Рабочее самоуправление в России. Фабзавкомы и революция. 1917–1918 годы

Стоит ли пояснять, что замечание Коллегии НКЮ осталось без ответа. Речь шла не о случайном эпизоде, а последовательном курсе на вытеснении рабочих элементов из системы Советов. Причину этой практики понять не сложно: если весной-летом 1918 г. в губернских Советах большевики и левые эсеры продолжали укреплять своё положение306, то в городских Советах, по крайней мере в Петрограде и практически во всех губерниях ЦПР, на Урале у большевиков в середине 1918 г. возникли существенные трудности из-за роста в рабочей среде абсентеизма протестных настроений и вызванного этим укрепления позиций оппозиции, прежде всего правых эсеров и меньшевиков307.

Не стоит недооценивать и тот факт, что многие положения Конституции 1918г., декларировавшие закрепление результатов рабочего движения в предшествовавшие периоды революции, на практике никакого значения не имели. Взять, к примеру, принцип, ограничивавший право «прежних эксплуататоров» «защищать с оружием в руках Советскую власть». В жизни он не соблюдался никогда. Уже в бытность существования Красной гвардии в её рядах можно было встретить и прежних полицейских, и прежних жандармов308. Тем более потребность привлечь на свою сторону кадровых офицеров императорской армии возросла в связи с началом Гражданской войны309. По существу, соответствующая норма Конституции принималась в условиях, когда её выполнение было фактически не возможно. То же самое можно сказать и о подтверждении в Конституции 1918 г. положений закона о рабочем контроле – закона, который в момент принятия Конституции уже давно не выполнялся и был перечёркнут последующими актами, регулирующими рабочий вопрос в Советской России (к примеру, подробно проанализированной выше инструкцией ВСРК, а также резолюциями I Всероссийского съезда профсоюзов и I Всероссийского съезда советов народного хозяйства).

В конце концов, в Конституции 1918 г. РСФСР нигде не провозглашалась государством диктатуры пролетариата. В тексте Основного закона, и это признавала уже советская историческая наука, даже не содержалось формулировки самого такого понятия, как «диктатура пролетариата»310. Более того, и этот факт никак не учитывается ни прежней, ни современной историографией, приводимый выше § 9 гл. 5 чётко формулировал, что диктатура пролетариата – это лишь основная задача, рассчитанная на предстоящий переходный момент, но никак не отражение существующего положения вещей. Фактически это означало, что установление диктатуры пролетариата отодвигалось на неопределённое время, поскольку продолжительность переходного периода в тексте Конституции никак не оговаривалась.

Какой же тогда строй, если не диктатуру пролетариата, провозглашала Конституция 1918 г.? Ключевым в этом смысле следует признать § 10 гл. 5, в котором записано: «Российская Республика есть свободное социалистическое общество всех трудящихся России. Вся власть в пределах Российской Социалистической Федеративной

Советской Республики принадлежит всему рабочему населению страны, объединённому в городских и сельских Советах»311. Таким образом, Конституция 1918 г. провозглашала диктатуру, но не пролетариата, а трудового народа, диктатуру трудящихся классов (§ 8, гл. 4), а это – чисто эсеровское определение, не имеющее ничего общего с ортодоксальным марксизмом312.

Совершенно очевидно, что различные нюансы в тексте Конституции отразили реально существовавшие перекосы в государственном строительстве, а также те проблемы, которые существовали внутри самого рабочего движения революционной поры. Поэтому во время работы над проектом Конституции вспыхивает очередная волна дискуссий о судьбах рабочего самоуправления в «условиях пролетарской государственности». В ходе этой дискуссии со всей определённостью успевают проявить себя тенденции развития большевистского режима, которые вскоре будут определять его лицо многие десятилетия. К этому времени реальность была уже такова, что ни о каком возвращении к положению, когда рабочее самоуправление представляло собой самостоятельную политическую и экономическую силу, уже не шло. Грамотный учёт специфики момента мог бы способствовать лишь закреплению за органами рабочей самоорганизации прочного, независимого места в системе постреволюционного государства. Попытки повернуть время вспять были чреваты ещё большим ужесточением авторитарных тенденций, поскольку дестабилизировали и без того хрупкие механизмы общественного взаимодействия, действовавшие на территории, подконтрольной Советам. Всё это с неизбежностью предопределяло жёсткость полемики, развернувшейся в процессе подготовки Основного закона Советского государства.

