Моя правда! Серия «Русская доля»

Михаил Иванович начал постепенно забывать про Сибирь, от которой он, во время обыска, снова находился очень близко, сам того не ведая. Он неосознанно очень рисковал в тот момент и мог в два счёта поехать в Сибирь уже не в качестве добровольного работника на строительство железной дороги, а уже за казенный счёт в качестве политического арестанта. Там в каком-нибудь из сибирских многочисленных острогов могла закончиться его жизнь, а возможно и жизнь всей его семьи. Михаил Иванович тогда и представить себе не мог, что, скрывая у себя в доме запрещенную литературу, невольно сам участвует в политической борьбе против царского самодержавия и капитализма. В то время, всеми оппозиционными партиями, литературной печатной пропаганде и агитации предавалось очень большое значение. Других средств массовой информации в то время просто не было. Именно печатная продукция формировала в то время революционные настроения общества. В связи с безграмотностью большей части населения России того времени, печатному слову в крестьянской среде оказывалось довольно большое доверие и уважение.

В Тульской губернии, как и по всей центральной России стали, то тут, то там возникать разнообразные молодежные кружки и партии, появлялись первые местные организации социалистов-революционеров. В феврале 1904-го грянула война с Японией. Уже в возрасте тринадцати лет, Андрей через городских учительниц постепенно стал приобщаться к закрытым кружкам социал-демократов. Тайно, но активно, он принимал участие в местной подпольной организации социалистов-революционеров в качестве связного, курьера, разносчика и расклейщика агитационных листовок. Отец не препятствовал сыну и закрывал глаза на его частое отсутствие на хозяйстве, так как очень гордился его грамотностью и уважением к нему со стороны деревенского общества. Селяне шли к ним в дом всегда с подарками и поклонами, когда надо было что-нибудь прочитать или написать…

…Сразу после Рождества грянул гром народного бунта. Грянул прямо в столице России – в Санкт-Петербурге. Массовые увольнения на Путиловском оборонном заводе, где работал Александр – старший брат Андрея, спровоцировали ряд забастовок на промышленных предприятиях столицы, которые по началу не возымели никакого успеха. Тогда активом рабочих было принято решение провести массовую демонстрацию с официальным письменным обращением к самому государю. Петиция была подготовлена с участием лидеров забастовочного движения – подпольных социал-демократических партий и передового духовенства в лице действующего священника православной церкви Георгия Гапона. 9-го января 1905-го года, собрав все, накопившиеся за долгие годы страданий, донесения и прошения, народ, всем миром: и стар, и млад, двинулся к самой главной власти в стране – к государю, помазаннику божьему. По своей крайней безграмотности и традиционной уверенности в справедливого доброго царя-батюшку, большинство было убеждено, что Николаю Второму ничего не известно о страданиях народа, а виноваты во всех народных бедах царские чиновники, живущие на баснословные взятки, буржуи-эксплуататоры и помещики-кровососы на местах, дерущие с простых граждан по три шкуры и чинившие крайнее беззаконие по всей России, набивая свою личную мошну в ущерб государственной казне и всему народу. Простые люди считали, что стоит только донести всю информацию и все прошения до царя, как всё чудесным образом изменится и в стране восторжествует справедливость. С этой верой народные массы и двинулись к царскому дворцу. Это была абсолютно мирная демонстрация, основной костяк которой составляли рабочие различных заводских и фабричных предприятий города и предместий столицы, их жены и дети. Люди вели и несли с собой на руках и совсем малолетних детей с целью показать им батюшку-царя, освободителя и заступника всех униженных и оскорбленных. Над толпой повсюду возвышались портреты Николая Второго вместе с православными иконами. Заполнив центр города, демонстранты направились в сторону Зимнего дворца, распевая на ходу псалмы и патриотические гимны:

– Боже, царя храни! Сильный, державный, царствуй на славу, на славу нам! – доносилось ото всюду.

Царю несли прошения: об окончании войны с Японией, об организации профсоюзов, о 8-ми часовом рабочем дне, об отмене выплат для крестьян за освобождение, о наделении граждан личной неприкосновенностью и равенством перед законом. Народ был уверен, что царь на их стороне, он справедлив и всем поможет. Это была вполне законная демонстрация, соответствующая всем правовым нормам того времени.

