Что у нас впереди?

– Так, сейчас сделаем обезболивающий укол, я буду обкалывать… Делаем надрез… Ах, чёрт, не туда поехало!.. Делаем ещё один обезболивающий укол… Вскрываем брюшину… А теперь, потерпите, будет больно.

Да, прав он оказался – приятного мало.

Показал, что отрезал у меня:

– Вот, – говорит, – смотри какой у тебя аппендикс воспалённый.

Я посмотрел, да, действительно, что-то, похоже, не очень нормальное. Но сосредоточиться на этом не давало продолжающееся неприятное ощущение там, откуда появилась эта вещь.

Может быть, что-то и не так я запомнил, но это «Ах, чёрт, не туда поехало!» мне запомнилось.

Операция закончилась, заштопали, как надо, вставили дренажную трубку и отправили в послеоперационную палату. Нас там оказалось трое. Лежу, скучаю. Вкололи что-то снотворное, кажется, поскольку немного погодя я, всё-таки, заснул. Хоть немного поспал после всех передряг.

Проснулся, глаза открыл. Трубка из живота в баночку убегает, по ней что-то тоже убегает, а по стене ползёт самый настоящий клоп, полный крови, вероятно, моей. Отползался, бедолага. Заходит нянечка, я ей говорю:

– У вас тут клопы.

Она мне:

– Не может быть, это тебе показалось. У нас тут с этим строго.

Спорить я не стал, не такая уж важная проблема для меня, как клопы. Нет, значит нет, хотя я его и видел, и даже убил, и даже клопом пахла рука-убийца. Что я, клопов не знаю? Насмотрелся за свою-то жизнь.

В середине следующего дня меня перевели в общую палату. Пошёл сам, пешком, мелкими шажками, прижав руками правый бок.

Дальше – обычное лежание до выписки. В конце недели, в субботу или воскресенье, я даже бодренько, несколько скоком так, для куража, выходил на первый этаж к приехавшим ко мне родственникам.

Выписали. Швы снимали уже в нашей поликлинике. Как будто всё нормально, но в одном месте, как раз там, о чём тот хирург сказал: «Ах, чёрт..!», шов не стал зарастать, образовался свищ. 27 февраля я обратился к хирургу в 51-ю поликлинику, который назначил меня на УВЧ и УФО, а также попросил поехать в 53-ю больницу, показать шов:

– Они там напортачили, вот пусть и посмотрят, что с этим делать.

Поехал я в 53-ю. Прихожу на приём к хирургу. Смотрю, а это тот же самый, кто меня и резал, Абрамов по фамилии. Осмотрел он мой шов и говорит:

– Да, и кто же это Вам такой шов сделал?

Я говорю:

– Операцию делали Вы.

Он посмотрел документы и пробурчал:

– Да, действительно, я.

Абрамов вместе с медсестрой прочистил мой свищ, чем-то смазал, наложили точечную повязку с пластырем по краям. Потом говорит мне:

– Всё это мог бы сделать и ваш хирург. Теперь такую чистку надо делать через день, да ещё продолжать обработку ультрафиолетом, да ещё, может быть и уколы какие-нибудь поделать, антибиотик, например. Но всё это можно и здесь, а Вам лучше – по месту жительства. Вам ведь сюда с Серпуховской не очень складно добираться. Так что обращайтесь к своему хирургу, он назначит лечение. А записку я ему напишу. Отдадите на приёме.

С этой запиской я пошёл снова к своему хирургу. Он был недоволен, что приходится, как он сказал, исправлять чужие ошибки. Назначил меня дополнительно на уколы, какой-то антибиотик.

Какой это был антибиотик, я уже и не помню. Помню, что первая буква была Л, но это только по зрительной памяти. Врач мог написать так, что и М сначала покажется буквой Л. Начало-то у них одинаковое. Сейчас на букву Л более тридцати антибиотиков. Пусть часть из них относится к лечению других заболеваний, других органов, выпускается только в таблетках или порошках. По моим прикидкам всё равно остаётся не менее пяти, которые вполне могли быть мне назначены. Больше всего, мне кажется, что это лефлоцин или что-то созвучное с этим.. Но теперь уж это всё равно. Можно, правда, это и узнать по журналам процедурного кабинета за февраль-март 1989 года. И только там, поскольку из медицинской карты удалены все страницы моих общений с хирургом. Кто это сделал и когда, теперь уж и не узнаешь, но сделал. Это и по медицинской карте видно, что удалена информация: с последней записи от 27 февраля до следующей после неё 7 апреля, когда я брал справку у участкового терапевта для посещения бассейна.