Часто позиции, высказываемые сторонами при обсуждении проекта Советской Конституции, восходили непосредственно к духу и содержанию первых дискуссий о значении для революции рабочего самоуправления. Отголосок дебатов о месте пролетарских объединений в советской системе можно видеть, к примеру, в ряде позиций, высказанных при обсуждении нового избирательного права. Так, дебатировалось, проводить ли выборы в городах на основе максимально широкого участия граждан или предоставлять право голоса только членам профсоюзов? Форсирование революции требовало второго подхода. Реанимировались и прежние разногласия по поводу соотношения прав центра и периферии. Но если прежде речь шла о строительстве независимых пролетарских организаций, то теперь полемика переносилась на принципы государственного устройства России в целом. За расширение прав местных советских органов, к примеру, выступил М. Н. Покровский. Идеи трудовой демократии явственно проявились в проекте М. А. Рейснера. Рейснер стоял за федерацию коммун. Под коммунами он понимал территориально-хозяйственные единицы. Те, в свою очередь, сами должны были являться федерацией местных организаций трудящихся, организованных профессионально. Местные коммуны должны были объединяться в провинциальные, областные, наконец, – в Российскую Федерацию. Пересекалась с этой и позиция П. П. Ренгарте-на. Он видел Россию федерацией профессиональных объединений трудящихся. Разногласия выявились и по такому, казалось бы чисто техническому, вопросу – с чего начинать рассмотрение в Конституции органов народной власти. Так, А. П. Смирнов настаивал, что органы власти нужно рассматривать от низших к высшим. Он был незамедлительно поддержан А. А. Шрейдером. Близкие с ними мнения выразили М. М. Покровский и Ю. М. Стеклов313.

10. Зарождение новой государственнической идеологии: «красный патриотизм» и «национал-большевизм»

Однако не следует впадать в иллюзию и видеть в левых радикалах последовательных «защитников» рабочего самоуправления. И Рейснер, и все левые, принявшие участие в подготовке проекта Конституции РСФСР 1918 г., основной упор делали не столько на закреплении независимости и самостоятельности рабочих организаций (многие из них даже не ставили этой задачи), сколько на необходимости полного разрушения прежней (дореволюционной) российской государственности. Рабочее самоуправление ими рассматривалось как рычаг для успешной реализации этих планов, так же как несколько раньше оно было использовано для удара по торгово-промышленному классу. Понятно, что в условиях энергичного наступления левого радикализма неизбежно должно было произойти становление идеологии, которая по всем важнейшем вопросам государственного строительства противостояла бы ему, объединив в себе реалии нового периода революции и наиболее жизнеспособные традиции прежней российской государственности.

В начале-середине 1918 г. возникновению такой идеологической парадигмы способствовали и другие важные сдвиги, в том числе в статусе, который имело само революционное государство. На протяжении всего предшествующего периода русской революции власть была ещё достаточно слаба, чтобы взять на себя ответственность за страну Сперва буржуазное, а потом и большевистское правительства называли себя временными314. Теперь же, после укрепления власти Советов, приставка «временное правительство» из названия Совнаркома исчезла. Вторым важным обстоятельством явилась стабилизация в низах. Неустойчивость власти в предшествующее время подпитывалась шедшим снизу импульсом недоверия и неудовлетворённости. Теперь этот импульс сходил на нет: к середине 1918 г. основные требования масс были удовлетворены. Бытовые же неудобства не могли служить достаточным дестабилизирующим фактором, и выступления протеста против государства (теперь уже Советского) не носили того размаха и не были столь остроты, как летом-осенью накануне Красного Октября 1917 г. 315. Понятно, что окрепшее и почувствовавшее свою ответственность революционное государство требовало и новой государственной идеологии. Такой идеологией становится, с одной стороны, так называемый национал-большевизм и, с другой стороны, так называемый «красный патриотизм», которые, каждый по-своему, «подпирали» новое, возмужавшее государство в идеологической сфере316.

Подробно изучавший рождение и сущность «красного патриотизма», видный израильский историк М. Агурский так объясняет возникновение подобных настроений в партии. До революции главным врагов для большевиков являлась своя буржуазия. Теперь, на этапе перехода к мировой революции, главным врагом становится буржуазия и государства Запада. Тем самым врагом становится как бы сам Запад с его жизненным укладом, сама западная цивилизация, как цивилизация – насквозь буржуазная. Ей противопоставляется молодое революционное российское государство. В результате революции в России и запаздывания революции у других народов, Россия самым естественным образом превращалась в оплот прогресса, одна противостояла всему миру зла и насилия, звала следовать за собой «отсталые» (в плане социального устройства) буржуазные страны Западной Европы и Северной Америки. Такое исключительное место в мировом революционном движении не могло не импонировать многим большевикам, даже тем из них, которые воспитывались в традициях интернационализма. В этих условиях классовая борьба просто не могла хоть в какой-то мере не превратиться в борьбу национальную317.

Стоит внимательно прислушаться к мнению Агурского, уверяющего, что настроения, способствовавшие возникновению «красного патриотизма», обнаруживаются ещё до Октября 1917 г. Историк полагает, что первым их высказывает Сталин на одном из заседаний VI съезда РСДРП. При обсуждении резолюции по текущему вопросу Е. А. Преображенский внёс поправку, в которой условием возможного взятия большевиками государственной власти называлось наличие пролетарской революции на Западе. Отклоняя поправку Преображенского, Сталин заявил, что совсем «не исключена возможность, что именно Россия явится страной, пролагающей путь к социализму». «Надо откинуть, – подчёркивал Сталин в своём выступлении, – представления о том, что только Европа может указать нам путь»318.

В своей книге Агурский приводит отрывок из выступления на X съезде РКП (б) одного из руководителей украинской парторганизации В. П. Затонского, по-своему объяснявшего происхождение и природу «красного патриотизма»: «Национальное движение, -рассуждал он, – выросло также и в Центральной России, и именно тот факт, что Россия стала первой на путь революции, что Россия из колонии, фактической колонии Западной Европы, превратилась в центр мирового движения, этот факт наполнил гордостью сердца всех тех, кто был связан с этой русской революцией, и создался своего рода русский красный патриотизм. И сейчас мы можем наблюдать, как наши товарищи с гордостью, и небезосновательно, считают себя русскими, а иногда даже смотрят на себя прежде всего как на русских»319.

К числу основных идеологов и «певцов» «красного патриотизма» Агурский относит, например, К. Б. Радека, А. В. Луначарского, других видных деятелей большевистской партии. Так, Радек, объясняя некоторые враждебные действия иных лидеров стран Антанты, обвинял их в том, что они ненавидят Россию, независимо от класса, господствующего в ней, в том, что эти деятели «ненавидят русский народ». Относительно Луначарского, Агурский пишет о нём как о человеке, по-видимому, одним из первых в партии выступившим в защиту русского национального характера, противопоставляя его характеру разложившихся западных наций. Так, в своей полемике с идеологами пролеткульта Луначарский называл душу американского народа «индустриально-коммерческой», подчинённой машинам, фактически выставляя американцев типом выродившегося человека. Им первый нарком просвещения противопоставлял более глубокую, стихийную душу русских. Он писал: «Русский рабочий класс был в состоянии, обливаясь собственной кровью, принося громадные жертвы, из глубины самодержавия и варварства подняться до положения авангарда человечества, несмотря на свою сиволапость и неладность, которые зато… вознаграждались варварской свежестью чувств, способностью увлекаться грандиозными лозунгами – словом, наклонностью к активному реалистическому идеализму». Агурский называет сказанное Луначарским «апофеозом русского характера»320.

Главным вдохновителем, теоретиком и чуть ли не вождём «красного патриотизма» в партии, по мнению исследователя, становится Л. Д. Тоцкий. Он относился к русскому национальному характеру не с таким пиететом, как Луначарский, но, как глава армии, он был заинтересован в привлечении в неё кадровых офицеров бывшей императорской армии, а для этого не видел лучшего средства, «чем русский национализм, подчинённый большевизму». Троцким была выдвинута формула, согласно которой «в динамике национальное совпадает с классовым», он также был убеждён, что в революции «совершаются процессы, в разных точках соприкасающиеся с национализмом». В силу этого «большевизм для Троцкого национальной монархизма». Он провозглашал: «Октябрьская революция глубоко национальна»321. Не случайно именно наркомвоенмор является автором ставшего знаменитым воззвания «Социалистическое отечество в опасности». В нём политический Троцкий по сути первым в большевистской (и шире – в марксистской) традиции признаёт Россию – Отечеством (до этого у большевиков господствовало марксистское понимание вопроса, согласно которому у пролетариата отечества нет)322.

Как и Луначарский, наиболее полное выражение русского национального духа Троцкий видел в русском рабочем классе, которому были присущи такие качества, как отсутствие привычной рутины, конформизма и соглашательства, решительность в мышлении, дерзание, однако, в отличие от Луначарского, Троцкий не противопоставлял эти черты Западу Высшим выразителем русского национального гения Троцкий называл В. И. Ленина. Чтобы вести такую революцию, беспрецедентную во всей истории человечества, доказывал Троцкий, Ленину было необходимо обладать неразрывными связями с основными силами народной жизни, обладать особой силой, исходящей из самых глубинных корней русского народа323.

Что же касается национал-большевистских настроений, то они также возникают в партии ещё до Октября 1917 года. Их массовое распространение условно может быть отнесёно к периоду дискуссий о Брестском мире и судьбах рабочего самоуправления в условиях «пролетарской диктатуры», то есть к концу 1917 – началу 1918 года. Известно, к примеру, какую непримиримую позицию в тот момент занял Ленин по отношением тем, кто готов был пожертвовать властью Советов в России ради продолжения революционной войны324. К этому течению примыкали некоторые старые большевики, также оказавшиеся сторонниками немедленного мира с Германией, например Сталин. Два течения, «красный патриотизм» и национал-большевизм, тесно переплетались друг с другом, имели много общего, поскольку оба базировались, во-первых, на этатистских элементах большевистской доктрины и, во-вторых, на государственническом инстинкте русских рабочих. Не случайно некоторые современники революции называли Троцкого «первым сменовеховцем» (то есть национал-большевиком)325, а Сталину приписывали приоритет в озвучивании некоторых ключевых установок идеологии «красного патриотизма», как это делает тот же Агурский.

В то же время адепты национал-большевизма того времени, прежде всего Сталин, готовы были трактовать социальную базу русской революции более широко, чем это было принято в классическом марксизме. Если Луначарский и Троцкий, как мы видели, особую ставку в своих концепциях «красного патриотизма» делали на русский пролетариат, то Сталин ещё на VI съезде партии в противовес позиции левых большевиков, Преображенского и Бухарина, называл резервом социалистической революции в России русское крестьянство, а не западный пролетариат326. Такое понимание социальной базы революции вело к отрицанию необходимости мировой революции, к стремлению ограничиться в деле социалистического переустройства рамками одного государства. Тем самым, если «красный патриотизм» был идеологией включённости России в мировой революционный процесс, был идеологией осаждённой крепости, защитники которой обязаны распространить идеалы свободы и справедливости на другие народы, то в основе национал-большевистских настроений лежали представления о высокой степени самодостаточности России, вне зависимости от дальнейшего развития революции в других странах.

