Что у нас впереди?

– Вы не хотите ли моего бульончика попробовать?

Борис так не хотел этого, что у него зашевелилась бывшая до этого постоянно неподвижной рука. Он даже сам этому удивился. Да и все смотрели ошарашенно на такое явление.

– Вот, – сказал брат-близнец, который с бульоном, – говорил же я, что дело на поправку пойдёт! С бульона – точно! А вот давай-ка соседского бульончика ещё попробуй, сейчас и нога ещё задрыгается.

Но Борис отказался наотрез, задрыгал уже головой так, что второй раз и не предлагали…

На следующее утро, на обходе, Михаил Васильевич, тот самый врач в белом халате, который меня допрашивал, спрашивает:

– Так, а где наш Ильин, который Борис Александрович?

– Ночью в реанимацию отвезли, плохо ему стало. Переволновался, наверно. К нему вчера человек пять-шесть приезжали навещать, – сопровождающая сестра голос подала.

Я говорю:

– Не пять-шесть, а семь их было. Закормили парня, вот он и переволновался до реанимации…

На место Ильина ночью привезли ещё одного, но ходячего. Настолько ходячего, что сын его постоянно останавливал:

– Пап, ты сядь, посиди, успокойся! Или ложись.

– Не буду я сидеть и лежать. Нечего мне тут делать. Поехали домой.

– Было бы можно домой, то и не положили бы.

Кое-как успокоилсь, но не надолго. Положили его сначала просто так. Ночью я проснулся от того, что кто-то стоит рядом с моей кроватью. Открываю глаза – а это мой сосед, заместитель Ильина. Я говорю:

– Вам что-нибудь надо? Позвать сестру?

– В туалет мне надо.

А сам весь дрожит, знобит его. Я попросил Николая Семёновича позвать дежурную медсестру. Пришла, посмотрела, пошла за дежурным врачом. А сосед этот так и стоит около кровати. Так же и продолжает трястись. Сестра вдвоём с врачом кое-как уложили соседа на кровать, а его уж колотит, даже кровать перемещается. Когда увидели, что он такой беспокойный, всё рвётся куда-нибудь, то на него надели памперс, самого привязали, а потом и вообще увезли на этой кровати. Мы с Николаем Семёновичем в эту ночь так и не спали больше.

Этого увезли, а на его место сразу же и другого доставили. С повторным инсультом. Выписали его после первого инсульта, а он в кругу своих друзей, однополчан-собутыльников, решил это дело отметить. И отметил. Так отметил, что у него перестала работать вся правая сторона. А левая была сравнительно здоровая. Но не только правая сторона не работала, что-то случилось и с головой, не очень кудрявое. Он, как и предыдущий сосед, всё порывался встать, кричал, что хочет погулять. Он мог почти свободно, без посторонней помощи, перевалиться на другой бок, что и делал время от времени. Здоровый был. И телом, и физически. Сестры уж с ним умаялись, никак не справятся. Привязали, а он отвязывается. Поставили с двух сторон металлические бортики, чтобы он не упал с кровати. Так и прошёл весь день. А ночью я проснулся от какого-то шевеления около моей кровати. Открыл глаза – и вовремя, потому что над моей головой уже был занесён металлический бортик, который сосед держал в здоровой левой руке. Я насколько смог быстро встал, приподнялся, конечно, а не встал, чтобы от удара увернуться, но, к счастью, удара и не последовало, сосед почему-то в этой позе и замер, сковало его. Я позвал Николая Семёновича, он сходил за сестрой. Соседа успокоили сначала физически – снова привязали. Покрепче. А потом и укол ему сделали успокаивающий. Да и меня успокоили, но словесно. Всё, говорят, будет хорошо, спите спокойно. Хотите, мол, и Вам сделаем успокоительный укол. Спасибо, говорю, я как-нибудь без укола выживу. Чтобы окончательно спокойно не заснуть с посторонней помощью – я спать уже не стал, благо, что до утра уже времени осталось немного.