Да и что тут говорить, ведь я был на больничном после операции сорок дней. И никаких записей в карте не осталось? Я ведь часто бегал в поликлинику, свищ залечивал. Если это так важно для поликлиники или даже хирурга, что пришлось удалять несколько листов из медицинской карты, то, вероятно, могли удалить каким-то образом и записи обо мне в процедурном журнале.

Такое «нападение» на мою медицинскую карту произошло, вероятно, уже после моего обращения к врачу лору. Дело в том, что я почувствовал какие-то проблемы со слухом: немного хуже стал слышать, появился какой-то звон высокой частоты, которого раньше не было. 4 октября с этим мне уже пришлось впервые обратился в лор-кабинет. Врач поставила какой-то неврит со знаком вопроса и направила на аудиограмму. На следующий день аудиограмма была готова. Действительно, звучание высокой частоты, о котором я сказал, на ней отразилось: от частоты в 1000 гц до 6000-8000 гц с максимумом примерно на 4000 гц. По этой аудиограмме было заключение: понижение слуха с обеих сторон по типу нарушения звуковосприятия.

Очень часто я стал обращаться по этому поводу к врачу. Аудиограмму делал и дополнительно в поликлинике им. Семашко (она находится на Серпуховской площади). Практически на всех аудиограммах – одно и то же.

Лечение никакое не помогало, да и до сих пор ничего существенного не происходит, только что заметно стал ухудшаться слух, и интенсивность звучания продолжает увеличиваться, но, как я полагаю, уже стабилизировалась на этом современном уровне, больше, вероятно, физически не может увеличиться.

В марте 1993 года меня направили на консультацию в 4-ю горбольницу, что на улице Павла Андреева. На приёме был у профессора. Это кафедра клиники ухо-горла-носа, так записано в направлении из моей поликлиники. Приём профессор проводил в присутствии группы иностранных студентов, которой он поставил задачу, определить, что у меня за болезнь. Он сказал так:

– Слушайте внимательно. Я буду задавать пациенту вопросы, он будет отвечать, а вы должны будете поставить потом диагноз. Вот результаты его аудиограммы.

Примерные вопросы, которые он мне задавал, и мои ответы на них я постараюсь изобразить, хотя это никому и не нужно.

– Ну, Чекалин, расскажите о ваших ощущениях.

– Ничего не болит, плоховато слышу, больше – на правое ухо. В ушах постоянный звон высокой частоты, больше тоже в правом ухе. Так мне кажется. Иногда прослушиваются и другие гармоники, меньшей частоты.

– Когда и при каких обстоятельствах это у Вас произошло?

– С весны 1989 года. У меня в середине февраля был гнойный аппендицит, его удалили, но шов плохо срастался, был свищ. Назначили антибиотик и какие-то ещё профилактические меры, которые связаны с физиотерапией, УВЧ, УФО.

– А какой антибиотик Вам давали.

– Уколы. А какой антибиотик – не знаю, не помню. Что-то на букву Л.

Профессор назвал какое-то лекарство на эту букву, но по его звучанию я не мог сказать, то это или другое.

– А то, – сказал он, – что этот антибиотик сейчас запретили к применению, он даёт сильные осложнения, и на слух тоже. Чем Вас лечили ещё?

– Какие-то уколы, помню, целый месяц делали. Потом – кавинтон, в течение месяца, как и уколы, ношпа, электрофорез. Больше ничего не было, да я и перестал таким способом лечиться, потому что никакого эффекта это не давало. Мне врач сказал, что, возможно, мне надо делать операцию, поэтому я и пришёл проконсультироваться.

Профессор встал, вышел из кабинета. А студенты стали рассматривать мою аудиограмму, в руках у них медицинский справочник болезней уха, носа и горла. Открыли на какой-то странице, близкой к моей болезни, смотрю, там написано о неврите слухового нерва. Я им и показал это название.

Заходит профессор. Обращается к студентам:

– Так, ну что вы скажете? Какая предположительно болезнь у пациента? Вот ты, Мигель, скажи.

– У него неврит слухового нерва, – ответил Мигель.

