скачать книгу бесплатно
Жульдя-Бандя, свидетельствуя процесс, начисто отвергающий дарвиновскую теорию, с трудом сдерживался, чтобы не стать практическим воплощением этого опровержения.
? Ёжик ? от непорочного зачатия, ? выдвинул гипотезу Карлсон, похлопав того по плечу.
? Май нейм из Джек, ? вмешался несостоявшийся американец, протягивая руку непорочно зачатому.
Тот протянул ладонью по «здоровому» рукаву, до самого манжета (другой был оторван на треть в драке за мусорные баки – с Робинзоном и Фантомасом с малой Посадской, грубо поправших территориальную целостность границ).
Рубаха, с Рождества Христова не знавшая стирки, вряд ли была чище ладони, и это не могло не вызвать добродушной улыбки несостоявшегося миллионера. Австралопитек пожал ему руку и с тем, чтобы полностью завершить обряд знакомства, произнёс высоко и торжественно:
? Мой нейм из Ёжик!
У приверженцев дарвиновской теории не оставалось ни малейшего шанса на реабилитацию.
? Минор, он чё ? по-нашему ни жу-жу?
? Ни в зуб ногой, ? авангардист спешно отвёл глаза, дабы отвратить разоблачение…
Фунтику появление дружка в обществе бродяг нисколько не импонировало, и он с неприкрытым отвращением осматривал новичка, накапливая злость, чтобы выплеснуть её в более концентрированной форме.
? Он чё ? тоже из Сэ Шэ А? ? с удивлением обратился новоприбывший бродяга к дружку, замечая какое-то странное отрешение на лице незнакомца.
Карлсон кивнул:
? Американец… из Бродвея.
Бродяга протянул правую верхнюю конечность, ещё более концентрируя злость «американца»:
? Мой нейм из Ёжик…
Фунтик одернул руку, по-видимому, не желая знакомиться с животными.
? Из Одессы я… ? последовавший дальше непереводимый набор слов подтверждал, что он чистокровный одессит, а если когда и был в Америке, то проездом.
Глава 17. Экс-солист Мариинки покоряет сердца слушателей
Жульдя-Бандя захохотал открытым грудным смехом, чего не может позволить себе ни один, даже самый отъявленный американец.
? А по-почему всё-таки Минор? Мажор звучит более оптимистично, ? враз истребив в себе американца, с трудом подавляя смех, он стал обретать человеческие качества, обращаясь к авангардисту.
Карлсон тотчас преобразился: поднял голову, устремив взор куда-то в вечность, и мощным академическим тенором запел:
? Бэссамэ, бэссамэ мучо, комо си фуэр эста ночэ ля ультима вэз, ? мелодия, разверзая пространство, уносилась куда-то в космос. ? Бэссамэ, бэссамэ мучо, кэ тэньго мьеддо тенертэ пэрдэртэ деспуэс, ? нещадно насилуя голосовые связки, закончил он фортиссимо.
? Браво! ? захлопал в ладоши Жульдя-Бандя, и даже Фунтик, предпочитающий воровские песни, удивлённо покрутил головой.
? Минор в Мариинке пел, ? пояснил Ёжик и щёлкнул пальцем под скулу, к чему пояснений не требовалось…
… Андрей Седых, он же Минор, или Карлсон, обладал исключительными вокальными способностями. Природа наградила его певческим даром, что и привело молодого талантливого паренька из забытого богом Дальнегорска, что в Приморье, через тернии ? на сцену Мариинки.
От отца тот, правда, унаследовал тягу к спиртному, которая в полной мере проявилась, когда он стал ведущим солистом театра, и поклонницы стаями атаковали молодого симпатичного тенора в гримёрках, вестибюлях, проходах и в подъезде дома на Лиговке, в котором он снимал приличную двушку.
В отличие от родителя, тешившего душу самогоном или дешёвыми портвейнами, наш звёздный тенор потчевал себя дорогими армянскими коньяками, новомодными виски, ромами. Дам он угощал французскими винами.
До тех пор, пока Дмитрий Воскресенский, в девичестве Андрей Седых ? прима-вокалист известнейшего в мире театра, был любителем выпить, главный дирижёр терпел его слабость к алкоголю. Но лишь до того момента, пока тот не стал настоящим профессионалом.
Он стал всё чаще прикладываться к рюмке, неизменно находя для этого повод: то он «праздновал» 20-летний юбилей окончания жизненного пути величайшей балерины Матильды Кшесинской, то в помин души Фёдора Шаляпина, то Сергея Прокофьева ? «Блудного сына», которого сам играл на сцене и олицетворял в жизни.
