Молитвы человеческие

– Настя, – заглянул к ней.

Она подняла голову:

– Ну почему я не смогла удержать его от зла? Ведь мы в ответе друг за друга!

Я прижал её плечи к себе. Она плакала тихо, беззвучно: глубокая скорбь по врагу, которого больше нет. Потом скрепилась и поднялась:

– Я поеду к нему, в больницу.

– Мне можно с тобой? Я не стану заходить, просто посижу где-нибудь рядом.

– Не нужно, я справлюсь. А вечером – возвращайся. Я не смогу без тебя, – и негромко прибавила: – Хорошо, что тебя там не было…

Я шёл на работу и думал об этом. Ей важно знать, что меня не было там и я не участвовал в битве, где погиб её муж. Он – враг, тьма, антисвет, и она сама сказала об этом: «У зла нет природы». Но, находясь на земле, она невольно подчинялась законам земли и не хотела, чтобы любимый ею человек был причастен к смерти мужа. Как тонко всё: игра ощущений человеческого сердца! Но хорошо, что случилось именно так: мне не хотелось бы в этой непростой ситуации, где смешивается человеческое и духовное, стать источником её внутреннего конфликта. И хотя она знает, что я, не колеблясь, убил бы этого воина, он пал не от моей руки.

День прошёл незаметно, а вечером я поехал в больницу. Она встретила меня у дверей палаты и тихо сказала:

– У него агония. Он уже не приходит в себя, и видно, что очень мучается. Не от боли: ему ввели морфин, а от чего-то другого, внутри. Я не могу с ним поговорить, не могу помочь.

Попросив разрешения войти, я вошёл. Ничего более тягостного мне не приходилось видеть в своей жизни: скелет, обтянутый кожей; страшное, жёлто-белое лицо. Он содрогался и, как сказала Настя, страдал. Но не от боли, а от какой-то невероятной душевной муки, которую испытывал даже в бессознательном состоянии. У меня вдруг возникла потребность молитвы, и, отойдя к окну, я коротко и горячо помолился о нём. Как странно: его лицо тотчас же успокоилось, стало светлее, и он впал в глубокое забытье без мучений. В этот момент я не чувствовал к нему вражды, ничего, кроме сострадания. Тихо вышел.

Настя ничего не спросила, но вгляделась в мое лицо:

– Ты устал. Поехали домой.

Прошло два дня, и её муж умер. Это случилось ночью, а утром Насте позвонили. Я хотел помочь, но она предупредила меня:

– Ты знаешь, всё берёт на себя организация по устройству похорон. А потом придут друзья, приедут родственники. Не хочу, чтобы ты…

Она не произнесла этого слова, но я понял, – «лицемерил». Даже страдая сама, она заботилась о том, чтобы мне не было неудобно или неловко.

Уже глубокой ночью я приехал к ней. В доме убрали, но всё ещё дышало смертью. Мы вышли на улицу и немного прошлись, однако скоро замёрзли. Вернулись и долго пили чай.

– Я очень виню себя за то, что так всё случилось, – говорила она. – Ведь я – жена, а значит, ответственна за мужа…

– Что ты могла сделать?

– Не знаю. Может быть, глубже молиться, или подавать милостыню, или самой быть настолько чистой, чтобы вытеснять из него всякое зло.

– А тебе никогда не приходило в голову, что, соединяя в одной семье добро и зло, свет и нечистоту, Господь хочет именно этого: чтобы свет проявился сильнее?

Она подумала – и тихо вздохнула.

Я смотрел на её тонкое лицо, ставшее ещё более прозрачным в последние дни. Серые глаза казались тёмными в неярком свете лампы. Настя, Настя, кто знает, можем ли мы вообще помочь тому, кто избирает зло…

День начинался. За окном слышались голоса первых птиц. Иерусалим просыпался.

