Молитвы человеческие

С ней было хорошо, очень хорошо. Но стоило ему выйти…

Ночь охладила мозг и привела в чувство тело. Душа возгорелась невиданной, неизведанной ранее болью, которая поднялась из глубин его существа и безжалостной рукой сжала грудь. Он заплакал, нет: зарыдал! Сначала тихо, потом всё сильнее.

– Как же так! Что я наделал? – кричал он беззвучно в тишине спящего города. – Что я наделал?!

Звёзды светились где-то очень далеко. Но он не видел их, смотрел только в землю. И готов был разорвать себя пополам, только бы вернуть то прежнее чувство чистоты, мира и радости, что владело им раньше. Но уже не мог.

Он добрёл до монастыря и постучал в ворота. Брат, дежуривший в сторожке, открыл, глянул, ничего не сказал. Послушник низко склонил голову, чтобы не выдать слёз, и вошёл. Он не знал, куда идти: то ли к себе в келью, то ли в Храм, где в этот час читали Псалтырь, то ли куда ещё. Постоял – и вдруг быстро, почти бегом направился к духовнику всего монастыря, отцу Иллариону.

– Он меня убьёт, он меня убьёт, – приговаривал, плача, – или выгонит прочь…

Отец Илларион впустил ночного гостя, закрыл за ним дверь и прибавил огня в лампаде.

Рыдая, захлёбываясь, послушник рассказал всё: и как засмотрелся на женщину, и как познакомился с ней, и как, в конце концов, соблазнился. Его слушали тихо, не перебивая. А потом, поставив на колени перед иконами и отечески похлопывая по плечу, долго говорили с ним, и в том, что он слышал, звучало чаще других слово «покаяние».

Он вышел с просветлённой душой, глянул в небо, на звёзды, и прошептал: «Прости меня, Господи!» По лицу текли слёзы. Но не слёзы отчаяния, а тихие слёзы умилённого сердца, сокрушающегося о своём падении.

История, похожая на правду

Поздним вечером она вышла из дома. Ей было десять лет. Всего десять. Завернулась плотнее в истрёпанное пальтишко и, прячась от злого ветра, пошла по улице.

Город сиял огнями, лица людей казались приветливыми и добрыми: ну как же, сегодня – Рождество! Но её личико оставалось пустым: никто, никто не мог помочь ни ей, ни её маме.

Мама болела почти год и в последние месяцы уже не вставала. Доктор перестал приходить: платить нечем. А просто так лечить он не хотел. И лекарства кончились. Она остановилась, посмотрела на грязный стоптанный снег у себя под ногами. Еда тоже кончилась: ещё вчера съели последние две картофелины.

Рядом проехала карета, едва не зацепив её.

– Ну, родная! – пропел кучер и покатил дальше.

Из кареты глянуло лицо девочки её лет: свежие щёчки, розовый носик. Она проводила взглядом карету и равнодушно пошла дальше.

– Мама, останови, – попросила дочь, – эта девочка голодна!

– Откуда ты знаешь, Поля? – усмехнулась мать. – У неё на лице написано?

Поля покраснела.

– Я знаю. Останови! Пусть Егор остановит! – и сделала нетерпеливый жест в сторону окошка.

– Сиди, что уж там…

Мать выглянула:

– Егор! Стой!

Кучер напряг вожжи, и лошади, нервно пританцовывая, стали.

Поля молнией выскочила из кареты и побежала назад. «Где же она? Где? Вот!» Девочка в рваном пальтишке уже свернула с главной улицы в тихий переулок. Барышня, пробираясь по канавкам в снегу, быстро догнала её и неловко, краснея и стесняясь, сунула в руку, которая показалась ей холоднее льда, матерчатый расписной кошелёк: все свои сбережения. Ничего не сказала, повернулась и быстро побежала назад.

– Едем, – выдохнула, садясь в карету.