Этого буйного отмечателя выздоровления от инсульта перевели, к счастью, в соответствующую палату, к полностью лежачим, где на него некому будет пожаловаться. А на его место тут же доставили другого, Михаила Александровича Шорина. Я почему так пишу, то просто сосед – и вдруг – по имени-отчеству. Оказалось, что мы с ним – земляки. Но такие своеобразные земляки. Михаил Александрович до войны и некоторое время после войны воспитывался в детском доме, в Тамбовской области, недалеко от места, в котором я родился. Вот он и говорил, что время голодное было. Они, воспитанники, постоянно хотели есть. И вот мальчишки пускались на добычу по деревням. Садились на проходящий поезд в и уезжали куда-нибудь подальше от детского дома. В деревнях они лазали по погребам, забирали что-то съестное – и назад, домой, покормить себя и девчонок. А я помню, что моя бабушка, которая жила в соседней с нами деревне, в полуземлянке, рассказывала, что её погреб как-то во время войны очистили. Но взяли только горшок с молоком и горшок со сметаной. Соленья и квашения не тронули. Не тронули и картошку. Горшок из-под молока она нашла потом в огороде, а второй пропал. Потому и земляки, что такой случай приключился. Вполне возможно и допустимо, что Михаил Александрович и наведался в погреб к моей будущей бабушке. Я-то родился уже после войны.

Михаил Александрович очень много рассказывал о своей тяжёлой жизни. Как арестовали его отца (от троих детей, кроме Михаила Александровича ещё брат и сестра), потом он где-то так и сгинул. Пытались найти хоть какие его следы, но безрезультатно. Как будто его отпустили из тюрьмы или после следствия, он поехал домой, но не доехал. Мать тоже забрали ещё до войны, примерно в 1939 году, когда немцы вошли в Польшу. Но её не арестовали, а мобилизовали переводчицей в воинскую часть (она знала несколько языков). Детей разбросали по разным детским домам. Когда после войны возвратилась мать, она разыскала всех детей, семья снова соединилась. Но без отца.

И не только это (я продолжаю тему о земляках). У брата Михаила Александровича была дача в деревне, в которой живёт мой брат. Этот его брат знает моего брата и наоборот. Мы даже договорились с Михаилом Александровичем как-нибудь встретиться в этой деревне.

Михаил Александрович молодец! Он в свои 76 лет ездил на дачу, которая у него под Москвой, на мотоцикле. У него была и машина, но больше он любил мотоцикл. Говорил, что если мы думаем покупать машину, то надо брать только импортную (а мы как раз об этом и думали).

***

Николая Семёновича выписали, по его настоятельной просьбе. Я уже в другой палате в это время лежал. Потихоньку стал выздоравливать, уже и ходить стал, сначала по палате, а потом уж и по коридору, и, что самое главное, в туалет. На лечебную физкультуру тоже ходил, но с палочкой, из дома привезли. И вот, когда я был сравнительно ходячий, Николай Семёнович пошёл в туалет с моей палочкой, а я его караулил у нашей двери, чтобы встретить. А тут и врач мимо проходил, говорит:

– Андрей Иванович, а Вы что тут делаете?

– Да вот, Костина жду, он из туалета сейчас пойдёт.

А Костин незадолго до этого вышел в коридор, голова у него закружилась, он и упал. Случилось это как раз после буйной ночи, когда нам не пришлось выспаться. Но сознание не потерял. Поэтому и пришлось его курировать.

– Ну, Андрей Иванович, Вы совсем молодец! Давайте-ка я переведу Вас в другую палату, для выздоравливающих. Там будет попроще, да и туалет прямо в палате.