Прошло несколько недель, и Настя оправилась. Она вернулась в строй, и снова её рука прикрывала меня во время битвы, и мы, как и раньше, по привычке сидели после боя на лугах тонкого мира. Но теперь мы были вместе и на земле. В её квартире нашлась свободная комната: раньше она служила небольшим кабинетом, здесь мы поставили диван для меня и мой компьютер. О немедленном венчании не могло идти и речи: шёл Рождественский пост.

– Скоро я привыкну относиться к тебе, как к брату, – шутила она.

Да, нам удавалось сохранять дистанцию, хотя её близость смущала меня. Однако одно воспоминание о чистых доспехах помогало мне крепко держать себя в руках. Приходилось быть воином не только в небе, но и на земле!

Увлёкшись боем, я не заметил, как Насти не стало рядом. Наконец, улучил мгновение и обернулся. Она стояла на коленях, прижав руки к животу, и смотрела на меня так, будто спрашивала: «Что это?» Я ринулся к ней, мгновенно подхватил на руки и вынес за стену Ангелов и бойцов, опустил на голые камни, склонился.

– Мне не больно, – говорила она растерянно, – совсем не больно…

Рана была ниже доспехов: глубокая, страшная. Черный меч прошёл чуть ли не насквозь, и трудно поверить, что она ещё дышала!

– Елеазар! – крикнул я.

Ангел повернул голову и, сорвав свою мантию, бросил мне. Мантия парила в воздухе, и бесы подпрыгивали, чтобы достать её, но мантия опустилась именно там, где нужно, – рядом с нами, и я тут же набросил её на Настю. Она положила голову мне на плечо и закрыла глаза, как глубоко уставший человек. Свет, освещавший её изнутри, начал меркнуть.

Едва раздался гонг к отступлению, Елеазар стремительно подлетел к нам. Коротко взглянул на рану, тут же поднял Настю на руки и обернулся ко мне:

– Я отнесу её в Небесный Город, лишь там могут помочь, – а затем тихо добавил: – Молись!

Они исчезли вдали: огненная точка и маленькая фигурка на руках, уже не видная из-за яркого света. Братья обступили меня, сильно, безмолвно, ободряя лишь взглядами. Мир внезапно потемнел, я ничего не видел, неслышно завернулся в свой плащ и спустился на землю.

Дом встретил меня безмолвием. Настя спала, и её чистое, спокойное, безмятежное лицо поразило меня: видимо, бой с его страшной реальностью ещё не коснулся её. Как такое возможно? Я не знал, но медлить не стал, а быстро оделся, вызвал такси и поехал в Старый Город.

Храм Гроба Господня оказался открыт. Раннее- раннее утро, посетителей нет, лишь фигуры монахов, спешащих на первую молитву. Я поднялся на Голгофу и припал к холодным камням. Всю дорогу я думал о том, что хотел бы не быть один в этот миг, хотел бы, чтобы кто-то сильный поддержал мою немощную молитву, просьбу о прощении и помиловании нас обоих, потому что мы уже были связаны неразрывными узами. Но здесь, на земле, я едва ли мог найти друзей-христиан, настолько близких, чтобы разделить с ними свою тайну.

Сердце болело, стонало, кричало. «Спаси! – повторял я неслышно. – Спаси её и меня!» Но в какой-то миг стало легче, будто что-то в душе распахнулось, и боль выплеснулась в словах. Мне никто не мешал, но я почувствовал, что неподалеку находятся люди, и обернулся. Рядом со мной на коленях стояли монахи, человек шесть или семь. Я не понял – и пристально вгляделся. Свет утра едва просачивался сквозь тонкие окна, и свечи горели неярко, но ошибки быть не могло: это молились воины. Ещё несколько месяцев назад я мог бы усомниться, но сегодня мое духовное зрение обострилось, и я легко узнал спокойные лица моих лучших друзей: Константина, Самуила, Александра и других, кого я любил, кому доверял, но с кем встречался лишь в тонком мире. Что они делают здесь? Как догадались, что мне нужна поддержка? – спросил я себя и сам же ответил: духовная, наипрочнейшая связь, не требующая ни приглашений, ни просьб. Повернувшись к Голгофе, я горячо продолжил молитву.