Наиболее ярко проявились зарождавшиеся национал-больше-вистские взгляды в период подготовки проекта Конституции 1918 года. Их концентрированное выражение отразилось в позиции Сталина, критиковавшего сторонников превращения России в трудовую коммуну без границ и национального содержания327. Как полагает венгерский специалист по истории русской революции Т. Краус, уже в те годы Сталин, похоже, приходит к убеждению, что стихийный патриотизм масс может стать наиболее надёжной опорой революционной власти328. Конституция 1918 г., закрепив представление о Советской республике, как о едином государстве, с чёткими границами и внутренним устройством, имеющим свой флаг, гимн, герб, столицу, стала реальным воплощением зарождения национал-большевистской идеологии. Здесь же уместно предположить, что провозглашение Российской Федерации государством диктатуры пролетариата и беднейшего крестьянства является следствием не только и не столько левоэсеровской платформы, сколько результатом усиления в РКП (б) национал-большевистских настроений, то есть в каком-то смысле почвеннических симпатий, которые всегда, начиная со славянофилов, базировались на стихийной симпатии к крестьянству и отводили ему важную роль в историческом процессе329.

Влияние национал-большевистких настроений на правовые нормы Советской Конституции 1918 г. означало идеологическое закрепление перехода революционного общества на новый этап его развития. Основной закон, по которому предстояло развиваться теперь этому обществу, существенно ограничивал права и функции рабочего самоуправления. Это было очередным свидетельством того, что ни Россия, ни человеческая цивилизация в целом ещё не достигли того уровня, когда бы институты гражданского общества могли превалировать над государством или хотя выступать с ним на равных. «Реальное государство» в который раз оказалось слабее «государства мнимого». И всё же сохранение в Конституции Советской России пусть и ограниченных прав за рабочими организациями явилось не только признанием их вклада в становление новой государственности, но и признанием невозможности для современного государства, даже в чрезвычайных условиях, условиях войны и разрухи, обходиться без демократических институтов саморегуляции общества. Пусть и в урезанном виде, государство идёт на их сохранение, вынуждено законодательно закреплять основные каналы и механизмы взаимодействия с ними. Вероятно, в этом и следует видеть один из основных сдвигов, произошедших в результате борьбы рабочих за демократические ценности и экономическую справедливость в русской революции 1917 года.

Примечания

1 Каутский К. От демократии к государственному рабству Берлин, 1922.

2 См.: Капустин М. Конец утопии? Прошлое и будущее социализма. М., 1990; Волкогонов Д. Троцкий. Политический портрет. В 2-х книгах. М., 1992; Волкогонов Д. Ленин. Политический портрет. В 2-х книгах. М.: Новости, 1994; Пайпс Р. Русская революция. М., 1994. T. 1-2.

3 Судьбы реформ и реформаторов в России. М., 1995. С. 261.

4 Карр Э. История Советской России. Большевистская революция 1917-1923. Кн. 1.Т. 1-2. М., 1990. С. 135.

5 См.: Цакуное С. В. В лабиринте доктрины. М., 1994. С. 3-23.

6 May В. Реформы и догмы. 1914-1929. М., 1993. С. 9-10.

7 Чуракое Д. К изучению истоков левого коммунизма: Бухарин о Первой мировой войне // Россия в Первой мировой войне. Рязань, 1994.

8 Богданов А. А. Вопросы социализма. М., 1990. С. 335-344.

9 Лаверычев В. Я. Военный государственно-монополистический капитализм в России. М., 1988. С. 253.

10 Известия Московского Военно-промышленного комитета. 1916. 30 августа.

11 Шляпников А. Г. Канун семнадцатого года. Семнадцатый год. М., 1992. T. 1. С. 155.

12 Ясный М. Н. Продовольственный кризис и хлебная монополия. Пг. 1917. С. 2.

13 См.: Кондратьев Н. Д. Рынок хлебов и его регулирование во время войны и революции. М., 1991. С. 196-200.

14 May В. Реформы и догмы. С. 16.

15 Судьбы реформ и реформаторов в России. С. 264.

16 Думова Н. Г. Кадетская партия в период мировой войны и Февральской революции. М., 1988. С. 135-136.