Капельницу мне уже давно отменили, только оставили уколы. Но в той палате, где я раньше лежал, уколы приносили на место, к лежачему какому-нибудь пеньку. Понятно, что если человек ни рукой ни ногой, то и дойти до своего укола у него нет никакой возможности. А в палату для выздоравливающих приносили только капельницу, кому её назначали, а на уколы мы сами ходили в процедурный кабинет. Приходим как-то весёлой толпой, занимаем очередь. Подходит моя очередь. Захожу. Медсестра говорит, что врач сделал другое назначение. Другое лекарство будут колоть. Другое, так другое. Мне-то что? Им виднее. Сестра говорит:

– Семёнов, ложись на кушетку.

– Почему на кушетку? Я так, стоя.

– Ну, как знаете.

Это было что-то невообразимое. Я к уколам, которые мне до сих пор назначали, привык. Знаю степень их действия. А тут, понятно, почему надо было ложиться на кушетку. Я вышел из процедурной с волочащейся ногой и, вероятно, с таким лицом, что мои сокамерники заскучали и пошли за мной в палату. Потом только решились снова пойти в процедурную. Я уж их уговорил, потому что мне-то другой укол назначили.

Но, я думаю, что первый этот укол просто не туда пошёл. Поскольку другие были сравнительно терпимые, хотя я и делал их с дрожанием в сердце, но в положении лёжа.

Выписывались мы вместе с Михаилом Александровичем. Он так и долежал свой срок в моей первой палате. Его не стали даже переводить в палату для выздоравливающих. Обменялись мы с ним телефонами. Он всё интересовался – купили мы машину или нет. Купили, говорю, как Вы и рекомендовали – импортную. Очень нравится.

– Ну вот, а я что говорил! А то эти наши семёрки-девятки-десятки-лады-калины, какие бы они не были, а неуклюжие, да и в управлении тяжёлые. А тебе после твоей болезни и надо что-нибудь полегче.

Несколько лет перезванивались, но, к сожалению, так больше и не встретились. А теперь уж и не встретимся, потому что на последний мой звонок трубку взяла жена Михаила Александровича.

Перебирая фотографии

Передо мной лежит кипа фотографий. Разных. Чёрно-белых, цветных, не успевших пожелтеть и уже тронутых временем, с оторванными уголками, со следами кнопок и клея, бывших когда-то в рамках, наиболее ценных, лежавших на дне какой-либо специальной ёмкости, предназначенной, чаще всего, для одежды или белья. Да и качество почти всех фотографий весьма и весьма. Часто совершенно непрофессиональные доморощенные изображения неузнаваемых людей. Только что по памяти и вспомнишь, что здесь должен быть ты или кто-то ещё. Из этой кипы наугад беру небольшую пачку прошлого и почти настоящего. А дальше пойдёт уже что-то личное и что-то относящееся к небольшой сравнительно группе людей, которые меня окружали и окружают, которых Вы, скорее всего, совсем и не знаете. Дальше лучше так: возьмите и Вы кипу небольшую своих домашних фотографий и начинайте перебирать их вместе со мной, поскольку мои воспоминания о моих знакомых и родных вряд ли будут Вам интересны.

Итак, я уже взял.

На лавочке перед домом сидят бабушка Вера и её брат Иван-Пётр. Что-то он ей рассказывает. Дядя Петя в то время отрастил бороду как у Карла Маркса, но белую-белую, даже и нельзя сказать, что седую. Штанины закреплены бельевой прищепкой – это он на велосипеде приехал. Значит, жили они с тётей Фаиной, его женой, уже в Прудах, но, возможно, что и рядом, в деревне Шишкино, следующей через ключ-ручей Гремячий от Телегино. Вода в ключе очень вкусная была, ходили за ней, прямо к источнику, почти за километр от дома. В колодце у дома Лапиных, что через дорогу от нашего дома, тоже хорошая вода, но та – лучше. А вот рядом от колодца Лапиных, буквально в пятидесяти метрах, вода годилась только для скота, такая приторно-солёная. Вот что геология родная делает! Брат бабушкин Иван, если по крещению, а Пётр – если по паспорту. Время наше революционное это и сделало. В 1929-м году, когда семью их раскулачивали, его больную мать (парализованную) с кровати столкнули, чтобы перину забрать. Её, конечно, не столкнули, а просто выдернули из-под неё перину так, что она упала с кровати на пол, а Иван (тогда Иван) заступился за неё, оттолкнул красноармейца. За это приговорили Ивана к расстрелу (ему тогда было 17 лет). А он сумел сбежать, скрывался, документы другие достал. Да вот так и прожил всю оставшуюся жизнь Петром. Мы-то, дети, об этом узнали только через почти сорок лет после расстрельного приговора. Да уж и не дети мы были маленькие, я, например, уже в институте учился, брат старше меня почти на два года, сестра – на шесть лет моложе. Но об этом же, о том, что Иван жив, не намного раньше узнали родители и бабушка…