Наконец, все мы встали; я обнял каждого из них. Ни один не сказал ни слова, лишь смотрели тепло и ясно. И, поклонившись, ушли.

Когда я вернулся, дом по-прежнему молчал. Зловещая тишина с остро нависшей опасностью, с тем гнетущим запахом смерти, который был так мне знаком! Медленно, стараясь унять невольную дрожь, я готовил себе кофе. Настя вышла из спальни и замерла, глядя на мои руки.

– Андрей, что происходит? – спросила. – Меня ранили? Где я была столько времени?

– Ты не помнишь?

– Ничего, кроме боя. Кажется, ты завернул меня в мантию.

– Да, я завернул тебя в мантию, а Елеазар отнёс в Небесный Иерусалим. Он сказал, что тебя там подлечат.

Она пристально смотрела мне в глаза. Но я выдержал взгляд.

– Хорошо. Сделай мне кофе.

Она сказала «хорошо», но прекрасно понимала, что если воина унесли завёрнутым в мантию, то он может никогда не вернуться.

В этот день я не пошёл на работу, остался с ней. Хотел утешить, но слова не шли, и потому мы больше молчали. Я лишь обнимал её, так крепко, как мог, и почти не выпускал из объятий. Когда наступил вечер, напряжение возросло до предела, и мы оба едва держались.

– Я хочу, чтобы ты был честным со мной, – просила она, – и если меня не будет наверху, то сказал мне об этом. Договорились?

– Договорились. Но тебя вылечат, Настя, обязательно вылечат. Елеазар мне обещал.

Она светло улыбнулась…

Едва поднявшись, я огляделся: Насти не было. Елеазар подлетел, прикрыл мои плечи крылом:

– Она ещё там, и пока не знаю, будет ли жить. Её судьбу решают.

– Что я могу сделать кроме прошения, Елеазар?

Он указал на поле:

– Сражайся!

…Прошел ещё один длинный, мучительный день. Она ходила по комнате, сжимая руки и с тоской глядя в темнеющее окно:

– Я ничего не чувствую! Как это может быть?! Я даже не знаю, жива ли я!

Что мог я ответить? Только обнимал, пытаясь согреть своим телом, а сам чувствовал себя как человек, стоящий на вершине горы, когда порыв ветра готов ударить в спину, сбросить вниз, растерзать, размозжить по скалам. И ты уже не знаешь, сможешь ли подняться… Настя, всегда невероятно тонко понимавшая меня, поняла и это, и, едва наступила ночь, подошла ко мне:

– Андрей, обещай, что не прекратишь сражаться.

Я молчал.

– Андрей!

– Не прекращу.

– Как бы ни было больно!

– Да. Но этого не случится, нас не разлучат. Ты – прекрасный воин, а я… Я так люблю тебя…

Мы говорили друг другу тёплые, успокаивающие слова. Мы прощались. Что-то во мне обледенело от ужаса, и я уже не верил, что она вернётся живой. Наконец, пришло время подняться. Лёг на диван, закрыл глаза – и взлетел.

Один из Ангелов внимательно смотрел мне в лицо, явно колеблясь, подавать ли мне меч.

– Что случилось? Во мне что-то не так? – спросил я.

– Принимая свой меч, ты должен собраться, – был спокойный ответ. – В сражении нет места чувствам, нет мести, нет боли. Ты – воин света, а значит, ты абсолютно чист от страстей.

Я качнул головой, принимая оружие:

– Это не я. Во мне всегда будут чувства.

Ангел слегка улыбнулся:

– В этом – сила людей. И их слабость. Сражайся!