Когда не находилось повода первой величины, талантливый тенор «обмывал» прочих. Это мог быть день рождения Владимира Ильича Ленина, имя которого нынешняя молодёжь ассоциирует ? кто со скульптором эпохи Возрождения, иные ? с московским архитектором, кто-то с внебрачным сыном Иоанна Богослова, некоторые ? с писателем-фантастом XVIII века.
Расстрел неосмотрительно подзадержавшегося у власти Николая Чаушеску, который, кстати, ничего плохого ему не сделал, разве что румынскому народу, также тронул воспалённые чувства Дмитрия Воскресенского.
Поводом могла стать скоропостижная смерть Диогена Лаэртского, 2000 лет назад, Лукреция или Эпикура.
Главный дирижёр Мариинки простил молодому таланту первый срыв спектакля, второй и даже третий, поскольку бог любит троицу: четвёртого простить не смог…
? …Минор, спой про лебедей, ? жалостливо попросил Ёжик, на всякий случай испросив благословения благодетеля: ? Пусть споёт?
Карлсону, по всей вероятности, не хватало пространства, и он вышел из беседки. Опустив голову, навеял на себя грусти и безысходности, что означало, что песня с трагическим концом.
? Над землёй летели лебеди солнечным днём (А. Дементьев), ? начал он негромко, обняв взором свободный кусок неба. ? Было им светло и радостно в небе вдвоём, ? певец подъятыми руками обозначил это, хотя вместо лебедей над беседкой кружила старая глупая ворона.
Минор в своём одеянии походил на грустного клоуна, и только могучий мелодичный голос опровергал такое предположение.
? И земля казалась ласковой, и в этот миг вдруг по птицам кто-то выстрелил, и вырвался крик, – Минор трагически оборвал пение, будто выстрелили не по птицам, а по нему. Ёжик незаметно смахнул со щеки слезу.
Вступил и Жульдя-Бандя, правда, на полтона ниже, ничуть не усугубляя мелодии, а наоборот, преумножив трагическую мощь:
? Что с тобой, моя любимая… ? нарастающий мощный голос, приумножаясь в глупой атмосфере, канонадой разрывал пространство, выная душу даже с апатичного к лирической музыке Фунтика, ? отзовись скорей, без любви твоей небо всё грустней…
? За лебедей! ? предложил Фунтик, не переставая удивляться певческим талантам друга. Его уже нисколько не смущал исходивший от пролетариев запах.
? Хорошо поставленный голос, только недостает вибрации, ? похвалил Жульдю-Бандю Минор, обещая это устранить.
Чествование экс-солиста Мариинки продолжалось до полуночи. Фунтик, утвердившись в том, что оперное пение, пожалуй, посложней блатного репертуара, стал учиться вокалу, чем крайне веселил остальных, поскольку его пение походило на собачий вой на полную луну. Друзья, выписывая ногами кренделя, направились к остановке, дабы остановить запоздалого таксиста.
Позднее прибытие квартирантов не обрадовало старого Соломона, и он безмолвно плямкал губами, утробно поглощая злость.
Глава 18. Жульдя-Бандя оставляет болящего друга вдовствовать, совершая паломничество по городу
Утро, несмотря на насыщенный алкоголем вечер, Жульдя-Бандя встретил бодро и весело, как, в общем-то, и оно его. Солнышко облизывало занавески, вторгшись в комнату ярко-жёлтыми пронизывающими лучами. Старое лакированное трюмо помолодело, разбрасывая по стенам весёлых искрящихся зайчиков.
? Фунтик, пора вставать. Вира! ? Жульдя-Бандя легонько похлопал друга по щеке.
Тот с трудом открыл створки глаз, пустым безвольным взором оглядывая комнату. Привстал. Спустил с кровати ноги, уронив некогда буйную головушку на грудь. Болезненное страдальческое лицо его не могло не вызвать жалости разве что у самого отъявленного человеконенавистника.
Фунтик походил на кающегося грешника с картины Николая Ге. Впрочем, на кающуюся Магдалину с полотна Вечеллио Тициана он походил не меньше. В сюжетную линию никак не вписывался Жульдя-Бандя, поскольку его бурный неуёмный темперамент несколько противоречил пасторской кротости и смирению. Исключить, однако, того, что он был священником в прошлой жизни и пас заблудших овечек, тоже нельзя.
? А такой прекрасный вечер был (А. Розенбаум), ? пропел Жульдя-Бандя.
? У нас таблеток от головы нету? ? трогательным изнемождённым голосом вопросил Фунтик.
? У нас их нет и от жопы. Таблетки от головы ? для тех, у кого она есть, ? напомнил дружок, не сумев даже в столь скорбную минуту обойтись без своих дерзких шуточек. Склонившись над болящим, он предложил: ? Может, обезболивающего?