Следующая маленькая фотография: лошадь везёт телегу, на телеге мешки с картошкой, значит – сентябрь месяц. На мешках сидит Оля, племянница, по ту сторону от фотографа, меня, шагает за телегой брат – кудри колесом, а с другой стороны – отец, с вожжами в руках. Это тоже Телегино. За мной, фотографом, наш дом, у которого как раз в это время на лавочке и сидели уже сфотографированные мной бабушка с дядей Петей (Иваном). Немного подальше ряд старых вётел, посаженных вдоль дороги ещё при помещике. Вот туда вдоль по дороге и надо идти к дому дяди Пети, в Шишкино. А через дорогу, слева, тогда стоял домик, в котором жила дочка владельца Телегино, помещика, Кошелева Сергея. За её домом и был наш огород. Семью она нашу любила. Часто пирожки приносила, особенно, когда я приезжал на каникулы. Родных у неё не было, только остался выделенный ей в своё время домик, да ещё и вот эта национализированная и освободившаяся от помещичьего гнёта деревня. А сейчас она вообще освобождается и от жителей. Как пятнадцать лет назад полностью освободилась от последнего жителя моя родная деревня, на юге Тамбовской области. Было об этом торжественное объявление, что деревня эта прекратила существование, поскольку умер последний её житель…

И здесь – осень, но, скорее, самый конец августа. Чуть-чуть дождит. Но не настолько, чтобы мама раскрыла захваченный дома зонтик. Мы уезжаем после отпуска от родителей из в Москву. И Марина, моя жена, конечно, с нами, но здесь она в роли фотографа. Помнится, что есть и фотография, где мы с Мариной поменялись местами. Не видно вещей наших, которых на вагон наберётся. Посадка, помнится, была со штурмом. Да по-другому тогда и не было. В то время ходила электричка в сторону Москвы от Павельца до Ожерелья, а потом уже нужно было пересаживаться на московскую электричку. Это был какой-то кошмар. Словом получалось, что отпуск равнялся одному возвращению. Что накопилось, то и растерялось. Мы-то, как родители привыкли, за час до отхода уже на месте были. «Лучше пусть останется, чем не хватит», – так отец говорил насчёт излишков урожая с огорода. Но это выражение полностью относится и к переездам, то есть – ко времени. Поэтому времени ожидания здесь хватило с избытком, но поезд стоит всего две-три минуты. Наконец, после бесконечного ожидания, подошла электричка, которая может спокойно и опоздать на полчаса, а то и больше.  Первой в вагон забралась мама, хотя в Москву и не собиралась. Забралась потому, что платформа низкая была, а тамбурную площадку перед дверью над ступеньками никто открывать и не собирался, да и тамбур был уже полный. Погрузились. Но самым сложным оказалось возвратить маму обратно на платформу.  Кое-как это удалось сделать, но зонтик так и поехал с нами в Москву.

До свидания! До следующей встречи!..