И вдруг я успокоился. Я понял, что даже если Насти не станет, то всё равно буду сражаться. Подниматься каждую ночь и неминуемо истреблять тьму, становясь между нею и живым Иерусалимом. Защищать память о Насте, о тех улицах, по которым она ходила, людей, на которых смотрела. Женщина, которую я любил, и Святой Город слились для меня воедино. Может быть, меня тоже завтра завернут в темнеющий плащ, и по мне будут петь погребальные песни. Но сегодня я жив, и меч в моей руке блистает. Настя, я сохраню слово: буду сражаться до конца.

Бой кончился. Я медленно возвращался. И, не успев коснуться земли, провалился в глубокий сон. Мне снилось длинное поле, по которому неизвестный воин нёс Настю: реальную, живую. Его лицо сверкало так, что я не мог ничего различить, лишь хорошо чувствовал: во власти этого воина вернуть мне любимую. Он подошёл ближе, и я протянул руки, принимая Настю. «Береги её, – сказал воин, – береги её так, чтобы никакое зло не коснулось её ни сейчас, ни потом». Я склонил голову – и обещал. И тут же открыл глаза.

Предрассветный воздух наполнял дом. Ещё весь пронизанный сном, я встал и прошёл в спальню.

Настя спала, обратив к небу невесомое лицо. Маленькая лампада на столике перед иконами слегка освещала комнату. Я сел на пол и стал смотреть.

Её сон мог быть предвестником смерти, а мог стать источником жизни. Что решит Небесный Суд? Снизойдет ли к боли души человеческой?

В эту минуту я думал о том, что мы – воины, и каждый из нас должен быть готов к смерти каждую секунду. Но смерть сейчас казалась несправедливой! Мы едва встретились, едва полюбили друг друга. Впереди – целая жизнь. И могло ли быть что-то ужаснее смерти, что грозила лишить нас надежды на эту жизнь?

Суд Небесный, Суд милостивый, я молю о прощении нас обоих…

Внезапно Настя открыла глаза и вздохнула. Увидев меня, поднялась:

– Андрей! Я была в Небесном Городе!

Я замер…

– И получила прощение. Меня несли на руках, а потом опустили на землю. Но мне больше нельзя сражаться. Никогда.

Настя!!! Я закрыл лицо руками и пытался не выдать острых, горячих слёз. Милостивый Суд, прощающий, исцеляющий! Это я получил прощение, не только она. И теперь нам ничто не грозит. Пусть будет длинная жизнь, и пусть будут дети, и всё то, чего лишена была Настя столько лет. А я, как и обещал, стану ограждать её от всякого зла.

И вот – я снова в строю. До битвы считанные минуты. Краем глаза вижу новых воинов, на их щитах – маленькие чёрные кресты: это монахи. Наши плечи сдвинуты, и мне спокойно и хорошо. Насти нет, но есть мои братья, а битва идёт не только здесь, но над всем городом, и, хоть нас мало, пусть тьма знает: мы защитим Иерусалим!

Притча о масле

Пришла женщина к старцу. Старец – седенький, немощный, сидит и всё больше молчит. Спрашивает она его:

– Батюшка, вот все говорят: скоро последние времена придут, голод будет. Я и подумала: может, мне продуктами запастись? Погреб у меня большой, сложила бы всё туда, да и пережила тяжёлое время. Что ты скажешь? Что мне заготовить?

– Елей, – еле слышно ответил старец.

– Елей? – удивилась женщина.

– Елей…

Идёт она домой, размышляет: елей – это масло. Значит, нужно ей набить полный погреб масла? Да зачем же столько масла ей одной? Понять не может, только удивляется. А дома поуспокоилась, хозяйством занялась, да как-то всё и забыла.

Прошло три года. Опять волнуется женщина: а вдруг и впрямь настали последние времена? Бегом к старцу!

– Батюшка, ты уж мне скажи, что готовить?

– Елей, – тихо отвечает старец.