Профессор быстро так бросил взгляд в мою сторону. Я постарался скрыть, что я тут не при чём, сами, мол, догадались. Но старого коня не проведёшь. Да это и невозможно сделать, я теперь уже это хорошо понимаю, набрав 35 лет преподавательского стажа в институте. Но дело сделано.

– Да, похоже, что это, к сожалению, так. Я Вам, дорогой мой, следующее скажу. Я могу сделать Вам операцию, но гарантии, что у Вас изменится к лучшему, я дать не могу. Некоторое время, возможно, и будет улучшение, но всё может возвратиться к прежнему. Я даже так скажу, из моего опыта, что это практически не излечивается. Звучать у вас перестанет тогда, когда Вы сами перестанете звучать. А операцию, если хотите, я Вам сделаю.

Дальше я уже и не лечился по этому заболеванию. Обращался, конечно, делали мне аудиограммы и эхограммы в 1997, 2001 и 2004 годах. Частота звучания не изменялась, но интенсивность постепенно увеличивалась и до сих пор увеличивается, да, кажется, что и не изменяется, а вот звуковосприятие стало похуже. В октябре 2018 года получил направление в сурдоцентр на Хорошовском шоссе. Что-то будет? Пока ещё не был, да и не тороплюсь особенно, поскольку лечения никакого не предусматривается, только когда «сам замолчу».

К сожалению, звучание настолько сильное, что от него невозможно отключиться. Особенно, когда в доме тишина, когда бессонница. Случился тут, в 2008 году, инсульт. Лежу в палате, в 79-й больнице, ночь, рядом храпит мой беспокойный сосед, в палате ещё три больных, все спят. Я представил, что бы мне сейчас хотелось больше всего. Вот чего и хочется, тишины. И сложилось моё желание в виде рифмы:

Я хочу услышать тишину,

Ощутить её многоголосье,

Шелест ветра в поле по колосьям,

И настроить на него волну.

Я хочу услышать, как звучат

На лету искристые капели,

Что земли коснуться не успели,

Пусть их звон окутает меня.

Я хочу услышать, как поёт

Синева безоблачного неба,

Струйка пара подового хлеба,

Как весной берёза слёзы льёт.

Я хочу услышать тихий сон

Безмятежно спящего ребёнка,

Как сова баюкает совёнка,

Как поют травинки в унисон.

Я к себе прислушаться хочу,

Проследить за звуком быстрой мысли,

Как слова, вдруг, в воздухе повисли,

И услышать то, как я молчу.

Слышат всё, чего не назовёшь,

Слышать всех, казалось, очень просто.

Врач сказал: «Лечиться? Парень, брось ты!

С чем живёшь, так с тем и доживёшь».

Всё ж хочу услышать наяву

Глубину забытого беззвучья.

Но, как видно, мучь себя, не мучь я, -

С чем живу, так с тем и доживу.

                09 ноября 2008 года

Жизнь в инсульте

Откуда-то всплыло белое поле, как густой туман. Потом туман постепенно рассеялся, и оказалось, что белое поле – это самый обычный потолок, а справа от меня – тоже – самое обычное окно. Что за чушь! Откуда всё это? Я же только что сел в автобус, с работы домой отправился.

Слева на ножке какая-то банка. С водой, наверно. А от банки вниз трубочка. В банку пузырьки вбегают, по этой самой трубочке. Попробовал посмотреть, куда это трубочка спускается. Где там! Голова стопудовая. Но, всё-таки, смог повернуть голову чуть налево, немного приподнял её. Вижу – трубочка мне в руку вставлена. Ага, понятно, это из меня по трубочке воздух выкачивают. Так вот почему мне так плохо! Стал глубже дышать, чтобы восполнить потерю. Зачем  они  это делают? Попробовал поднять руку с трубочкой. Не получилось. Привязали её. Ноги тоже тяжёлые, но двигаются, не привязаны, да и другая рука свободная. Да, надо отсюда смываться, пока не поздно. Кое-как дотянулся правой рукой до трубочки и выдернул её из руки. Так и есть! Точно! Из меня воздух выкачивали, потому что перестали пузырьки вбегать в банку.

На каком же я этаже? В окошко бы выпрыгнуть. Посмотрел потихоньку вокруг. Да у них тут целое производство! Вон и ещё на трёх кроватях лежат такие же пеньки и с такими же банками. Не шевелятся. Выкачали всё, наверно, из них. От всего этого мне стало плохо, и я опять куда-то провалился.

Снова белое поле, но теперь я знаю, что это потолок, и что слева от меня должно быть окно. Тут оно, на месте. Посмотрел вбок глазами – опять трубочка ко мне спускается, а банки не видно. Ишь, хитрые, они её у меня в изголовье к стене поставили, чтобы не было видно.

Перевожу глаза на соседнюю кровать, которая у меня со стороны ног. Лежит на боку хмырь болотный, на меня смотрит. А баночки у него нет. Наверно, это он им сказал, что я трубочку выдернул. Был бы костыль какой, врезал бы ему! Он что-то стал говорить, но я отвернулся. Пошёл он со своими разговорами! Предатель и доносчик.

Всё тело какое-то избитое. А во сне меня с бока на бок ворочали, дёргали что-то из-под меня, раздевали. Оставили только брюки. Вот они, на мне. Только какие-то не такие, толстые. Завернулись, что ли? А больше ничего на мне нет. Да, в таком виде не убежишь. Только до первого встречного.

Подошла женщина в белом халате, спрашивает:

– Ну, как вы себя чувствуете? Не больно руке? – А сама трубочку из руки моей вытащила, руку мне согнула в локте, говорит, – вот так подержите.

Забрала с собой стойку, на которой баночка подвешена с воздухом из меня. Полная банка моего воздуха!

Потом возвратилась с каким-то мужиком. Стоят в дверях, осматриваются. Он тоже в белом халате. Говорит ему:

– Вот, вчера вечером двоих сюда привезли, новенькие.

Подошли не ко мне, а к другому, вероятно, новенькому, тому самому предателю.

– Здравствуйте, – говорит ему мужчина в халате, – я ваш врач, зовут меня Михаил Васильевич. А как вас зовут?

– С утра был Николай Семёнович, Костин.

– Шутите – значит всё должно быть хорошо. Так, Николай Семёнович. Расскажите, что с вами случилось?

– Да вообще-то я здесь случайно оказался.

– Почему случайно? Вас же на скорой привезли.

– Да, это моя сестра всё сделала. Я вечером был дома, телевизор смотрел в кресле и заснул. А мне, оказывается, сын в это время звонил, а я и не услышал, спал потому что. Так он перезвонил своей тётке, сестре-то моей, сказал, чтобы она сюда приехала – ему от работы до меня дальше ехать, чем сестре. Я живу в Коломенском, а сын работает и живёт в Тушино. А сестра-то живёт, рядом, в Чертаново, около метро. Ну вот, она и приехала, дверь открыла своими ключами, а я всё сплю, так и не проснулся. Она скорую-то и вызвала. Вот меня сюда и привезли.

– Вы, вероятно, сознание потеряли?

– Да нет, проснулся, как обычно и просыпаюсь. Я уж не хотел на скорой ехать, но сестра настояла.

– Ну, что ж, давайте давление посмотрим. Сколько вам лет и какое у вас обычно рабочее давление?

– Я с 30 года, мне в этом году будет 78. А про давление точно не могу сказать, но порядка 140 на 80 или на 90.

– Лекарства какие-нибудь от давления пьёте?

– Когда повышается, то пью.

– Какое пьёте?

– Эналаприл, а то иногда амлодипин.

– Чем болели?

– Восемь лет назад инфаркт был.

– Миокарда?

– Да. А какой ещё он бывает?

– Да бывает. Например, инфаркт мозга. Называется ещё – инсульт. Вот с подозрением на инсульт вас сюда и привезли.

– Ещё радикулит у меня  был и есть.

– Аллергия на какие-нибудь лекарства есть?

– Да нет. Те, которые использую и использовал, принимаю нормально.

– Хорошо. Покажите зубы.

– Все?

– А что, у вас их много?

– Что-то есть.

– Ну, давайте, все показывайте. Так, хорошо… Покажите язык… Больше высуньте. Всё, достаточно. Надуйте щёки… Достаточно. Вытяньте руки вперед, ладонями вниз. Так, хорошо…  А теперь указательным пальцем правой руки коснитесь кончика носа… Теперь то же самое левой рукой. Хорошо… Смотрите на кончик молоточка. Голову не надо поворачивать, только глазами за молоточком. Так, хорошо… Николай Семёнович, теперь сядьте на кровать. Вы сможете самостоятельно сесть?

– Конечно, могу.

– Хорошо. Положите нога на ногу.

– Какую на какую?

– Начинайте с любой… Теперь другую так же… Давайте руки. Сначала левую. Хорошо… Правую. Теперь встаньте, вы можете встать?

– Да, конечно.

– Руки вытяньте вперёд, пальцы растопырьте, ступни ног постарайтесь вместе поставить. Так, хорошо… Как в прошлый раз – дотроньтесь пальцем до кончика носа. Да нет, своего, конечно. Теперь другой рукой. Закройте глаза и то же самое проделайте с закрытыми глазами. Нет, зубы и язык не надо уже показывать, только пальцем дотроньтесь до носа. Всё, садитесь, Николай Семёнович. Если устали, то можете прилечь.

– Да нет, нормально всё. Может быть меня домой выписать? Я чувствую себя хорошо.

– Нет, давайте я лучше вас понаблюдаю. Анализы сделаем, исследования, что положено. Лекарства какие надо пропьёте здесь. А домой вы успеете ещё. Вас ведь будут навещать сын и сестра?

– Про сына сказать не могу, он занят, работает. Но в выходные, конечно, приедет. А сестра на пенсии, она будет приезжать. А лекарства я и дома могу пить.

– Вот и хорошо. С выпиской давайте подождём. С лекарствами так. То, что дома вы можете пить и будете, я не сомневаюсь. Но вам надо бы пройти курс лечения здесь, капельницы Вам поставим. Я думаю, что сознание вы, всё-таки, теряли. И хорошо ваша сестра сделала, что вызвала скорую…

     Идут ко мне, второму новенькому.

– Вот этот хулиган. Капельницу выдернул, всю простынь кровью залил.

Это женщина в белом халате на меня жалуется.

– Ну, хулиган, как вас зовут?

– Андрей Иванович.

– Как вы себя чувствуете, Андрей Иванович?

– Хорошо.

– Хорошо – это как? Объясните, что вы понимаете под словом хорошо? Руки-ноги двигаются?

– Да нет, не очень.

– Ну вот, а говорите – хорошо. Поднимите левую руку… А теперь – правую… Выше, выше. Теперь обе руки вместе поднимите. Не очень получается. Вы левой рукой помогите правой… Так, достаточно. Когда с вами это случилось?

– Что случилось?

– Да вот, слабость в правых конечностях.

– Слабость не знаю когда. А сознание потерял в автобусе вчера вечером. Домой с работы ехал и потерял.

– Вы работаете?

– Да.

– Кем?

– А что, это важно для лечения?

– Да нет, не важно. Если не хотите, не говорите. Пусть это будет для меня секретом, а Вашей тайной.

– Да какой там секрет. Преподавателем я работаю. В институте.

– В каком?

– В геологоразведочном.

– Это в Центре, что ли? Я там как раз учился в медицинском, рядом с геологоразведочным.

– Это он раньше в Центре был, а теперь его перевели в Беляево.

– Понятно. Ногу левую поднимите насколько возможно… Теперь правую… Давайте я вам помогу… Повыше попробуйте… Так, удержать самостоятельно не можете?..

– Не могу повыше.

– Сколько вам лет?

– Пятьдесят девять.

– Вы уже на пенсии?

– Нет ещё. На следующий год только. С шестидесяти у нас в стране.

– Бывает, что и не с шестидесяти. Вы же, говорите, в геологоразведочном? Горняки-то могут и раньше выходить на пенсию.

– Я не горняк, я больше геодезист.

– Понятно. Андрей Иванович, вы умеете считать?

– Случалось. Я ведь геодезист, а в геодезии без счёта не обходится.

– Давайте-ка так, назад от ста, каждый раз отнимайте семь.

– Сто, девяносто три, восемьдесят шесть, семьдесят девять, семьдесят два, шестьдесят пять…

– Достаточно. И ещё, скажите, какую вы видите разницу в таком выражении: материна дочка и дочкина мать?

– Так, материна дочка… это… значит дочка моей матери. А мать – моя или нет?

– Ваша.

– Тогда сестра она мне. А дочкина мать – жена моя.

– Молодец, правильно.

– Чем болели?

– Когда?

– Вообще, в своей жизни.