17 Маниковский А. А. Боевое снабжение русской армии в войну 1914-1918 гг. М., 1920.

18 Судьбы реформ и реформаторов в России. С. 264-265.

19 Галили 3. Лидеры меньшевиков в Русской революции. М., 1993. С. 92.

20 Правда. 1917. 16 мая.

21 Волобуев П. В. Экономическая политика Временного правительства. М., 1962. С.395-396.

22 Важно отметить, что другие воюющие страны пошли на такие ограничения свободного рынка значительно раньше. Достаточно сказать, что Германия, страна, где государственно-монополистический капитализм шагнул особенно далеко, закон о хлебной монополии приняли ещё 25 января 1915 года. Нельзя, конечно, отрицать, что процесс усиления государственного вмешательства в экономику в разных воюющих странах имел свои особенности, но в конечном итоге на власть мог претендовать только тот, в чьих руках находились запасы продовольствия. Поэтому формирование распределительной экономики было не мыслимо без огосударствления хлебного рынка.

23 Карр Э. История Советской России… С. 449.

24 Собрание узаконений. 1917-1918. № 182. С. 1015.

25 Вестник Временного правительства. Пг., 1917. № 49

26 Галили 3. Лидеры меньшевиков… С. 251-253.

27 На это, в частности, указывал В. И. Ленин. См. его: Поли. собр. соч. Т. 34. С. 306.

28 Торгово-промышленная газета. 1917. 28 ноября.

29 Промышленность и торговля. 1917. 12 декабря.

30 Судьбы реформ и реформаторов в России. С. 265.

31 Галили 3. Лидеры меньшевиков… С. 126.

32 Гарви П. Профсоюзы и кооперация после революции (1917-1921). CHALIDZE PUBLICATIONS. 1989. С. 21; Фин Я. Профдвижение СССР. От возникновения до наших дней. М., 1928. С. 44-45.

33 Гарви П. Профсоюзы и кооперация. С. 20-21;

34 Плетнёв В. О рабочем контроле. М., 1918.

35 Городецкий Е. Н. Рождение Советского государства. М., 1987. С. 133; Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 34. С. 306.

36 Киселёв А. Ф. Профсоюзы и Советское государство. С. 18; Лозовский А. Настоящее и будущее профессиональных союзов // Партия и союзы. Пг., 1921. С. 156 и др.

37 Чернов В. Конструктивный социализм. М., 1997. С. 236, 250 и др. Здесь будет более чем интересно отметить, что идеолог крестьянского социализма не просто ссылался на мнения своих оппонентов, но и выбрал те из них, которые объясняли отсталость рабочего класса тем, что «во время войны состав рабочего класса изменился», что в него «вошло много чуждых, недисциплинированных элементов», под которыми меньшевики, как известно, подразумевали крестьянство.

38 Союз социалистов-революционеров максималистов. О рабочем контроле. М., 1918.

39 Максимов Г. Анархо-синдикалисты в российской революции // Прямое действие. 1997. № 9/10. Подробнее см.Maximoff G. Syndikalists in the Russian Revolution. London, 1985.

40 Разные платформы внутри анархизма в период революции 1917 г. и последовавшего за ним периода хорошо отражены в сборнике: Анархисты. Документы и материалы. 1883-1935. В 2-х т. Т. 2. 1917-1935 гг. М., 1999.

41 Всё это вряд ли случайно и вело к тому, что на территориях, подконтрольных Махно, рабочий вопрос существенно осложнял жизнь анархистам, и, кроме того, заслуживает внимания то обстоятельство, что, когда анархистам удалось-таки на продолжительное время закрепить свою власть в «махновской» республике, они легко отказались от поддержки фабзавкомов и предпочли опираться на штыки своих военных формирований и карательных органов. (См. подробнее: Шубин А. В. Махно и махновское движение. М., 1998. С. 110-121. Собранные в книге факты говорят сами за себя, хотя автор даёт им свою трактовку в духе защиты исторической практики анархизма.)