«Опять елей! Да сколько же нужно того елея?!» И вдруг распахнулось сердце женщины, и поняла она, о каком елее старец говорил. Идёт домой и теперь совсем по-другому размышляет: «Преподобный Серафим Саровский что нам делать велел? Собирать духовный елей, чтобы не оказаться пустыми, как те немудрые девы, у которых светильники гасли. А духовный елей – это и молитва, и покаяние, и сострадание, и любовь. Вот о каком масле мне старец говорил, да только я не поняла…»

И с тех пор, как добрая христианка, стала усердно молиться, каяться и любить, собирая в свою копилку драгоценные капли духовного елея.

Слёзы овцы

Разбойник проник ночью в дом бедняка и украл три овцы. Бедняк не мог поставить новый плетень, а потому попасть в его дом оказалось очень просто. Погрузив овец на телегу, разбойник мчался прочь, как вдруг услышал, что одна из овец застонала. Она стонала и плакала так, как мог бы плакать только человек. Разбойник остановил телегу и в изумлении склонился над овцой. Из её глаз текли слезы: крупные весомые слезы. Они потрясли его. Даже слёзы матери, умолявшей его бросить своё мерзкое дело, оказались не так сильны. Он долго стоял на дороге, злился, сердился на себя, ходил взад и вперёд, а затем пустил овец пастись. Когда стемнело, он тихим шагом вернулся в селение и привязал овец у дома бедняка.

А тот спал. Спал и не слышал, как его старшая дочь молилась. Она стояла на коленях и просила Господа, но не о том, чтобы наказать вора, и не о том, чтобы вернуть их овец, а о том, чтобы Он пощадил сердце этого человека.

– Прости его, Господи, – шептала она, – ибо он

не ведает, что творит…

Разбойник выехал за селение и двинулся прочь. Сердце скорбело.

Буря

Буря началась неожиданно: с острым ветром, с суровыми тучами, заполонившими небо, и с тем особым движением корабля, когда он то проваливается в водную яму, то взлетает на гребне волны. Пассажиры притихли. Их было много: сто шестьдесят человек на небольшом судёнышке, торопившимся в Новый Свет. Сто шестьдесят жизней со своими мечтами, надеждами и планами.

Фрэнк вышел на палубу и ужаснулся: море позеленело. Волны, каких он ещё не видел, вздымались по оба борта, неистово выл ветер. Матросы метались по палубе, незакреплённые снасти свистели в воздухе. Он тут же пригнулся, сел между двумя бочонками и вжался в пол. «Молитва! – внезапно подумал Фрэнк. – Тут поможет только молитва!» И хотел тут же начать, как вдруг заметил девушку, пробиравшуюся по палубе.

– Мисс! – закричал Фрэнк. – Мисс, пожалуйста!

Она услышала крик и, увидев сидящего человека, поспешила к нему. Корабль качало, ноги скользили на мокрых досках, но девушка добралась до Фрэнка и почти упала рядом с ним.

– Мисс, помолитесь со мной, – умоляюще взглянул он.

Девушка тут же протянула руки и схватила пальцы Фрэнка. Казалось, она тоже искала того, кто поддержит её, на кого опереться в этой ужасной буре, а потому, ни слова не говоря, крепко обхватила ладони мужчины и закрыла глаза.

Они молились сбивчиво, не думая о словах: о спасении корабля, обо всех пассажирах, о себе и друг о друге. Он слышал лишь её голос, а она – его. Брызги сыпались сверху, волны грозили снести, а когда корабль падал в яму, Фрэнк обхватывал плечи девушки и прижимал к себе. Забыв о приличиях, о том, что они слишком близко и что она, наверное, не замужем, он пытался защитить ту, что разделила с ним его молитву. И чья вера поддержала его в этот час.