Фунтик покрутил головой, выражая готовность нести всю полноту страданий. Он снова принял горизонтальное положение: тяжело дыша, закрыл очи.
Жульдя-Бандя всё же оставил у изголовья несчастного бутылку «Рижского», памятуя о кодексе Гиппократа, которому он, к слову сказать, клятвы не давал. Быть свидетелем человеческих страданий ? занятие не из приятных, поэтому он оставил друга на сохранение Всевышнего.
Крестя его чело, где, по опыту, боль праздновала победу, скорбным голосом прошептал:
? Спаси и сохрани, Господи, непутевого раба твоего, и пусть ложе сие ему будет пухом.
Фунтик мучительно улыбнулся, искренне сожалея о прожитом дне.
? Пойду прошвырнусь, ? прощаясь, объявил Жульдя-Бандя.
Вскоре он уже шествовал по проснувшемуся городу, вливая в его жизненную артерию свой скромный посильный вклад. Светлая улыбка хронического оптимиста озаряла лицо великого прохиндея. Окрепшее солнце вытрусило людей из одежд. Прагматичные хладнокровные питерчанки оголили ножки, являя миру бледные, цвета слоновой кости телеса.
Дабы придать настроению мажорной тональности, Жульдя-Бандя выпил в летнем кафе кружку «Жигулёвского». Неприлично громко отрыгнул газы, что несколько контрастировало с патриархальным укладом северной столицы.
Проходящие мимо половозрелые школьницы захихикали ещё более неприлично, не разделяя своих взглядов на ветхозаветные правила Санкт-Петербурга. Жульдя-Бандя погрозил им пальчиком, и те засмеялись ещё пуще, будто он погрозил им чем-то иным.
Глава 19. Лёгкий конфуз странствующего сердцееда
В этот момент на противоположной стороне дороги в глаза бросилась пара загорелых высоких ножек, уносящих остальную часть тела в неизвестность. Вскоре таинственная незнакомка утонула в недрах подземки.
Молодой человек нырнул в широкую всепоглощающую пасть подземного перехода, охотно переваривающего в своём ненасытном чреве миллионы законопослушных граждан, не гнушаясь, впрочем, и остальными.
Вскоре, освободив от себя кишечник подземелья, он оказался на финишной прямой. Стройные ножки были уже на значительном удалении, и Жульдя-Бандя, размашистой рысью лавируя между людьми, стал-таки настигать, ничуть не задумываясь о способе интеллектуального пленения незнакомки.
Настигнув, сзади деликатно обхватил кистью руку чуть выше локтя:
? Девушка, извините… ? та, продолжая шествовать по грешной земле, как и все жители мегаполисов, не желающие тратить времени на глупые расспросы приезжих, высокомерно-презрительно обернулась. ? Де… де… де… ? герой-любовник сконфузился, ниспадая в тональности.
Под жирным слоем макияжа скрывались останки безвозвратно ушедшей молодости. Она выглядела, как копчёная скумбрия с истёкшим сроком годности, которую реанимировали подсолнечным маслом.
Таинственная незнакомка, без сомнения, разменяла седьмой десяток: морщинистое лицо и острый подбородок выдавали в ней старуху Изергиль. Ямки на висках, щеках и под нижней губой наталкивали на мысль, что у неё вакуумным насосом выкачали всю жидкость на лице. Это же подтверждали впалые, как у шимпанзе, глаза, будто они прятались в глазницах, чтобы не видеть цветущей и благоухающей жизни вокруг.
Жульдя-Бандя от всей души передумал знакомиться, и на ум не приходило ничего, кроме как попросить у неё закурить. Однако странствующий сердцеед не мог себе позволить снизойти до какого-нибудь ростовского пижона. Он в замешательстве искал достойный выход из столь щекотливой ситуации.
Напрашивалось спросить, например, о месторасположении музея революционной славы, но возникал риск предстать либо коммунистом, либо сумасшедшим, что на данном историческом отрезке расценивалось одинаково. Жульде-Банде хотелось убежать, но он не готов был сосуществовать с собой, неся бремя интеллектуального труса.
? Извините, вы не подскажете, как попасть в Сандуновские бани? ? нашёл он спасительное решение, изобразив на лице наивность провинциального туриста.
Та ехидно улыбнулась, отчего лицо её приняло ужасающе-мистические черты:
? На метро до Московского вокзала. Поездом до Москвы. Там спросите, ? сухо, как автоответчик, отрапортовала она. Мстительно улыбнулась и, оставив на лице лёгкий оттенок язвительности, растворилась в людском муравейнике.