Появление строя солдат на пути демонстрантов, еще никого из движущихся в передних шеренгах не смутило. К присутствию солдат на массовых мероприятиях городские жители уже давно привыкли и спокойно продолжали свое движение к Зимнему дворцу. Песнопения демонстрантов по мере приближения к дворцовой площади постепенно усиливались. Священнослужители, шествующие в передних рядах демонстрантов, подняли в верх православные кресты, иконы и портреты царя. Громче зазвучали молитвы, призывы и прославляющие царя гимны.

Вдруг, навстречу толпе, заглушив разом все звуки, прогремел оружейный залп тысяч винтовок. Передние шеренги демонстрантов сразу стихли. Прошли секунды, необходимые для перезарядки винтовок, уже почти в полной тишине. Ещё залп. Толпа, застонав и взвыв как общий живой организм, стала медленно сдавать назад, оставляя лежать за собой многочисленных убитых и раненых. Дикие крики и стоны вознеслись к серому пасмурному небу Санкт-Петербурга. Прогремели еще и еще несколько залпов, направленных в самую гущу толпы. Шествие развернулось как по команде и постепенно наращивая скорость бросилось назад, топча ногами, брошенные на землю портреты императора-заступника. Народ стал разбегаться по многочисленным кривым питерским улочкам, переулкам, и проходным дворам, оставляя за собой убитых и многочисленных, уже не способных передвигаться, раненых. Некоторые демонстранты возвращались за своими ранеными товарищами и помогали им подняться, но сами оказывались под оружейным огнём. Расстрел продолжался. В этот день царь Николай Второй окончательно оборвал всякую связь со своим народом, залив народной кровью улицы столицы империи. С этого дня народ полностью разуверился в доброго царя-батюшку, который сразу, после событий 9-го января, получил народное прозвище «Николай Кровавый».

Долго не стихали отголоски Кровавого воскресенья – народные волнения и мятежи в Москве, во всех крупных городах и в каждом промышленном центре по всей России. В скором времени в Писаревку пришло письмо от Александра из столицы, в котором он подробно описывал эти события. Письмо пришло с оказией с одним из деревенских мужиков, ездивших по делам в Питер, которого события 9-го января застали на одном из питерских рынков, там же, после расстрела мирной демонстрации и её разгона конной полицией, он и встретил Александра. Поскольку Андрей, после отъезда Александра в столицу, остался единственным грамотным в семье, а может быть и во всей деревне, то читать письмо Александра и озвучивать те страшные события пришлось именно ему. Александр писал о той последней надежде, еще жившей в народе до этого кровавого дня, и которую расстреляли 9-го января вместе с сотнями простых безоружных людей и детей.

Дочитав все подробности о Кровавом воскресении в письме от брата, участвующего лично вместе с товарищами – рабочими Путиловского завода в демонстрации, Андрей глубоко задумался. Он вдруг ощутил какую-то неведомую ранее, не физическую, а какую-то другую глубокую внутреннюю боль. Тяжелую, как камень на сердце, боль за простых, таких же как он, мирных людей, желающих только честно жить и работать на благо своей семьи и страны. Боль за царившую в большом мире такую же большую несправедливость, совсем не соответствующую бабушкиным и маминым сказкам с обязательным счастливым и справедливым концом, когда добро непременно побеждало зло. Андрею до слёз стало обидно за убитых простых безоружных людей, за несчастных Сашиных товарищей, вынужденных всю жизнь от восхода до заката вкалывать за копейки без выходных и проходных по 13—15-ть часов, чтобы только прокормить себя и свою семью, чтобы не дать умереть с голоду своим детям. Это была какая-то новая, неведомая раньше, обида и боль – боль не своя, а общая – народная, боль за всех униженных и оскорбленных.