Кто-то нас запечатлел на наш фотоаппарат у дома на Пятницкой, в Москве. Мы с Мариной уходили на работу, а ребятишки – в школу. Скорее всего, что дочка – во второй класс, а сын – в первый. Получается, что это 1985-й год, судя по одежде – осенняя пора. Дочка уже октябрёнок, значок у неё на форме. Принимали их в помещении «Траурного поезда В.И.Ленина», что у Павелецкого вокзала. И сын был октябрёнком. И пионерами оба побывали. А вот дальше – не получилось.  Началась перестройка, а потом и отмена всего, в том числе и крепостного права. Были октябрята, меньшие братья пионеров, пионеры – младшие братья комсомольцев, да и комсомольцы оставались какое-то время, по инерции, тоже младшие сыны и дочки уже последней инстанции. Но нашим детям не посчастливилось. Не то, что их не «охватили», как тогда выражались в охватывающих комсомольских кругах. Больше стали заботиться о том, чтобы ухватить самим что-нибудь. Не до других. С «охватом» нас с Мариной в коммунистическую партию сложнее. Я в институте преподавателем работал, Марина – в школе. Но приняли и нас, хотя мы совсем даже и не из рабочих и крестьян по службе, а не по происхождению. Но перестройка продолжилась, в 93 году я заявление написал о выходе из КПСС, пробыв в ней десять лет, а потом и Марина. Но она лучше сделала. Сумочку у неё украли в детской поликлинике, в которой был партийный билет. Не отыскалась. После обязательного шума и выговора билет новый она получила, а практически на следующий день и подала заявление о выходе. Тогда в ряды коммунистической партии принимали не всех желающих, как сейчас. Был строгий отбор, определявшийся процентным соотношением рабочих (крестьян) и трудовой интеллигенции, т.н. прослойки. Поэтому нам с Мариной было несколько затруднительно «пролезть» в сплочённые ряды. Продвижение до партийного билета было сродни переходу Суворова через Альпы (вот, например, для меня, тогда – преподавателя вуза): собрание партийной ячейки (кафедры), партийное бюро факультета, партийное собрание института, комиссия ветеранов партии райкома района города, решение бюро райкома этого района. После этого получаешь карточку кандидата в члены партии. Через год всё это движение по лестнице «от простого к сложному» повторяется, но уже получаешь партийный билет…

Худущий, как бельчонок, одни глаза. В руках – белый гриб. Это точно 87-й год. В этот год мы купили домик с небольшим участком в посёлке, где жили мои родители, сравнительно дёшево, у хорошего знакомого моих родителей. Дом был очень старый, привезен давно, где-то в двадцатых годах, в разобранном виде из Тамбовской области. К моменту покупки ему вполне могло быть под сотню лет, потому что и там он был уже не молодушкой. В этот год Марина устроилась на работу в пионерский лагерь, недалеко от Михнево. Дочка и сын были при ней. Вот эти грибы как раз оттуда: один – белый, другой – глазастый…

Озеро Рица и ещё одна фотография с теми же людьми. Как они попали в эту пачку? На ней Маринины бабушка Тоня и дедушка Илья. Они часто летом выезжали на отдых во время дедушкиного отпуска куда-нибудь на юг. По путёвке. В то время дедушка работал на какой-то государственной работе. Да он и всё время был на государственной службе. Во время войны, например, он заведовал хлебом по Москве. Бабушка и дедушка в молодости друг друга хорошо знали, в одном дворе жили. Пришлось ей побывать и на свадьбе у Илюши, как она его называла. Потом и сама замуж вышла. Родились у них в семьях дочки, Елена – у Ильи, Ольга – у Антонины. Потом жена Ильи умерла, а Антонина с мужем развелась. Вот через некоторое время и сошлись бабушка и дедушка в семью. Елена и Ольга сёстрами стали, Ольга по отчеству стала Ильиничной с фамилией нового отца. Дедушка Илья умер в 1974 году. В последние годы болел сильно. Больше всего сказалось пребывание его под следствием в течение года во времена Ежова. Но в 38 году Ежова перевели на другую работу, и в связи с заменой этого руководителя (на Л.П.Берию) быстро пересмотрели уголовные дела и большую часть находящихся под следствием отпустили. В их число попал и дедушка Илья. Вышел без зубов, с больным позвоночником и больными ногами. Больше его не трогали, он так и продолжал работать на государственной службе. Был он очень честным. Уж его-то в Москве во время войны знали, кто он такой. И бабушку Тоню тоже знали в прикреплённом магазине, где отоваривали по карточкам. Несмотря на это – всегда только по положенным карточкам и в порядке очереди. Сейчас можно говорить об этом, но кто поверит, что он действительно был исключительно честным. Да, скажут (или подумают), это же ваш родственник, понятно, что вы о нём так говорите. Ну, ничего, нам достаточно самим знать об этом…

