охраны?

Из глубины колонны энергичным змеино-кошачьим движением со всей грацией воронёного клинка, отблёскивающего только лезвием, возникла абсолютно стройная длинноволосая брюнетка в облегающем чёрном. Настолько милым, насколько и властным голосом она ответила:

– Я начальник охраны.

Это была, как мы называли её за глаза, «наша жизнь и наша красота», опять же здесь будем называть её так, Алёна Лесная по прозвищу «Тотенкопф», которое она получила за свой ясный и холодный древний ум. Алёна была подругой Германа и к ним как нельзя больше подходит выражение «под стать». Они были во всём равны друг другу, а мы изо всех сил старались быть под стать им.

# … по прозвищу «Тотенкопф», которое она получила за свой ясный и холодный древний ум

После того, как Алёна представилась, всё встало на свои места. Когда полусотней с плюсом здоровых мужиков командует самый здоровый из них, может быть, он ими командует просто потому, что он самый здоровый. А когда ими командует девушка, которой в колонне вообще не было заметно, то здесь лучше вкопаться в юрскую глину как можно глубже и даже перламутром не отсвечивать.

Без дальнейших объяснений Алёна начала расставлять посты. Скрытые посты, которые осуществляли прикрытие наблюдателей, она, разумеется, сменила уже ранним утром. То, что всё идёт по боевому расписанию, и начальник охраны не болтается на виду у кого угодно, а надёжно укрыт в колонне во время её движения, не могло не сказать очень о многом. Сонной хамоватости ментов сильно поубавилось. Потом опять поубавилось – из города подтягивались делегаты, всё больше, больше и больше. Металлолом продолжал заполнять ящики. Один из начальников настороженно спросил:

– Сколько же вас будет?!

Ответ заглушило сообщение по рации о том, что со стороны Замайловской гостиницы двигается колонна делегатов из 350-и человек. В конце концов стало понятно, что зал на 700 человек заказан не просто так, а остальные туда не поместятся. Чтобы как-то решить этот вопрос, усилили внутреннюю и внешнюю охрану, но этого всё равно не хватило.

Когда всё укомплектовалось и стороны заняли рубежи, поскольку вход на само мероприятие ментам был заказан, не то сама по себе, не то с понятной оперативной целью ментовская молодёжь начала задирать нашу, докапываясь до внешнего вида и обзываясь то фашистами, то бомжами и высказывая в виде утверждений свои предположения о дальнейшей судьбе и своих оппонентов, и их организации. Наши ребята в долгу не оставались и высказывали сверстникам в костюмах то, что они давно хотели сказать людям, в лучшем случае равнодушно взирающим на то, как гибнет их страна. В общем, обычная перепалка между молодёжными компаниями, предваряющая драку. В план наших мероприятий это не входило, чего не могу утверждать в отношении противной стороны – наш съезд очень многим не нравился и почему бы не сорвать его, да ещё и под таким шикарным предлогом как «нападение на сотрудника».