Как бы в яркий контраст рабочим людям, время от времени в окрестностях писаревских поместий, Андрей встречал, по внешнему виду и поведению, достаточно материально обеспеченных мужчин и женщин. Казалось, что они вообще никогда не работают, только разъезжают туда-сюда на своих дорогих колясках и живут в полное своё удовольствие. Даже в то время, когда вокруг была война, голод, болезни и разные кризисы, они не меняли свой образ жизни, казалось, что они, в ответ на усилившиеся народные беды, еще больше кутили и развлекались, еще дороже покупали себе костюмы и коляски. Эти люди для Андрея были, как будто из другого, какого-то сказочного неземного мира. Глядя на них он постоянно задавал себе вопрос: «Почему, кто-то имеет все, а кто-то ничего. Кто-то работает в поте лица, а кто-то просто забирает себе от общего столько, сколько сам себе отмерил и живет себе в своё удовольствие за счет наработанного другими. Кто, так несправедливо разделил судьбы людей и все блага жизни? Почему так устроено, что большинству людей ничего не достается от общего блага? Нет. Так быть не должно. Он – Андрей Животов точно это знает!» – рассуждал про себя четырнадцатилетний Андрей…

…В конце декабря 1905-го года на своём съезде, социалисты-революционеры приняли программу, конечной целью которой объявлялось достижение социализма в России. Партия эсеров провозглашала обобществление собственности и хозяйства, уничтожение классов и эксплуатации, осуществление «планомерной организации всеобщего труда». Программа партии признавала, что российский капитализм имеет особенности, позволяющие вести с ним борьбу по частям, опираясь прежде всего на крестьянство. Первым ударом по капитализму, по мнению эсеров, должно было стать изъятие земли из товарного обращения и превращение ее в общенародное достояние (социализация земель). Дальше должно следовать уравнительное распределение земельных участков между крестьянами. Программа эсеров включала также требования установления парламентской республики, введения политических свобод, национального равноправия и всеобщего избирательного права. Обещание справедливого раздела земли подкупало среднее и особенно, беднейшее и безземельное крестьянство. Русское крестьянство повсеместно поддерживало партию социалистов-революционеров, помогало ей в трудные годы материально и поставляло в организацию надежные сельские кадры. Одним из таких подрастающих надежных кадров и был Андрей Михайлович Животов.

4. Реформы

Даже в начале 20-го века немногие и весьма неуверенно стали соглашаться с тем, что земля круглая и представляет собой огромный шар. Дальше этого представления о строении мира у большинства граждан дело не продвигалось. В этом невежестве всё-таки была своя логика. На чем мог покоиться такой большой шар и еще к тому же вращаться? Какой должна быть у него ось, втулки и на что должна опираться такая ось? Ведь не на воздух же? Вот и Михаил Иванович никогда ничего на веру не принимал. Он если не мог себе представить что-нибудь, например как электричество бежит по проводам, то и не принимал это просто так на веру, как бы и кто бы ему не объяснял.

– Как это могут какие-то электроны бежать да ещё внутри проводов? Где же там бегать-то? – смеялся Михаил Иванович, когда его сын Виктор пытался ему объяснить принцип работы телеграфной связи, с которой он столкнулся подрабатывая на железнодорожной станции Клекотки прошлой зимой.

– Понимаешь, отец, каждая железнодорожная станция соединяется проводами. В конце каждого провода приемо-передающее устройство, а по проводам бежит электрический ток, понятно?! – горячился Виктор.

– Провода – понятно, а вот как по ним твой ток бежит, если я его не вижу? – допытывался Михаил Иванович. – Ты сам-то, Витёк, его видел, ток-то этот, а?

– Нет, не видел, – соглашался Виктор, оставляя надежду что-либо втолковать упрямому папаше.

– А коли и ты и я не видели этого току, то и нет его вовсе, – отрезал Михаил Иванович.

– Хорошо, батя, а от чего же тогда телеграфный аппарат стучит, а как же тогда фонари в цеху у Сашке на Путиловском зажигаются без всякого керосину? – настаивал Виктор, который недавно ездил к брату Александру в Санкт-Петербург, возил ему гостинцы и побывал у него в механосборочном цеху. Так же, батяня, и с телеграфом, мне сам телеграфист объяснял, когда мы с Митяем на станции подрабатывали прошлой зимой, так я и тебе передаю. Энергия электрического тока преобразуется в механическую, аппарат стучит и люди получают моментальное сообщение-письмо за сто верст!