Буря стихала. Ветер бушевал не так сильно, а волны, словно смиряясь, вздымались всё ниже. Фрэнк глянул девушке в лицо. Ещё несколько минут назад перекошенное ужасом и страхом, оно успокоилось, черты разгладились, и мягкость, видимо, свойственная ему, возвращалась. Наконец, она раскрыла глаза и с изумлением огляделась.

– Буря проходит, – тихо сказал Фрэнк, а затем убрал с её лба мокрые пряди.

Они сидели так близко, что лишь исключительные обстоятельства могли извинить такое.

– Как вас зовут? – спросил он.

Девушка, немного стесняясь, ответила:

– Мэри.

– Спасибо, Мэри, что помолились со мной.

Они встали, Мэри оправила платье. Сквозь тучи проглянуло чистое небо, и внезапно оно отразилось в её глазах. Вот тут застеснялся Фрэнк. «Обнимал такую красавицу!» – охнул невольно.

– Он услышал нас, – сказала Мэри негромко.

– Думаю, не только нас, – отвечал Фрэнк глубоко и серьёзно. – Другие тоже молились.

Она улыбнулась, и Фрэнк понял, что по какой-то странной причине он чувствует то же, что и она: будто именно их молитва услышана. Он ничего не сказал, но предложил Мэри руку:

– Я отведу вас в каюту.

– Нет, не стоит, благодарю. Уже тихо, я дойду

сама, – и она ушла.

Фрэнк остался стоять. Опираясь на мокрые поручни, он наблюдал, как успокаивается море, как стихает ветер, как становится ровным ход корабля. Он думал о жизни, о Новом Свете, о девушке. И улыбался, потому что по какой-то необъяснимой причине Фрэнк точно знал, что теперь вся его жизнь, его будущее и девушка крепко связаны воедино: этим страхом, и этой общей молитвой, и тем, как он её защищал. И ещё он знал, что, начиная с этой минуты, она доверит ему всю себя: безгранично, до конца. И что ещё много лет они будут благодарны этой буре.

Змея

В пустыне на песке лежала змея. Она была крупная и холодная, её тело поблескивало в печальных лучах заходящего солнца, а крохотные глазки неподвижно смотрели вдаль. Змея грелась. Песок ещё сохранял дневное тепло, он струился и рассказывал змее о том, что происходит вокруг. Где-то далеко, за много миль отсюда, шумели воды оазиса. Ей нравился этот звук: он был сродни пению ветра в вечерней дали. С севера, едва слышная, незримо приближалась буря, и лёгкие завихрения воздуха говорили, что она пройдёт стороной. С той стороны, где садилось солнце, доносилась осторожная поступь льва: он охотился. Как ни мягко ступал большой зверь, змея своим чутким телом слышала и его шаги, и то, как он припадал к земле, и как втягивал носом воздух, пытаясь по запаху определить близость добычи.  Песок рассказывал  многое…

А это что за звук? Неритмичный, чуждый пустыне. Человек! – догадалась змея. Путник, неосторожно забредший в самое сердце барханов. Он измучен, ноги его заплетаются, он часто падает и лежит, собирая силы, чтобы сделать ещё один шаг. В его дыхании слышен свистящий отзвук смерти:  пустыня с её жестоким ночным ветром и колючим холодом уже вынесла ему приговор.  Змея прислушалась: человек  упал и больше не вставал. Песок долго молчал. Тогда она подняла голову и поползла.

Это оказалось недалеко. Смертельно уставший, путник лежал на песке. Глаза закрыты, лицо повернуто к небу: там зажигались первые крупные звёзды. Змея изогнулась, неслышно вползла на грудь человека и блаженно, сладостно замерла: так ей было теплее. Лёгкий ветер кружил ночь. В груди человека едва слышно билось сердце. Всё спало.

Глубокой ночью душа измождённого путника  попыталась освободиться от тела, но  ей что-то мешало, какое-то необъяснимое препятствие. Всё же она собрала  силы и – взлетела! Она мчалась стремительно, ликуя, наслаждаясь свободой, и поднималась выше и выше. Но вдруг – будто стена преградила ей путь, полёт замедлился, и душа закружилась  на месте. Блеснуло трепетное золото волос, росчерк крыла, и чистый голос произнёс:

– Остановись.