Лошади помедлили – и тронули. Мать опять усмехнулась, глядя на вдохновенно-счастливое лицо своей дочери.

А девочка, едва дыша, раскрыла красивый кошелёк и посмотрела на монеты. Чистые, серебряные, они отливали тем блеском радости, который есть только у бескорыстного даяния. И в них она уже видела и яркий свет горящего очага, и еду на столе, и, может быть, даже здоровую маму. Потому что теперь уж доктор наверняка придёт.

Она услышала, как зазвенела карета, отъезжая, и с тихой любовью протянула:

– Спаси тебя Господи!

Смиренный пастух

В давние-давние времена в красивой горной стране жил пастух. Был он молод, хорош собой, но по бедности не женат. С раннего утра к его хижине соседи сгоняли овец, он собирал их в стадо и вёл в горы, на широкие альпийские луга, где травы поднимались в пояс вышиной, а весёлые ручьи радовали чистой водой.

Весь день пастух наблюдал за овцами, бдительно следил, чтобы ни одна не пропала, не заблудилась, а вечером пригонял стадо обратно. И всё бы хорошо, да только раз случилась буря. Ярким весенним днём налетели грозные тучи, заполонили небо, ветер засвистел, пригнул к земле кроны деревьев. Испугались овцы – и разбежались. Звал их пастух, искал, но только когда наступил вечер и буря улеглась, недосчитался в стаде двадцати овец. А они принадлежали самому богатому человеку в селении.

Вернулся Инар домой – и чуть не плачет. Что делать? Нужно возвращать овец, а их нет. Хотел с горя убежать, скрыться от наказания, но потом подумал: «Не стану от позора убегать, что заслужил, то и приму».

Наутро собрались люди на площадь, пришёл богач и потребовал для Инара суровую кару: пятьдесят ударов палками. Понурил голову пастух, но ни слова не сказал, подошёл к позорному столбу и позволил себя привязать. Однако не успел палач замахнуться, как вдруг на площадь влетела всадница и звонким голосом крикнула:

– Стойте! Не бейте его! Я нашла овец!

То была Лета, старшая дочь богача. Оказалось, что рано поутру девушка взяла слуг и поехала в горы разыскивать стадо. Они нашли овец в неглубокой лощине и теперь гнали обратно.

– Не наказывай его, отец, – просила Лета, – все овцы целы.

Люди зашевелились и поддержали девушку:

– Что ж наказывать, раз овцы нашлись? Отмени наказание! Инар – хороший пастух, и не по его вине овцы разбежались!

Нахмурился богач, постучал сапогом о землю, но согласился с дочерью и народом. Вернулся Инар в свою хижину целый и невредимый, а наутро опять погнал овец в горы.

День проходит, другой. Пасёт Инар стадо и видит, что неподалёку всадник кружит и глаз с пастуха не сводит. Подъехал ближе – и узнал юноша Лету.

– Ну что, Инар, – спросила весело, – не разбежались твои овцы?

– Нет, – улыбнулся пастух, – можешь сосчитать, все на месте.

– А сколько их у тебя?

– Девяносто девять.

– Большое стадо! Да только для круглого счета одной не хватает!

Так, перешучиваясь и смеясь, разговаривали пастух и Лета, как вдруг заметили, что из узкого ущелья выехал вооружённый отряд. Инар сразу почуял недоброе и сказал девушке:

– Стань рядом со мной.

Та послушалась, спешилась и спряталась за юношу. Приблизились люди, окружили плотным кольцом и, усмехаясь, спросили, кто он и что тут делает, и что за красавица стоит за его спиной.

– Я – пастух, – отвечал Инар. – А это – моя жена.

– Слишком хороша для такого бедняка, – заметил кто-то.

Но Инар обнял девушку одной рукой и прижал к себе.

– Отличные рабы, – пробормотал предводитель, пристально оглядывая их, – молодые, сильные. Их легко будет продать. Взять!