Знакомцы на мосту. Мостик этот в посёлке, где наша дача, через речку Березинка. Наш домик-дачка выше на берегу. Это второй берег почти вровень с мостиком по высоте, а другой берег высокий, метров двадцать – двадцать пять от воды. Вера и Коля, дочка и сын, пристрастились рыбачить. В своего дядю Мишу, наверно. Рыба в речке была, но на наживку внимания не обращала. Больше она любила сеть или бредень. Правда, я, будучи студентом, на каникулах тоже бегал с удочкой на утреннюю или вечернюю зорьку. До полного расходования наживки. Но не дал Бог жабе хвоста. Ходили рыбачить и с моим дядей Пашей, когда они с крёстной, моей тётей, в гости приезжали. Рыбачили мы недалеко от пасеки, у леса, где работал отец. Но походы эти по утрам имели совсем другую цель для дяди Паши: рыбалка продолжалась до прихода на работу отца, потом дядя Паша заправлялся медовухой или самогончиком, и мы уже нелегке, без наживки, топаем домой. А в сеть или бредень попадалась довольно крупная рыба. Есть где-то фотография, на которой эту рыбу хорошо видно. Миша тогда устроил рыбалку летом, во время моего отпуска…

А это мы с моим сослуживцем на традиционном сборе картошки. Тоже сотрудник той же ЦАО в Долгопрудном. На картошку вывозили целыми отделами, на машинах. Это если на один день. А то и на одну-две недели, с проживанием в самом совхозе. Денег за работу, конечно, не платили. Так, чтобы еду обеспечить по совхозным ценам. Но оклады наши инженерские сохранялись. Тому и рады. А если бы только совхозная зарплата, то работа была бы в убыток. Как говорил один наш сотрудник, про сенокос в том же совхозе подшефном: «Немыслимая трава и немыслимые расценки». Да и не только в колхоз (совхоз) ездили. Нас бросали и на другой трудовой фронт – на овощебазу. И когда на предприятии работал, а особенно – в учебном институте, вместе со своей подшефной группой. Всегда это было в ночь. Здесь уж точно можно сказать: «Немыслимо дурацкая организация работы на этой или другой овощебазе». Да оно и понятно, чем больше неразберихи и бесхозяйственности, тем выше дом на дачном участке у руководителя базы. Тем и жил, перебиваясь с… на… И это, кроме призыва партии помочь этому руководителю базы, считалось как трудовое воспитание студентов. Какое там воспитание? Они же потом, увидев всё это безобразие, воспитавшись трудом, духовно обнищают. А что важнее? Как же там сейчас-то обходятся, кого воспитывают трудом?..

Дальше подряд несколько фотографий с военных сборов в 72-м засушливом году. Проходили сборы в Горьковской области, в Гороховецких лагерях, давно известных. На их месте уже не песок, а тонкая кварцевая пыль – так сапогами песок перетёрли ещё с Петровских времён. Вот наш строй, будущих инженеров, а по военной специальности – что-то связано с артиллерией. Стоим по росту. Левый фланг – самые длинные. Я по длине – второй. Вообще-то не второй. Вон там, в конце первой шеренги, наш гитарист Володя. Так он повыше будет. Но попал на правый фланг после марш-броска на три километра на третий день сборов. Засуха была по всей России. Жара стояла неимоверная. Так вот для деревенских, как я, бег в сапогах в портянках – дело сравнительно привычное, если портянку правильно намотать. А кто намотал неправильно, тот и оказался на правом фланге, в своих кедах, потому что ноги стёрли. Потом из всех этих правофланговых сделали музыкальную и концертную бригаду, в которую, правда, попал и я. Не из-за мозолей, которые у меня не получились, а из-за номера, который мы с Володей, другим Володей, изобразили. На этой маленькой фотографии мы как раз и выступаем перед солдатами. А номер был по миниатюре М.М.Жванецкого «Где ты был?». Её замечательно исполняли Ильченко и Карцев. Но я миниатюру эту восстановил по памяти, записана она была на гибкой пластинке фирмы «Кругозор». Конечно, весь наш концерт строго рецензировался. Первым слушателем всех номеров, за казармой нашей, был майор Полковников, наш куратор от части (на фото он наши шеренги обходит). При прослушивании нас с Володей майор этот так хохотал, что свалился с табуретки, которую мы ему поставили за нашей казармой. Потом он попросил повторить концерт в расширенном составе слушателей – перед его семьёй (ещё жена и две дочки). Успех повторился. Вот с этим мы и вышли на сцену. А из-за нашего номера куратор наш пропустил крамольную песню – «Не хочу я воевать». После первого выступления песню тут же сняли. Посчитали вредной для наших солдат. Дальше я в воинском облачении с примкнутым штыком и противогазом на боку. На следующей – команда наша на привале. В центре – майор Дятлов, преподаватель военной кафедры нашего института. Артиллерист, но Дятлов – он и есть Дятлов. Фамилия-то досталась не просто так, а за дела его давних предков. Когда мы изучали пушку 45-мм (переход из походного положения в боевое и наоборот), то при поднятом стволе он приказал нам освободить какой-то стопор. В этом случае ствол должен был откатиться назад, даже, получалось, не откатиться, а резко упасть. Хорошо, что мимо проходил офицер части. Успел в последний момент остановить. Прямо как в кино. До взрыва остаётся пять секунд, четыре, три, две, но кусачки вовремя успевают перекусить нужный сигнальный провод. И когда случается посмотреть в кинофильме похожий на это эпизод, всегда вспоминается жаркий 1972-й со всеми вытекающими, и 45-мм пушкой с задранным стволом, который мог буквально через несколько секунд здорово изменить кому-то жизнь, настолько изменить, что вообразить это через столько лет просто невозможно…

Здесь отца фотографировали на пасеке для газеты. За большие успехи в боевой и политической подготовке пчёл. Он впервые в совхозе за время существования мира наладил работу пасеки и стал сдавать товарный мёд и воск. Так ведь пасеку совхоз держал только для опыления гречихи, медоносов разных и других культур. Совхоз был семеноводческий. Пасека эта находилась недалеко от деревни, в которой и жили родители. Вообще-то – в разное время в разных местах.  То у леса, куда к речке мы с дядей Пашей бегали утром ловить рыбу, то у другого леса, то ещё где с временным вывозом, на время цветения какой-нибудь культуры. А здесь пасека в деревне  по другую сторону от пруда, на полянке. Место тихое, тёплое, со всех сторон деревья и кусты. У отца здесь и огородик был небольшой. Поскольку полянка была как теплица, то урожаи были хорошие. Особенно помидоров. Росли южные астраханские и волгоградские сорта. На самом деле, помню «бычье сердце», которого одного хватало на обед для салата на четверых. Были розовые, красные, жёлтые, черные, круглые, продолговатые, крупные, мелкие, как гроздья виноградные. Семена у него свои были. Достанет ящичек с пакетиками, свёрточками. Чего только нет! Всё по сортам, по годам. Ведь огурцы, например, или тыкву лучше сажать на четвертый-шестой год. А другие семена –  практически только одногодки…