– Я пришла! – сказала она просто.

– Ты должна вернуться.

– Но почему? Мой час настал, человек умер, и тело его остывает в пустыне.

– Умирая, человек придавил своим телом змею. Она может погибнуть. Вернись и дай змее свободу.

– Змея? Простая змея?! – изумилась душа. – Но их сотни ползают по пустыне! Я же – душа человека, и так стремилась сюда!

– Жизнь каждого существа священна… – был тихий ответ.

  Глубоко понурившись, душа проделала обратный путь и оживила тело. Человек полежал, потом вздрогнул и проснулся. Над его головой медленно всходило солнце. Он отдохнул и хотел продолжить путь. Но тут, холодея от ужаса, почувствовал на себе змею. Однако человек был жителем пустыни и знал, как следует поступать со змеями. Осторожно, бережно он разжал её тесное кольцо и опустил на землю. Ночью змея охлаждается и становится неподвижной, а тёплые солнечные лучи оживят её. Так подумал человек, уходя.

Прошло немного времени, и змея согрелась. Она долго лежала на песке, не шевелясь и прислушиваясь к удаляющимся шагам человека,  потом приподняла маленькую голову и поползла.

Три ангела

Три ангела спорили, кто приносит людям больше пользы.

– Мои крылья, – гордился первый, – могут донести меня в любую точку пространства с немыслимой быстротой, и человек тут же получит помощь.

– Я умею опуститься глубоко, как никто другой, – молвил второй, – и поднять со дна ада самого отчаянного грешника.

А третий молчал. Он недавно стал ангелом, и хвалиться ему было нечем.

– Ну, что же ты, – вопрошали друзья, – скажи что-нибудь!

Он вздохнул, и вдруг все увидели, что его крылья начали медленно таять. Голубое пламя лизнуло тонкий узор перьев, они сгорали, но лишь улыбка была на его устах.

– Что это? Что? – всполошились друзья.

И тогда он сказал:

– В мире появился человек, который хочет научиться летать. Я дал ему крылья.

Радость Сисоя

Лето наступило внезапно. Стремительный  ветер принёс из пустыни сухость, жажду и зной. Пить хотело всё: земля, травы, деревья, и, конечно же, люди. Те ручьи, которые снабжали город водой, иссякли. Низины высохли. Вода в колодцах опустилась так низко, что едва хватало. Страдали люди, страдали животные.

У Сисоя было двенадцать верблюдов: его гордость, его богатство. Он знал нрав и повадку каждого. Но любимцем был Белоухий. Хотя Сисой и не часто ездил на нём,  но знал, что у Белоухого поступь особая, плавная, как у тихо текущей реки. Своих верблюдов Сисой очень берёг, давал внаймы очень редко, да и то за большую цену, а когда получал обратно,  то придирчиво вглядывался, осматривал ноги: не повредили ли? Не болен ли?

Этим летом Сисой хотел дойти до Дамаска и, поселившись там, начать торговать. Он вёл свой караван от источника к источнику, день за днём убеждаясь, что вода уходила. Верблюды шли налегке, лишь на двух лежала небольшая поклажа. Наконец, он сделал привал у колодца, который люди пустыни назвали Пещерным, – рядом была пещера, – и убедился, что и этот колодец пуст.

Сисой обвязался верёвкой, прикрепил к поясу бурдюк и стал осторожно спускаться вниз: вода может быть и на дне колодца, нужно только достать её. В глубине пахло сыростью. Достигнув дна, он пощупал землю. Мокро! Значит, вода ушла недавно. Сисой знал, что делать. Он спустился ещё раз, но уже с деревянной чашей, и  установил её так, чтобы, если вода поднимется хоть немного, она наполнила чашу.