И не успел Инар что-либо сделать, как десяток мужчин набросились на него и на Лету, связали верёвками и повели за собой.

– Инар, – шептала Лета, – что с нами будет?

Юноша молчал. Тяжёлый изнурительный труд, мучительное существование – вот что такое жизнь рабов. Но если он, сильный и закалённый, мог работать, то как же она? Да и, скорее всего, её продадут в какой-либо гарем…

Инар шёл и думал, и глубокая скорбная складка легла меж его бровей.

Ночью, выбрав минуту, он сказал Лете:

– Не признавайся, что мы не муж и жена. Иначе тебя продадут. Пока мы вместе, есть надежда на возвращение.

– Не признаюсь, – отвечала она и доверчиво прижалась к нему плечом, а потом тихо попросила: – Тогда обними меня, как и положено мужу.

Дорога была длинной, тяжёлой. Много дней и ночей шли рядом пастух и девушка, помогали друг другу, поддерживали, делились едой и водой. На ночёвках Инар защищал своим телом красавицу Лету от похотливых взглядов работорговцев, спал рядом с ней, но ни разу не прижал к себе крепче, чем можно, помня, что девушка не принадлежит ему и что женаты они лишь на словах. А Лета скоро поняла, что её единственный защитник в этом суровом и страшном путешествии – бедный пастух, и если раньше она смотрела на него свысока, снисходительно, то сейчас научилась ценить каждое проявление его смиренной и отважной души.

– Мы вернёмся? – спрашивала она. – Как ты думаешь, когда-нибудь мы будем свободны?

Что мог ответить пастух?

– Конечно, мы будем свободны. Только не знаю, когда…

Ярким осенним днём вошёл караван в многолюдный и шумный город. Кроме Инара и Леты, здесь были другие рабы, пленённые позже, все усталые, голодные, истрёпанные. Их поселили на постоялом дворе и тщательно охраняли. Инара и Лету не разлучали; хозяин, скалясь, сказал:

– Пусть спят вместе, плодятся и размножаются. Беременная рабыня дороже.

И велел всех вымыть и хорошо накормить.

– Лета, – просил Инар девушку, – не отходи от меня. Не хочу, чтобы ты угодила в гарем. Тогда мне тебя не найти, а один возвращаться не хочу.

Лета не отвечала, лишь жалась ближе к нему, а сама с ужасом думала, что её могут продать, оторвать от Инара…

Наутро рабов отвели на площадь и, поставив на помост, начали торги. Инар крепко держал девушку за руку, всем своим видом показывая, что не собирается расставаться с женой. Так их и продали, как женатую пару, и новый хозяин довольно улыбался: каждый год молодая рабыня принесёт ему нового раба!

Они стали жить в большом доме; Лета прислуживала, готовила пищу, Инар работал в саду. Ночевали в каморке, на старом топчане, накрывшись одним одеялом. Каждый вечер ложилась Лета на грудь любимого, обнимала его рукой, но тот и не думал нарушить целомудрие девушки, помня, что никто не отдавал её ему в жены и что придёт время, когда нужно будет вернуть её отцу. Так и спал рядом с ней, обнимая осторожно и бережно, относясь, как к драгоценности, данной ему на хранение.

Шли месяцы, хозяин присматривался к новой рабыне: не носит ли ребёнка? И очень досадовал, что не оправдываются его надежды получить маленького раба.

Год миновал, другой. И к неволе привыкает человек. Однажды вечером Лета сказала:

– Инар, он злится на меня.

– Злится? За что? Ты все делаешь хорошо!

– Всё хорошо, – вздохнула девушка, – только детей не рожаю.

Пристально взглянул на неё Инар:

– Ты же понимаешь, я не могу. Мы не женаты.

– Тогда давай поженимся!

Он обнял её:

– Мы с тобой живём, как брат и сестра.

– Не хочу тебя братом!

– А я не хочу тебя сестрой…

Они решили, что назавтра отпросятся в город, якобы за покупками, а сами найдут священника и попросят обвенчать их. С тем и уснули.

Утром, принарядившись, Лета попросила хозяйку отпустить её и мужа в город. Выйдя за пределы дома, оба чуть ли не бегом устремились к знакомому священнику и умолили тихо и тайно обвенчать их. Когда солнце высоко поднялось над городом, Инар и Лета рука об руку шли обратно, и неподдельное счастье светилось в их глазах.

Они миновали самую оживлённую часть города и уже хотели свернуть на узкую улочку, ведущую к особняку хозяев, когда знакомый голос воскликнул:

– Лета!

Она обернулась. Перед нею стоял отец…

Они рассказали ему всё: и как их схватили, и как долго везли неизвестно куда, и как продали вместе, думая, что они женаты. Лета поведала отцу о тех ночах, что провела рядом с Инаром, и как скромно держался он рядом с ней. И о том, что полюбила его, и о том, как они, наконец, решили обвенчаться. Отец плакал, глядя на любимую дочь, рассказывал, что искал её повсюду, расспрашивал людей. А глядя на Инара, повторял:

– Ты мне её вернул! Разве мог бы я найти свою Лету, если бы её спрятали в гареме какого-то вельможи? – и, выбрав минуту, покачал головой: – Два года спал рядом и ни разу не тронул? Нелегко же тебе приходилось!

И с мужским пониманием хлопал по плечу.

Отец взял свои деньги, отправился к хозяину Леты и предложил ему такую сумму, что тот не смог устоять. Когда рабы уходили, хозяин хитро улыбался: бесплодная рабыня, не жалко и продать.

А вечером отец собрал друзей и знакомых и устроил свадебный пир. Многие, услышав, что он нашёл свою дочь, приходили поздравить. Лета и Инар сидели рядом, плечом к плечу, и, взглядывая на мужа, она думала: нет выше радости, чем получить разом исполнение двух самых больших желаний: свободу и любимого мужчину в мужья.

В эту ночь Инар обнимал ту, что принадлежала ему, и уже не сдерживал своих желаний.

А наутро все тронулись в путь, домой, и, когда караван вышел за город, радостно полилась звонкая пастушья песнь. Инар возвращался.

Поцелуй Ангела

Посреди спалённой солнцем безжизненной пустыни, измождённый и одинокий, шёл путник. Дорога его пролегала через самые опасные участки песков, где лишь змеи проползали неслышно и, быстроногие, стремительно пробегали скорпионы. Тонкая пыль проникала в глаза, набивалась в рот, и день тянулся нескончаемо долго, а ночь не приносила облегчения.

Но на протяжении всего пути над человеком витал Ангел. Лёгкий и совершенно невидимый, он нёс несменную службу, охраняя и оберегая путника. Когда тот засыпал, Ангел касался его губ, и в рот человека стекали несколько капель воды. Когда невдалеке показался отряд разбойников, Ангел опустил на голову человека непроницаемое покрывало, и тот стал невидимым. А когда в пустыне разразилась песчаная буря, Ангел прикрыл его собственным крылом, и путник долго спал в счастливом неведении, пока буря не улеглась.

Так он дошёл до ворот того города, к которому стремился.

Старый король давно ждал его и пригласил на приём.

– Долог ли был путь? – спросил он.

– Долог и труден, – отвечал человек.

– Ты шёл один? – осведомился король, пристально вглядываясь в лицо гостя.

– Да, всю дорогу я был один.

И тогда мудрый король покачал головой:

– Но на твоих губах сияет след от поцелуя Ангела!

Прозрение

Корабль трещал по швам. Море вздымалось и обрушивалось на него всей тяжестью, скатывалось по резко наклонённой палубе, опять поднималось страшным черным валом – и било по мачтам, рвало паруса. Ветер крепчал с каждой минутой. Разрозненные крики людей смешивались с грохотом волн, ужасающими воплями тех, кто оказался в воде, и приказами капитана: команда бежала с тонущего корабля. Несколько матросов судорожно пытались спустить последнюю шлюпку.

Ричмонд слышал голоса, рёв ветра, ощущал каждый удар волны, но не мог сделать ни шагу. Он был прикован в глубине кубрика по рукам и ногам, и надежды на то, что кто-то вспомнит о нём, уже не оставалось. Он вцепился в скобу, торчащую из стены, и только зло скрежетал зубами. Вдруг дверь распахнулась, и на пороге показалась фигура солдата. За его спиной вырастала огромная волна.

– Отпусти меня! – страшно закричал Ричмонд. – Я не хочу умирать здесь!

Солдат растерялся. Ричмонд понял: тот хотел умертвить его, прежде чем покинуть судно. Это был молодой парень, не очень смышлёный, и он старался точно следовать инструкциям.

– Не убивай меня, – снова закричал Ричмонд, – освободи! Я умру в море, но не здесь!

В этот момент корабль резко качнуло, солдат пошатнулся, а затем, швырнув в сторону узника связку ключей, выбежал вон. Дверь захлопнулась. В кромешной тьме, заваливаясь вместе с судном то вправо, то влево, Ричмонд искал ключи. Они где-то здесь! Но в ту минуту, когда рука уже нащупала связку, страшный треск прошёл по всем суставам корабля, он содрогнулся, как человек в агонии, и стал медленно клониться набок. В одно мгновение Ричмонд освободился от оков, бросился к выходу: поздно! Грот-мачта, сломанная порывом шквального ветра, грузно повалилась на палубу и прижала дверь. Он толкнул её раз, другой, третий и едва не застонал. Секунду назад – надежда, почти свобода, а сейчас – опять заключён, теперь уже прочно, насмерть. И тогда он упал на пол, поднял лицо вверх, туда, где за бурей и штормом скрывалось чистое небо, и крикнул так громко, как только мог:

– Помоги мне! Спаси меня!!! Я знаю: я – чудовище, но спаси меня!!!

У моря – тихий, тихий голос. Голос ласки, нежности и добра. Волны смягчают всплеск и, как пушистые облака, откатывают вниз.

Ричмонд помедлил и открыл глаза. Какой безмятежный берег! Бездонное небо, тишина. Он выплюнул песок и горькую воду, осмотрелся. Память услужливо подсказала ему последние фрагменты бури: солдат, который почему-то хотел убить его, упавшая мачта и сильный крен. Это он помнил. Но больше – ничего! Как он сошёл с корабля, как оказался здесь. И как вообще попал на корабль! Что делал на нем, куда плыл? Ричмонд долго напрягал мозг, пытаясь связать нити событий, но – безуспешно. Всё остановилось на том солдате. Так почему он хотел убить его?

Он поднялся и пошёл вдоль моря. Хотелось пить, и можно было бы поискать ручеёк в зарослях зелени, но он боялся отойти от берега, надеясь встретить что-то ещё: может быть, выживших людей или какие-то поселения. Он шёл долго, время от времени останавливаясь и оглядываясь вокруг. Никого! Странное чувство облегчения испытал Ричмонд, поняв это. И – очень удивился. Разве ему не хочется найти людей? Нет! Кто-то внутри говорил: «Люди – это опасность». Опасность для него, Ричмонда. Но почему?!

Берег кончился. Впереди простирались скалы. И тут он увидел людей. Их разбросало вдоль моря вперемешку с обломками досок и другими останками корабля. Забыв обо всем, Ричмонд бросился к ним. Он переворачивал тела, ощупывал, кричал в надежде, что кто-то окажется жив… Тщетно. Жадно вглядывался в лица: ему казалось, что он должен знать этих людей, ведь в долгом плавании все, так или иначе, знакомятся. Но он не помнил ни одного лица…

В стороне лежал кто-то в мундире. Ричмонд отшатнулся. Этого человека он знал! Солдат. Тот, кто вошёл в кубрик с явным желанием убить его. Кажется, Ричмонд что-то крикнул ему. Солдат выскочил, но перед этим бросил… Что? Что он бросил? И почему Ричмонд был не на палубе, вместе со всеми, почему не спасался?