Жульдя-Бандя облегчённо вздохнул, снеся от Всевышнего пощёчину по своему натруженному интеллекту.
Глава 20. Жульдя-Бандя спешно покидает место своего интеллектуального провала
С тем, чтобы незамедлительно покинуть место позора, странствующий ловелас остановил такси.
? Куда везти? ? поинтересовался таксист, видя растерянность пассажира.
? Куда-нибудь.
Водитель, трогаясь, настороженно посмотрел на странного молодого человека, пытаясь определить степень его вменяемости, поскольку «куда-нибудь» заказывают только влюблённые, на которых тот не походил, если только не был влюблён в самого себя.
? Деньги есть? ? таксист с недетским любопытством посмотрел на странного пассажира.
Тот похлопал по карману брюк:
? Разве я похож на человека, у которого нет денег?!
Таксист, вдавив педаль газа, хихикнул:
? На прошлой неделе целый час возил одну бляндинку. Она мне: «Извините, я забыла дома сумочку». Ну и что с ней делать? «Что делать будем? – говорю. – Как будем рассчитываться?» Она тут же, на этом месте, ? водитель кивнул в сторону пассажира, ? снимает трусы…
Жульдя-Бандя, представив, что это происходило на том же сиденье, на котором находится сам, почувствовал лёгкое возбуждение.
? Ну и что?! ? заинтригованный развязкой, как домохозяйка, окунувшаяся в омут бразильских мыльных опер, он вполоборота повернулся к водителю.
? Отработала, ? тот загадочно ухмылялся, ещё более интригуя пассажира.
Жульдя-Бандя ясно представил, как бедная блондинка, попавшая в столь щекотливую ситуацию, покрывшись румянцем стыдливости и конфуза, удовлетворяет потребности похотливого таксиста, который вряд ли смог бы завоевать её сердце силою интеллекта.
? Я её на Охтинский разлив отвёз… Она мне, ? таксист хихикнул, ударив ладонью по рулевому колесу, ? своими белоснежными ручками… машину… и снаружи, и внутри выдраила.
«Маньяк!» ? с отвращением подумал Жульдя-Бандя и, не желая более дышать одним воздухом с извращенцем, потребовал: ? Шеф, останови свой дирижабль. Совсем забыл. У меня сегодня лекция среди питомцев районного морга о вреде курения….
Глава 21. Наш неуёмный ловелас знакомится с художницей
Молодой человек осмотрелся в попытке выбрать дальнейший маршрут. С удивлением отметил, что находится в плену меланхоличных церквей, вознёсших свои золочёные купола в небо.
Направился в сторону Спасо-Преображенской. У врат святой обители выдал старухам, открывшим здесь свой крохотный, но надёжный бизнес, ? Христа ради по пятёрке. Те, осыпая щедрого дядю благодарностями, на радостях запели на октаву выше: «Люди добрые, подайте Христа ради…» Исчерпав лимит благотворительности, наш герой отправился дальше.
Через пару кварталов наш странствующий Казанова оказался в Таврическом саду. На скамейке, слева от памятника Есенину, спекулируя внешностью, утвердилась девица, умело маскируя свой интерес к мужскому полу под сводами журнала «Живопись» со статуей обнажённого юноши из белого мрамора на глянцевой обложке.
Она была в газовой сорочке мышиного цвета с тонкими бретелями-спагетти, асимметричной юбке из тонкого габардина с высоким боковым разрезом и волнистым низом.
Как всякая современная молодая женщина, в надежде выделиться среди миллионов соотечественниц, ломая стереотипы, предлагала на обозрение представителей противоположного пола нечто экстраординарное: короткие чёрные волосы, обгрызенные до самой макушки. Выше бровей ? взбунтовавшийся чуб, что наводило на мысль, что та попала под газонокосилку. Узкое личико, тонкая линия бровей, неброский носик, вполне гармонирующий с пластичной фигуркой, нетронутые помадой губы и хитрые карие глазки не могли не привлечь внимания нашего странствующего женолюба, проще говоря ? бабника.
Совершенно очевидно, что интерес девицы к живописи ? ширма, за которой кроется нечто плотское и приземлённое. Жульдя-Бандя с видом полного равнодушия подсел рядом, хотя пустующие поодаль скамейки компрометировали бычьи помыслы незнакомца.
Он стал разглядывать памятник Есенину в безнадёжной попытке припомнить хоть что-нибудь из творчества поэта, но ничего кроме «Шаганэ ты моя, Шаганэ», на ум не приходило.
Незнакомка, как патологоанатом на здравствующего, с холодным безразличием посмотрела на молодого человека, потом, слегка прищурившись, переместила взор на памятник:
