Молитвы человеческие

Я уже знал, что в рядах воинов духа сражались лишь те, кому на земле исполнилось тридцать. Но многие воины казались мне старше. Значит, они защищают Иерусалим не один десяток лет! Брат слева обычно исчезал сразу после боя, а потому я не мог с ним познакомиться и ни разу не видел его лица, но испытывал к нему настоящее братское чувство. Он был хрупким, с тонким станом, но так гибок и ловок в бою, что, сражаясь рядом с ним, я чувствовал себя абсолютно защищённым.

Тьма приближалась. Я приготовился – и забыл обо всём.

Сразу после боя, даже не отдышавшись, я обернулся к воину слева. Он хотел уйти, как обычно, но я быстро взял его за руку:

– Остановись, брат! Назови своё имя.

Сняв шлем, я смотрел на него очень открыто, как бы приглашая последовать моему примеру. Ему ничего не оставалось, как тоже открыть лицо. Он вздохнул и одной рукой освободил голову. Я обомлел.

– Что, не нравлюсь? – спросила она.

– Напротив, нравишься очень!

Женщина-воин всегда прекрасна, но эта была особенной. Это был воин духа! Светлое сверкающее лицо, ещё разгорячённое битвой, яркий цвет глаз, пламенеющие волосы, во всем облике – мужество, бесстрашие, сила.

– Почему ты раньше скрывалась? – мягко спросил я.

Она отвела глаза:

– Боялась, что не захочешь драться рядом с женщиной.

– Но ты сражаешься лучше любого мужчины!

Я не лгал: сколько раз она выручала меня! В её взгляде мелькнула благодарность:

– Я знаю, ты – Андрей. Анастасия, – и протянула руку.

– Защищала меня, как брата, а руку тянешь, как чужому! – засмеялся я и крепко обнял её: так, как делал это и раньше.

…Мы подружились мгновенно. После боя, когда всё остывало, а воины спускались на землю, мы оставались и гуляли по лесам тонкого мира. О чём мы говорили? О битве, о тьме, о том, почему так происходит. Как более опытный воин, Анастасия посвящала меня в тонкости боя. И никогда не говорили о земле.

Время шло. Я изменился. Мой мир раскололся надвое. Я жил как бы в двух измерениях: днём, как все обычные люди, ходил на работу, обедал в кафе, гулял по Иерусалиму, а ночью – превращался в воина духа. Стал меньше смеяться, совсем мало говорить, молился сосредоточенно, горячо, и не только о себе, но и о братьях, стоявших со мною в строю, и особенно – об усопших. Теперь, входя в Храм Гроба Господня, я пристально вглядывался в лица монахов. В суровых чертах я пытался найти отзвуки светлых лиц воинов духа. И иногда мне казалось, что по возрасту, движениям, особой серьёзности глаз я угадывал своих братьев в строю. Однажды, идя по узкой улице Старого города, я увидел монаха: он шёл мне навстречу, опустив голову и не глядя на окружающую толпу. Поравнявшись со мной, вдруг поднял взгляд, – и тут же глаза его радостно вспыхнули; он быстро и глубоко поклонился и продолжил путь. У меня забилось сердце: неужели – один из нас, и узнал меня? Трудно сказать, но весь тот день я вспоминал эту встречу, и на душе становилось тепло.

Задолго до наступления ночи я начинал готовиться. Убирал комнату, аккуратно раскладывал вещи; теперь я брился не утром, а перед сном, спокойно, тщательно: мне нужна была вся моя сосредоточенность, вся сила, я мобилизовался. Принимал ледяной душ, ложился, мысленно надевал доспехи – и засыпал. А через час поднимался наверх. За несколько минут до двенадцати все воины были готовы, ряды расставлены. В полночь открывались невидимые ворота, и наползала тьма.

Анастасия становилась всё ближе, дороже. Не проходило и ночи, чтобы мы не остались после боя и не посидели на широком лугу среди трав, сбросив щиты и доспехи. Её волосы благоухали так, как ни одни духи на земле.

– Давно ты сражаешься? – спрашивал я.

– Всего год, но ощущение…

– Будто сражалась всю жизнь!

– Да, наверное, это у всех.

Мы становились друг к другу спиной и разучивали новые движения: так, как танцоры разучивают па. Но это был реальный бой, и мы приноравливались, чтобы быть наиболее защищёнными. Она заставляла меня повторять их снова и снова, до бесконечности, до полного автоматизма. В битве мы уже научились разговаривать без слов, одним движением плеч, одним мимолетным взглядом. И когда оставались одни, эта общность не исчезала, наоборот, становилась глубже, и в какой-то миг я понял, что мы сильнее, когда мы вдвоём.

…Я бросил меч и повернулся к ней. Мне надоело тренироваться, хотелось видеть её лицо. Светлые-светлые глаза. Интересно, какие они на земле? Она опустила оружие и вопросительно смотрела на меня. Я наклонился, привлёк её к себе и поцеловал. Это был бесплотный поцелуй, едва ощутимый, но она вся затрепетала и потянулась ко мне. Мы не чувствовали тел друг друга так, как это происходит на земле, и в нас не горела страсть, но наши тонкие тела соприкоснулись и сообщили одно другому такой огонь, что пространство вокруг вспыхнуло и заискрилось. Мы повернули головы и залюбовались.

– Как красиво, – тихо сказала она.

– Это мы так светимся?

– Наши чувства.

Я опять поцеловал её.

«Люблю тебя», – сказали её глаза.

– Люблю тебя, – сказали мои губы.

Уже и рассвет приближался, а мы всё сидели, не в силах расстаться. Наконец, поднялись, я поправил на ней плащ, подал оружие. Трава, примятая щитами, тут же расправилась.

– Давай встретимся на земле, – сказал я.

Глаза Насти испуганно блеснули:

– Нет! Это невозможно! – и, не прибавив ни слова, она исчезла.

Елеазар внимательно осмотрел мои доспехи.

– Идём, – сказал он.

– А как же бой?

– В нашем мире нет времени. Время течёт только на земле, – и, видя, что я не совсем понимаю его, добавил: – Мы успеем!

Он поднимал меня ввысь. Казалось, для него нет расстояний, так легко он двигался среди миров и пространств. Я, будто пушинка, которой сообщили стремительность, летел за ним. Наконец, движение замедлилось, на наших глазах вырастал город. Чёткие ровные стены, за ними – стройные купола, пики крыш, полукруглые вершины храмов. Небесный Иерусалим!

Он оказался намного больше земного. И он сиял! Сияли стены, сделанные из мягкого золота, сияло пространство над ним. И глубокий, переливающийся свет уходил далеко ввысь.

Мы подлетаем ближе, и я вижу, что стена покрыта тонкими мелкими письменами, – загадочными знаками времён.

– Что это, Елеазар?

– Здесь – вся история человечества. На стенах Небесного Града записано то, что было, и то, что ещё может случиться.

Я медленно провожу рукой: живые, таинственные строки, язык настолько древний, что вряд ли найдётся человек, который знает его. Стена необъятна, она уходит вдаль. Елеазар торопит меня, и мы подходим к вратам. По обеим сторонам – воины, настолько высокие, что я вынужден поднять голову, чтобы взглянуть им в лицо. Спокойная, благородная красота. Только духовная красота может быть так совершенна! Я склоняюсь и, прикрываемый крылом Елеазара, вхожу.

Город пуст и спокоен. Мощёные улицы, аккуратные каменные дома и – тишина, как будто тут нет никого, кроме нас. Ангел вёл меня прямо к высокому храму, стоящему вдалеке. Я не успел посмотреть ни направо, ни влево, и мы оказались внутри.

Земных слов не хватает, чтобы описать дворцы тонкого мира. Они воздушны и в то же время – реальны. В них нет камней, но они построены из твёрдого материала. Когда входишь, то кажется, что вошёл в прозрачный чертог. Я стоял посреди такого чертога и ждал. Просторный зал без намёка на мебель, только светлый пол и высокие стены. Елеазар исчез. Но мне было очень спокойно: я знал, что здесь ничто не могло угрожать.

Наконец, я увидел людей. Древние воины, одетые не в доспехи, а в какую-то невероятно красивую форму, зелёную с красным. Высокие, стройные, и единственным словом, которое им подходило, было – благородство. Впереди шёл тот, кто казался выше других. Он остановился передо мной, и я невольно склонил колени.

– Я слышал, что ты прекрасно сражался, защищая Иерусалим. Ты узнаёшь меня?

Мне пришлось внимательно всмотреться. Знакомый облик! Георгий Победоносец! Он улыбнулся:

– Верно. У меня для тебя – подарок. Примерь.

И подал мне доспехи: сияющие и необыкновенно лёгкие. Я надел их и сразу почувствовал тепло, будто солнце согрело меня изнутри.

– Храни чистоту, и ты всегда будешь защищён, – сказал святой Георгий.

…Я не успел понять, как мы вернулись, но бой ещё не начался, а я уже стоял на своём месте. Анастасия взглянула на меня, легонько мечом коснулась новых доспехов и в восхищении покачала головой.

– Ты не хочешь со мною встречаться не потому, что не любишь меня, есть другая причина?

– Есть несколько причин, – она опустила голову.

Что происходит? Почему она так упорно избегает говорить о земном?

– Настя, посмотри на меня! – я пытался в её глазах прочитать хотя бы намёк. Но ничего, кроме боли, не видел. Наконец, встал и взял меч.

– Ведь у тебя тоже есть тайны, – сказала она. – Ты не говоришь мне, где взял новые доспехи. А они не такие, как у всех!

Я на мгновение задумался:

– Скажу! Елеазар поднимал меня в Небесный Иерусалим.

Она засветилась от радости:

– Там красиво?

– Невероятно!

Большего рассказать я не мог. Не потому, чтобы мне запретили, но сам понимал, что духовные тайны нельзя раскрывать даже самым близким людям. Она поняла это – и больше ни о чем не расспрашивала.

Но я не мог смириться. Мысль о том, что Настя, живая, из плоти и крови, ходит где-то рядом, – возможно, по тем же улицам, по которым хожу и я, – не давала мне покоя. Этот огромный город, который я любил всей душой, теперь стал барьером между мною и ею. Он скрывал её от меня. Прятал единственного человека, которого я хотел обнимать, целовать, видеть ежечасно. И я решил поступить так, как на моём месте поступил бы любой мужчина: найти её самому.

Поскольку она в наших рядах, понимал я, она – христианка. А значит, искать её нужно в храмах на богослужениях. Куда ходит большинство горожан? В Собор Святой Троицы, что в центре Иерусалима, рядом с русской миссией. Часть – в Горненский женский монастырь, и немногие – в монастырь Марии Магдалины в Гефсимании. Есть и другие места, но эти – основные, здесь службы проходят на церковнославянском, и исповедуют русские священники. Значит, сюда рано или поздно придёт и она! Уверенный, что найду её, я составил расписание богослужений и решил не пропускать ни одной Литургии.

Насте не сказал ни слова. Не стоит её пугать, достаточно того, что и в бою, и после боя она рядом. Но как внимательно стал я присматриваться ко всем молодым женщинам, разумеется, стараясь делать это как можно тактичнее! Мне было трудно представить, как она выглядит на земле, а потому искал не столько внешнее сходство, сколько неуловимое духовное ощущение, которое должно было мне подсказать, что это – она.

Что буду делать, когда найду её? – размышлял я, лёжа в своей комнате перед сном. Подойду, представлюсь? Нет, нет! Дам ей возможность самой узнать меня. А если я земной совсем не похож на себя, воина? Если я – другой? И что, если она – другая?

…Женщина вошла в храм незадолго до чтения Евангелия. Я стоял возле колонны слева и сразу же заметил её. Приятная внешность, волосы спрятаны под голубой косынкой. Замерев перед центральной иконой, она приложилась, затем начала ставить свечи. Я забыл обо всем: Настя! Как я мог подумать, что не узнаю тебя? Ведь это те же глаза, тот же поворот головы! А движения! Разве можно спутать с чем-то эту неуловимую, тонкую пластику, которая так восхищала меня наверху?

Сердце забилось часто и гулко. Но в этот миг начался Малый Вход, и я заставил себя смотреть прямо.

Она поставила свечи – и тихо отошла. Я не двигался с места, не мог: шёл один из глубочайших моментов Литургии. Начали читать Евангелие, и я изо всех сил пытался сосредоточиться, но лишь под конец мне удалось на несколько секунд забыть о Насте. Наконец, обернулся: она исчезла! Растворилась, как умела делать это в тонком мире.

Я сжал зубы, но лишь на мгновение. Всё внутри ликовало: мне удалось найти её, реальную, живую, и теперь точно знаю, что она посещает Собор Святой Троицы. А то, что ушла без Причастия… Что ж, у каждого – свои обстоятельства.

Я был очень радостен весь этот день, трепетно вспоминал, как она прикасается к иконе, затем ставит свечи, взгляд устремлён на огонь, глаза глубоки и серьёзны… Всё внутри замирало. Почему я не мог довольствоваться встречами, которые были у нас в мире духа? Почему непременно стремился к ней на земле? Что двигало мной? Желание соединить две реальности? Или желание любить её всю: и душу, и тело?