Память отказывалась подчиняться. Словно целые куски его жизни исчезли. Он прекрасно помнил своё имя, где родился и сколько ему лет, но что он делал на корабле и что до корабля – нет.

Он насчитал восемнадцать трупов. Нужно похоронить их всех. Он обязательно сделает это, но не сейчас, потому что сейчас он увидел корабль. Вернее, то, что осталось от корабля. Буря выбросила судно на рифы, разбила корму, но остов был цел, и Ричмонд подумал, что в трюме могли остаться продукты и другие вещи, полезные для него. Вплавь он пробрался на бриг, заглянул внутрь: вода залила трюм, но многие бочки оказались не повреждены, возможно, лишь немного подмокли. Он трудился до самого вечера, выуживая бочонки с пшеницей, вяленым мясом и рисом. Трудился – и радовался: ему сказочно повезло! Столько еды! Когда солнце зашло, он падал с ног от усталости, но ликовал. А засыпая, опять подумал: почему я не помню ни одного лица?

Наутро он продолжал работать, переправляя на берег всё, что могло пригодиться, на тот случай, если остров окажется необитаемым. Ричмонд понимал, что море не станет ждать, и вскоре прибой унесёт останки судна или размозжит его в щепки. Поэтому он трудился без устали, останавливаясь только затем, чтобы немного перекусить или выпить воды. Он нашёл солонину, рыбу и много бочек с зерном. Всё это нужно высушить, но позже, а сейчас – снимать, снимать как можно больше. Пробираясь по изувеченному кораблю, он увидел железную скобу, торчащую из стены, и опавшие гроздья кандалов. «Здесь перевозили заключённых», – догадался он. И на миг остановился. Что-то ему показалось, но некогда, некогда думать об этом…

Вечер застал его сидящим на песке без сил. Он перенёс на берег всё, что можно было спасти, и теперь отдыхал. Набирая ладонями воду из маленького ручья, бегущего к морю, Ричмонд заметил странные следы на запястьях, как будто руки были сильно натёрты чем-то. Он удивился и долго рассматривал их: не помнил, что такое он делал, чтобы натереть руки. И тут же забыл.

Ещё два дня у него ушло, чтобы найти глубокий овраг и похоронить всех погибших. Когда он засыпал тела, то сколотил из досок небольшой крест и успокоился. Кем бы они ни были, они получили то последнее, что положено человеку: могилу и крест над ней.

Потом он сидел на берегу, очень уставший, но удивительно спокойный и ясный, и просто радовался: свободе, тишине, заходящему солнцу. «Я свободен! Я свободен!» – говорил он себе, пока не поймал себя на этой мысли. Свободен? От чего? Или от кого?

Теперь у него появилось время размышлять. Он не помнил прошлого, вернее, помнил, но только часть из него: свою молодость, бегство из дома – его манила жажда приключений, – поиски места, затем поступление на торговый корабль и работу на нём. Всё оказалось не так романтично, как он ожидал. В долгих плаваниях было суетно, тяжело и скучно. Выходя на берег, он имел лишь жалкие гроши, чтобы развлечься, а по окончании плавания тосковал или напивался. Чем занимался потом? Здесь – темнота, будто кто-то старательно вытер доску его памяти, оставив на ней только самое необходимое. Ричмонд не слишком беспокоился. Он слышал рассказы о тех, кто терял память или после драматических событий, или просто от удара кулаком по голове. У него могло быть и то и другое. Буря, быть на волосок от смерти: чем не драма? А уж удариться головой в ту ночь он мог где угодно и не раз. Но одно не давало покоя: почему тот солдат хотел убить его? Ричмонд прикидывал так и этак. «Я был болен, поэтому остался в каюте, и он хотел просто избавиться от меня? Но, если был болен, то почему сейчас – здоров? И что солдат бросил мне, прежде чем выбежать из каюты?» Он старательно напрягал память, но – тщетно.