– За сто верст? Моментальное письмо? Ищь-ты! – закачал головой Михаил Иванович.

При углубленном размышлении на эти темы, у старшего Животова начинало стучать в висках, появлялась головная боль, сосало под ложечкой и рука (душа) тянулась к бутылке. Мысль переключалась от земного необъятного шара опутанного проводами по которым бежит какой-то невидимый ток, к близкой обычной хорошо известной и полностью исследованной «Смирновской». Большинство верующих наблюдая такие чудеса как электрические фонари и телеграф своими глазами, после этого почесывали затылки и также тянулись в кабак. Чего-то не хватало в этих знаниях, что-то не укладывалось в практических умах простого народа.

Не меньший сумбур вызвала и так называемая Столыпинская реформа 1906-го года. Расширялись имущественные права крестьян – отменялись: порядок семейных разделов по решению общины, подушная подать, круговая порука, принудительная передача и направление неплательщиков на заработки. Столыпинским указом «О дополнении некоторых постановлений действующего закона, касающегося крестьянского землевладения и землепользования» от 9-го ноября 1906-го года провозглашался свободный порядок выхода из общины и закреплялись наделы в собственность в любое время. Кроме того долгосрочной целью реформа намечала интеграцию крестьян в рыночную экономику. Ещё раньше 27-го августа был принят указ о продаже крестьянам государственных земель. Все законодательные акты в целом предоставляли крестьянам право на закрепление в собственность надельных земель (приватизацию). Если кому-то из крестьян-собственников, выделившихся из общины, не хватало приватизированной земли, он мог теперь на законных основаниях прикупить ещё и государственной. При чём все законы были инициированы и представлены на утверждение государя самим председателем Совета министров Российской империи Столыпиным Петром Аркадьевичем. Царская администрация и главным образом Дума тормозили принятия любых проектов касаемо аграрных вопросов. Все предложения поданные премьером на утверждение Государственной думы, утопали в бесконечных заседаниях и обсуждениях. Столыпин очень грамотно выбрал время, когда Дума №1 была распущена, а Дума №2 ещё не созвана, в связи с чем обсуждение и согласование Государственной думой нормативных актов, принимаемых в этот период не требовалось по закону. В этот период временного бездействия Думы, Петр Аркадьевич и выпустил в свет все основные, подготовленные им законы, обосновывая эту оперативность царю продолжающимися с января 1905-го года аграрными волнениями крестьян по всей стране. От народных возмущений царь ещё ни как не мог отойти и поэтому подписал всё, что ему подавал премьер, в том числе и Закон «О военно-полевых судах». Военно-полевые суды в составе военных офицеров теперь имели право судить всех, включая гражданских лиц за любые тяжкие преступления. Приговор выносили предельно быстро в течении суток и он приводился в исполнение, главным образом это была смертная казнь. Казнили тоже очень быстро в течении 24 часов. Обвиняемые при рассмотрении их дел военно-полевыми судами были лишены абсолютно всех процессуальных прав. По началу приговорённых военно-полевыми судами к смерти расстреливали, но после начавшихся возмущений в войсках, расстрел заменили на повешение. После принятия закона и вступления его в действие в народе верёвочную петлю для повешения стали называть «столыпинским галстуком». За шесть лет действия закона было казнено порядка шестисот тысяч человек, при чем как настоящих революционеров, так и попавшихся под горячую руку вольнодумцев и простых уголовников.

После прочтения Столыпинских указов относительно приобретения земли и выходе из общины у простого крестьянина оставалось больше вопросов, чем было до его чтения. Причём на некоторые вопросы ему никто ответить так и не мог: ни староста общины, ни кто-нибудь из представителей местной государственной власти. Совсем недавно между помещиками и крестьянами была непреодолимая пропасть, даже думать о свободе, равенстве и братстве было запрещено, за вольнодумство сажали в тюрьмы и ссылали в Сибирь. А тут, извольте, платите деньги, получайте участок земли, работайте на нем и живите в свое удовольствие, как бары. Что это? В чем тут подвох? Никто не мог предвидеть, что может за этим последовать. Никто не мог предсказать и подсказать Михаилу Ивановичу, чтобы он не ввязывался в эту авантюру, не рисковал, а жил бы, как и прежде, обрабатывая свой кусок земли или наоборот не зевал, не щёлкал клювом, а срочно включался в реформы и не прошлёпал своей выгоды.