– Что-то случилось? – спросила она. – Ты сегодня дрался, как лев.

Я подхватил её на руки, покружил. Затем резко бросил в траву. Тончайший воздух подхватил её невесомое тело, подержал несколько мгновений и начал плавно опускать. Мой взгляд следил за тем, как длинные волосы скользили меж изумрудных стеблей, а потом, смешавшись с ними, приобрели какой-то невероятный оттенок старинного золота. Наконец, я очнулся, сел рядом. И осторожно спросил:

– А что, если мы встретимся случайно? Ты бы узнала меня?

Она привстала:

– Не знаю. Мне не приходилась встречаться ни с кем из воинов на земле. Даже не знаю, насколько мы отличаемся.

– Я тоже думал об этом.

– И что же?

– Мне кажется, мы там – другие.

– Насколько другие?

– Не так сильны, наверное, ниже ростом, и в нас нет той отваги, что есть здесь. А знаешь, почему?

– Почему?

– Потому что земная оболочка призвана скрывать. Она – как маска, а лучше сказать, саркофаг, в котором живёт наш дух. Ты согласна?

– Вполне. И отсюда – наша убогость?

– Нет, – засмеялся я, – не убогость, а таинственность.

Она смотрела на меня с улыбкой.

– Интересно. Но что-то должно быть похожим? Внешние черты, движения, взгляд.

– Безусловно. А потому не сомневаюсь, что я бы тебя узнал.

Она засмеялась:

– Ну, конечно! Только я тебе не покажусь…

Я промолчал, но внутренне торжествовал: если бы ты знала, что я уже нашёл тебя! И какой красивой ты мне показалась!

Настя не поняла моего загадочного молчания и просто потянулась, чтобы обнять.

Мы опять целовались, прикасаясь губами так нежно, как это невозможно на земле. И смотрели друг на друга. А гибкое пространство тонкого мира тем временем словно зажигалось от наших взглядов, эхом сияло, превращая нас двоих в пламя огня. «Когда мы вместе, то могли бы освещать целый город», – невольно подумал я.

Елеазар всё замечал, но не говорил ни слова. Он только укрепил левый фланг ещё несколькими воинами. Я удивился, но лишь спустя какое-то время понял, зачем он это сделал.

А пока всё оставалось по-прежнему: ровные, спокойные дни и – огненные, бушующие пламенем битв ночи. Я становился другим. Что-то меняло меня, делало сильнее, и даже показалось, что стал выше ростом. Самуил, мой друг, который раньше казался почти великаном, сейчас был вровень со мной. Настя шутила, что не пройдет и полгода, как я догоню Елеазара, и тогда тот заберет меня в центр строя. Но на это я бы не согласился: не мог оставить любимую.

Наши ряды менялись. Я видел, как тихо исчезали одни воины, – их уносили после битвы завёрнутыми в плащи, а на их место приходили другие.

– Откуда новые бойцы? – спрашивал я Елеазара.

– Монастыри в окрестностях Иерусалима. Лавра Святого Саввы. Приезжают русские священники. Любой, чей дух готов, вступает в бой с силами тьмы.

– А почему нас мало, но мы сдерживаем такую тучу?

Елеазар улыбнулся:

– Потому что свет всегда сильнее. Но тьма – многочисленнее.

– Нас единицы…

– Ты хочешь спросить, почему? Потому что чистота в этом мире даётся большим трудом.

– Елеазар! Погибшие воины – что происходит с ними?

Он долго смотрел на меня:

– Я покажу тебе однажды. После боя.

…Их было трое: погибших в последнем бою. Один – совсем молодой, едва достигший тридцати лет. Я нёс его на руках. Мы поднимались вверх, и я увидел Ангелов: они тоже несли усопших. У меня перехватило горло: семь человек. Семеро – за одну только ночь! И это – не просто люди, а лучшие из людей, молитвенники, те, в которых горела любовь. Сегодня мы провожаем их здесь, а через три дня их будут хоронить на земле.

Всё выше и выше скорбный путь. Ворота Небесного Города отворились, и воины, стоящие по сторонам, преклонили колени.

Нас никто не встречал, никто не пел грустных песен. Тихо, в глубоком молчании, мы несли наших друзей. На большом возвышении стояли древние воины, они протянули руки и приняли тела. Я отвернулся.

– Ты должен видеть всё, – сказал Елеазар и обвил крылом мои плечи.

Их положили на помост и поднесли голубоватый огонь пространства. Тела вспыхнули – и исчезли.