Прошло двадцать дней. Ричмонд выяснил, что находится на небольшом острове, каких немало в этой части океана. Остров населяли птицы, мелкие звери; здесь оказалось много пресной воды, бьющей из-под земли, и ни одного человека. Сначала ему показалось печальным провести неизвестно сколько дней, месяцев или даже лет своей жизни без общения с людьми, но потом, поразмыслив, решил: общество людей – не самая хорошая компания. Что он видел в своей жизни? Труд, бесконечное стремление выжить, прокормиться, заработать на хлеб. Видел ли что-то радостное? Этого он не помнил. А здесь было тихо, безмятежно, в изобилии росли плоды. При небольших стараниях, подумал он, можно возделывать поле, выращивать пшеницу. Ричмонд спокойно принимал данное ему судьбой, не печалясь и не жалуясь. Ведь, в конце концов, он мог быть сейчас вон в том овраге, а на его месте – кто-то другой.

Одно его беспокоило: сны. Повторялся один и тот же кошмар: он прикован кандалами к стене на гибнущем корабле, вокруг ревёт буря, и никто не может выпустить его. Вдруг в кубрик вбегает солдат, тот, который хотел убить его, и во сне он тоже держит ружье, но Ричмонд что-то кричит солдату, и тот исчезает… Самым страшным было то, что во сне Ричмонд чувствовал: он совершил нечто ужасное, и это ужасное держит его душу во тьме прочнее любых кандалов. А уж потом он видел, что не может освободиться, выйти из кубрика, и что смерть неизбежна. Кошмар повторялся каждую ночь и совершенно измучил его. Ричмонд пытался напиваться ромом, но сон возвращался к нему опять и опять, словно настойчиво призывая что-то вспомнить. Он и пытался, но не мог. Он будто чувствовал: ему нужно понять, что означает этот сон, и тогда тот оставит его. Он вызывал разные образы, фантазировал, раскручивая эту ситуацию на всевозможные лады. Но ни разу, ни единого разу он не представил, что сон мог быть правдой…

Прошёл ещё месяц: спокойные тихие дни и ужасные ночи. Ричмонд смирился, постарался всё внимание обратить на хлеб насущный: строил дом в гуще зелени, обносил его оградой, проверил и тщательно распределил запасы еды. Её было много, особенно пшеницы, это значит, что он может расчистить поле и попробовать засадить его. Он трудился, а душа отдыхала. Он мог остановиться и просто стоять, ни о чём не думая, никуда не спеша, скользя взглядом за бегущими облаками, или долго смотреть на птицу, летящую вдали. Ел, когда хотелось, если уставал – отдыхал, а вечером, возвращаясь в свой дом, тихо радовался. Одного он не делал: никогда не следил за горизонтом, стремясь увидеть какое-то судно. Напротив, своё жилище устроил так, чтобы случайные гости не могли обнаружить его.

Ночные кошмары становились всё реже. Ричмонд уже не боялся своих кандалов, а тот страх перед чем-то ужасным, что он совершил, таял и таял, исчезая ночь за ночью, пока не пропал.

Однажды вечером, сидя на берегу и наслаждаясь видом моря, Ричмонд увидел корабль. Тот плыл далеко, так далеко, что даже парусов невозможно было рассмотреть, но с Ричмондом произошло что-то невероятное: он страшно испугался. Упал на землю, будто кто-то мог увидеть его с корабля, весь задрожал и покрылся потом. Реакция оказалась столь неожиданной, что он расстроился. «Я одичал, – думал он, – отвык от людей, а потому боюсь их». К невероятному облегчению Ричмонда, судно быстро скрылось вдали. Но вопрос так и остался: хочет ли он видеть людей?