В соответствии с положениями указа Столыпина за хозяином оставались все участки общинной земли, находившиеся в его пользовании в течение времени, прошедшего с момента последнего передела. Причём, эти участки, отходили крестьянину в собственность. На практике же, от которой обычно законотворцы бывают очень далеки, так как очень высоко летают над землёй, всё обстояло не совсем так, как на бумаге или скорее совсем ни так.

Второй, потрясшей Михаила Ивановича новостью, явился закон Сталыпина о введении военно-полевых судов, состоящих из военных офицеров. По сути это были трибуналы, причём даже для гражданских лиц, уличённых в преступлениях против власти и даже тяжких уголовных преступлениях. Выслушав все новости, прочтённые ему сыном Андреем из уже прошлогодних газет, переданных с приезжими односельчанами из города, Михаил Иванович так отреагировал:

– Что ж это теперь делается, люди добрые! За всё расстрел или может быть виселица? По энтому закону полагается смертная казнь, хоть душегубу, хоть разбойнику, а хоть просто человеку недовольному тем, что его нагло дурят или он скажем прочитал чего запрещенного, или просто сказал в сердцах про власть чего-нибудь не то? Это что же у нас теперь опричнина что ли?! Да и опричники то с боярами в основном расправлялись, а тут похоже всё на простой народ направлено, на нас?

– А как ты, сосед, хотел, – подключился, до этого молча сидевший на самом углу стола дымя самокруткой, сосед Александр Петрович Грачёв – давний дружок Михаила Ивановича, – власти народу 1905-й год и все беспорядки, что за этим последовали, вовек не простят. Упустили вожжи царские чиновники тады, так тепереча решили наверстать – всем тугой аркан на шею накинут, «столыпинским галстуком» в народе кличут.

– Это что же это – наряд что ли такой новый или чё? – удивился Михаил Иванович.

– Да такой уж «наряд» придумал наш главный министр «вешатель». После такого «наряда» сразу в гроб кладут. Трибунал – суд такой из одних охфицеров, я их по службе помню ещо. Теперь – хоть военному, хоть гражданскому – всем военный суд. При чём судить топерь долго не будут. Прикинут хвост к носу, в «репе» почешут маненько, да и в 24-ре часа приговор вынесут – в расход нашего брата. Одно слово, охфицерьё, от них пощады не жди. Я уже на них в Японскую нагляделся, никакой жалости и сочувствия к солдату у их нет. А кто такой солдат – такой же крестьянин, тот же народ. И ни адвоката, ни суда присяжных теперь нашему брату не будет. Раньше так в военное-то время и то не с каждым солдатом поступали, а теперь, считай каждый приговор такого суда – это или расстрел или петля. И уже вовсю царские палачи «работают», рассказывают мужики, что с городу, ни одну сотню за полгода простых гражданских людей уже «рассчитали на небеса».

Александр Петрович Грачёв был на пять лет моложе Михаила Ивановича. Он был призван в армию в Японскую. На фронте в этот же год получил серьезное ранение в правую руку и в конце 1904-го года был уволен из армии по инвалидности на небольшой пенсион. Выглядел он плоховато, как-то совсем по-стариковски, был болезненно худ, сильно кашлял и перед переменой погоды обычно тихо стонал держась за правое пробитое японской пулей плечо, может быть от боли, а может быть от жалости к своей немощной руке. Грачёв частенько говаривал, занимаясь каким-нибудь плотницким делом: «Хорошо что я левша, а так бы совсем туго было бы, пришлось бы переучиваться, что бы всё делать левой».