– Они родятся в новом мире, уже для жизни вечной, – тихо промолвил мой друг.

Мы все опустились на колени. Я плакал. Но в этот момент там, наверху, что-то произошло, и вспыхнул свет. В воздухе сияли прекрасные лица наших собратьев. Они смотрели на нас, слегка улыбаясь, как бы говоря: не печальтесь, мы живы! У смерти – два лица: одно скорбное, временное, а другое вечное, где нет слёз.

Мой город, мой любимый Иерусалим! Ты свят и прекрасен. В тебе для меня – центр земли. Здесь сосредоточено всё самое лучшее, что есть на нашей планете, чаяния всех людей, их взгляды обращены на тебя. Сколько тысяч лет ты стоишь! И во все времена за тебя шли войны, всем хотелось обладать тобою. И ты не раз переходил от одного народа к другому, и стены твои рушились, и падали погибшие твои дети. Но ты восставал из пепла, и уцелевшие семьи возводили новые стены, по кирпичику, по маленькому участку. И опять по ним ходили мужественные воины, охраняя тебя. Мы любим тебя, мой город, а потому душою стремимся к тебе. Но сегодня ты – в особой опасности. Чистота уходит с земли. Целые народы окунаются всё глубже и глубже в страсти и похоти, и забываются главные заповеди, призванные поддержать в нас чистоту. А потому невероятные толпы тьмы ежечасно пытаются поработить тебя и всех нас. Они наплывают, как мощное цунами, и сокрушают всё светлое и доброе на своём пути. Это – страшная реальность наших времён.

Кто защитит тебя, мой Иерусалим? Кто противостанет тьме? Мы, воины духа, будем стоять между тьмой и тобою, пока не придёт время Света, время Нового Мира. Но нас мало, и мы гибнем каждую ночь…

Отчего люди мертвы? Отчего не видят главного и умирают в духе ещё здесь, находясь на земле?

Смерть моих собратьев потрясла меня. Я готов был лечь вместо каждого из них. Но у всех своё время. А пока я жив – сражаюсь. За мой любимый Иерусалим.

Вечер. Уходит суббота. Солнце ещё высоко, но на улицах всё оживлённее. Как только оно сядет за гору, тишина рассеется, и на улицу выйдут многочисленные семьи с детьми. Я люблю этот день отдыха: в нём нет суеты, нет спешки, воздух успокаивается от бурных человеческих мыслей и становится безмятежным; пространство молчит, и можно спокойно читать, молиться или просто быть.

Я собирался на вечернюю службу в Собор Святой Троицы. От моего дома до этого храма – полчаса спокойного пути, и я хотел насладиться каждым шагом. На улице становилось прохладно: уже наступила мягкая иерусалимская осень. Сразу за еврейским кварталом начинался Большой Кардо – широкая улица с колоннадой, сохранившейся как изумительный музейный экспонат той эпохи, когда здесь хозяйничал Рим. Как известно, римляне полностью разрушили Иерусалим, сравняли его с землей, а место, на котором был построен город, назвали языческим именем. Сегодня здесь восстановлены фрагменты тракта, пролегавшего в те времена между Дамасскими и Сионскими воротами. А сам Большой Кардо превращен в «художественную галерею»: ряд элегантных магазинчиков с выставленными в них картинами. И сейчас я шёл мимо, бросая взгляды то вправо, то влево. Освещённые ярким электрическим светом, картины казались шедеврами. Я не считал себя знатоком, но от этих полотен в меня вливалась радость, и я миновал галерею с чувством внутреннего подъёма.

И сразу же вступил в арабский квартал. Здесь всё бурлило: арабы никак не относились к шабату и жили своей многоликой жизнью. Открытые магазины пестрели множеством товаров, начиная от пряных специй и заканчивая украшениями из золота. Воздух пронизывал острый запах кофе. Над головами покупателей висели длинные женские платья: как видно, на прилавках мест не хватало. Мне с моим высоким ростом приходилось то и дело пригибать голову, чтобы уклониться от этих чудес портновского искусства; одно было трудно понять: как арабские женщины могут ходить в столь плотных одеждах в нашу жару?!

Наконец, свернул влево и через минуту вышел к Храму Гроба Господня. Не стал заходить в Храм, но низко поклонился ему. И заспешил дальше. Ступеньки, ступеньки, ступеньки, и вот Греческая Патриархия. У раскрытых ворот сидел, как всегда, монах-охранник. Мы улыбнулись друг другу: в летние дни, когда запасы воды выпиваются мгновенно, он не раз наполнял мою пустую бутыль. Еще нёмного подъема – и я выхожу из стен древнего Иерусалима через Новые ворота.