– Вот пишут ещо, что всё правительство заседает, да обсуждает. Потом снова заседает и так может ни один день говорильней заниматься. А я не пойму, кодышь они работают-то все? Вот если я полдня заседать где буду, то что у меня с хозяйством станется? Кто же коней за меня напоит, поросятам даст, за курами кто приглядит, дрова кто нарубит, да ещё что. Или, могёт быть, кто за них в это время работает, а потом меняются? А, Андрей? – глянул на сына Михаил Иванович.

В ответ семнадцатилетний Андрей только пожал плечами, отложил газеты в сторону и пошёл во двор, вспомнив как раз про дрова:

– Пойду дров подброшу, а то и мы чего-то зазаседались, как депутаты прямо.

Стояла зима, работы по хозяйству ещё было не много, поэтому мужики ходили друг к другу в гости, делились новостями, читали письма с фронта, газеты и всё что попадалось под руку. В то время других средств информации и не было. Потом все вместе обсуждали прочитанное тут же, для общего понимания. Обсуждение прочитанного вносило какую-никакую ясность в мудрёный газетный текст. Последнее время в привычку вошло собираться в просторной гридне в хате Михаила Ивановича.

– Отстал ты, кум Михаил, от жизни, – вступил в разговор староста писаревской общины Гнат Васильевич Семёнов, живший через три двора от хозяйства Животовых в верхней слободе. Он был сверстником Михаила Ивановича, частенько бывал у него в доме и даже бывало принимал тут крестьян по общественным делам. Селяне знали где прежде всего искать старосту и шли вначале прямо в дом Животовых. Михаила Ивановича это не утруждало, а даже наоборот, ему нравилось быть в курсе всех деревенских событий. Гнат слыл среди мужиков довольно знающим своё дело, сильным хозяином, грамотным и весьма разностороннем человеком. Староста был справедлив, но и строг к пьяницам и нарушителям общинных правил. Да и здоровьем его бог не обидел, широк был плечах и высок ростом. В любую избу входил согнувшись почти вполовину своего роста. Кулачища имел такие, что казалось мог кулаком без колуна дрова колоть. Да и в кулачном бою он всегда был на высоте, валил чужих с ног с одного удара. Так что мало кто из общины или с соседних деревень с ним решался спорить. Одним только видом и взглядом Гнат мог убедить любого спорщика.

– А сейчас так работают, бывал я тут на земском заседании, – продолжал Гнат, – чиновники государственные и депутаты думские, да и наши местные моду у них переняли, тоже заседают чуть ли ни каждый день. Пришел из дому, выспался предварительно конечно хорошенько, затем уселся вместе с такими же, как он бездельниками, в уютное мягкое такое кресло, как на трон, в большущем каком-нибудь доме иль во дворце, и давай «работать». Говорит один, например: «Стрижено всё вокруг!» А ему в ответ другой такой же «работник», на таком же кресле: «Да нет, брито всё и точка!» Вот и заспорили они, вроде как работают, и орут всё громче, наверное чтобы не заснул никто на заседании. А народу там, желающих за государственное жалование дурака-то повалять, в «думах» энтих и в собраниях разных, сейчас видимо-невидимо, больше чем у нас в деревне, когда на сенокос выходят.

– Вот и их всех «думцов» энтих бы в поле выгнать на покос, какая бы польза большая была для общества! – предложил Михаил Иванович. – А то что это за работа, да и ни работа это вовсе, а беспутство и словоблудство какое-то. А получают из казны небось как мы за год от трудов своих не получаем?

– Больше бери, Миш, раз в двадцать, в тридцать больше нашего из казны получают за заседания, да за совещания свои, – уверенно добавил Гнат.

– А что скажешь кум Гнат, по поводу закона о выходе из общины и выделении своей доли из общей? Вроде всё для нашей крестьянской выгоды придумано, а как это на практике будет, не могу себе представить? – обратился к старосте Михаил Иванович. – Ты поопытней нас, бываешь в разных конторах и видел, и знаешь про законы новые уж побольше нашего. Как по-твоему полезна эта реформа для мужика али нет?

– Насчёт указа о выделении общинных земель, я тут с мужиками нашими и так и эдак покумекал когда узнал, и так скажу вам, мужики. Если по указанному порядку действовать, то вначале ты должен поклониться старосте и не с пустыми руками, само собой. Так?