Передо мной – захватывающий вид на Башню Давида. Солнце заходит и окутывает весь город тонким трепетом своих лучей. Светлый камень, покрывающий стены Старого города, кажется тёплым и почти золотым…

Наконец, подхожу к Собору Святой Троицы. Здесь просторно, торжественно, немноголюдно. Вечерняя служба только что началась. Я становлюсь у колонны слева, откуда прекрасно видны врата алтаря и все приходящие. Если она появится, я сразу увижу её!

В Соборе прекрасный хор: поют монахини из Горненского монастыря. Голоса мягкие, стройные, они льются откуда-то сверху и согревают весь храм благоговейной нежностью. Незаметно для себя погружаюсь в молитву, а когда поднимаю голову, за окнами уже темно. Неподалеку стоит женщина, и при неярком свете свечей я сразу же узнаю милый облик. Как давно она здесь? Видела ли меня? Не знаю: её глаза устремлены на алтарь. Длинное платье делает её выше, стройнее, волосы прикрыты лёгким шарфом. Я всматриваюсь пристальнее и отмечаю, что она не просто стоит, она участвует в молитве. Стараюсь не мешать, но, едва она начинает движение, поворачиваю голову и не свожу с неё взгляда. Настя пересекает храм и там, в глубине, подходит к коляске. В ней человек с серым лицом, настолько худым, что это заметно даже в полутьме огромного зала. Она наклоняется и заботливой рукой поправляет на нём покрывало. И по тому, как она это делает, я понимаю, что это не просто знакомый и не больной, у которого она работает сиделкой. Это – её муж!

Настя, Настя! Так вот почему ты не хотела говорить о земном! Скрывала тайну своего страдания, своей боли. Или боялась потерять меня, испугать? Молча несла свою ношу. Как бы то ни было, теперь мы вместе и понесем её вдвоем.

Служба закончилась, и она покатила коляску к выходу. Я не торопясь следовал сзади. Она вышла и, оставив больного, подогнала машину: небольшой микроавтобус Фольксваген. Открыла дверцу в салон и попыталась опустить подножку, чтобы поставить коляску внутрь, но что-то не поддавалось. Не решаясь подойти, я наблюдал, но, едва она распрямилась и замерла в растерянности, быстро приблизился.

– Вы позволите помочь? – сказал негромко и, не дожидаясь разрешения, бережно взял мужчину на руки. Он показался мне легче пёрышка, и я без труда посадил его внутрь.

Она бросила на меня быстрый взгляд – и ни слова.

– Дайте ключи, – протянул я руку. – Вам понадобится помощь, когда привезёте его домой.

Настя смотрела в нерешительности:

– Только если у вас есть права…

Я похлопал себя по нагрудному карману, где лежали документы. Раньше у меня была машина, но потом понял, что предпочитаю ходить пешком. Она подала ключи.

Иерусалим в вечернее время – это сплошные пробки. Я вёл Фольксваген осторожно, не отрывая глаз от шоссе. Она сидела рядом, ничего не спрашивая, ничего не говоря, лишь указывала дорогу. Я бросил на неё несколько мимолетных взглядов: длинные русые волосы, заплетённые в косу, белый шарф на плечах, лицо слегка напряжённое. Узнала? Или нет?

Наконец, она показала стоянку, и я припарковал машину. Помог вынести больного, усадил в коляску.

– Зайдите, выпейте чаю, – мягко пригласила она, – или воды.

– Воды – с удовольствием, – спокойно ответил я. Ещё несколько минут! Иначе мне придется уйти, так и не поняв, узнала ли она меня.

Мы поднимались в лифте на четвертый этаж. Настя молчала. Но когда она достала ключи, то я сразу заметил: волнуется.

Они жили в элегантной, ухоженной квартире. Ни слова не говоря, я вкатил коляску в салон и, получив приглашение, прошёл на кухню. Какой порядок везде! Вот чего не хватает моему холостяцкому жилищу: уюта! Она подала воды. Что сказать? Начать знакомиться? «Как вас зовут?» Бред! Секундная пауза, она смотрит куда угодно, только не мне в лицо, а затем поспешно говорит:

– Я провожу вас.

Мне захотелось улыбнуться. «Настя! Ты тоже не знаешь, как начать разговор». Лифт медленно спускался. Тишина. Чем же это закончится?!