– Если в детстве, то корь, скарлатина, ветрянка. Аппендикс удалили, весной 89 года. Да неудачно. Свищ был. Когда меня привезли в больницу, никак не могли определить, аппендицит или нет. Температура держится нормальной, анализ крови сравнительно хороший. Уже под утро решили сделать осмотр, лапароскопию. Посмотрели, а там – точно, уже аппендикс воспалился. Но дежурный хирург и его ассистент к этому времени уже сильно на бровях были, анекдоты рассказывают, хохочут и заодно меня и вскрывают. Но как-то неловко получилось у хирурга, и он заехал немного в сторону по шву. Так в этом месте потом свищ и образовался. Я когда выписался, ездил в больницу с этим свищом, попал на приём как раз к этому хирургу, Абрамов его фамилия. Он и говорит:

– Кто же это вам такой шов-то устроил?

Я говорю:

– Вы.

Он карту мою посмотрел, крякнул и сказал:

– Ну, дело наживное.

Что он этим хотел сказать, я так и не понял. В районной поликлинике мне уже другой хирург назначил уколы, антибиотик. Так вот с этого антибиотика и пошёл у меня звон в ушах, до сих пор звенит. Так что прав этот Абрамов, звон в ушах оказался наживным делом.

– А какой был антибиотик? – спрашивает врач.

– Я уж и не помню, помню только, что на букву Л. Потом я узнал, что этот антибиотик запретили к использованию, из-за осложнений от него. А в моей карточке медицинской листок с его назначением удалили, просто вырвали и всё. Вот оно и оказалось наживное дело.

– Как назвали ваш звон?

– Неврит слухового нерва. Я консультировался у знаменитого профессора. Он сказал, что может мне сделать операцию, но процент успеха небольшой. Поэтому лучше пусть звенит, пока сами живёте. А потом и перестанет. Вот так и живу, со звоном. Лечился, но не лечится.

– Занятная история. А ещё чем болели?

– Был сложный перелом правой ноги, в 78 году. Остеохондроз, радикулит – эти оба до сих пор во мне.

– Так, Андрей Иванович, вставать вам пока нельзя, только лежать. И кушать старайтесь лёжа. По маленькому и по большому – в памперс. Я вам назначил капельницу на каждый день, ещё сделаю назначения. Всё старайтесь применять. Назначу Вам массаж, потом – на лечебную гимнастику, сами уже ходить будете. Скоро дело пойдёт на поправку. До свидания. Выздоравливайте.

***

Сегодня у нас «родительский день». Ну, для нашей палаты всё равно какой день, потому что мы тут все практически неходячие, кроме Николая Семёновича, бывшего предателя. Вот, оказывается, что первое впечатление ошибочное. Мужик он оказался вполне даже нормальный. Так что в нашу палату родственники к лежачим больным могут приходить в любое время, только от… и до… установленного.

К моему сокамернику, соседу напротив, припёрлись аж семь человек. Насколько я соображаю: жена (это точно, потому что сама раньше ещё представилась), тёща (мать соответственно жены – тоже раньше приходила и тоже представилась), сестра (вижу впервые, но очень похожа на брата), брат-близнец со своей женой и ещё один без жены, сын лет десяти-одиннадцати. Сокамерник-сосед, Борис Ильин, просто ни рукой, ни ногой, да и говорит с трудом. Как обычно принесли все что-то из еды, кто во что горазд оказался. Ну и стали этого своего неподвижного и беспомощного кормить. А он и сопротивляться не может. Просит попить, я-то уж привык за несколько дней к его просьбам, понятно, что человек просит простой воды попить. Но тут как раз брат-близнец, который с женой, и говорит:

– Сейчас!!! Воды ему!!! А вот бульончику нашего попробуй. Вместо воды. Что она, накормит, что ли? Вода-то?

Но Борис, насколько мог, руками и ногами против этого бульона. Не хочет человек. Но брат-близнец не отстаёт, зря, что ли, готовили бульон-то.

– Смотри, – говорит, – Светка, смотри, Борька отказывается, обижает тебя. С самого утра готовились в гости к нему, а он такой неблагодарный.

Борису, конечно, стало неудобно. Он шевелиться не может, говорит с трудом, а слышит-то хорошо. Поел он бульона их, сколько смог.

– Ну вот, – сказал кормящий брат-близнец, – теперь дело точно на поправку пойдёт.

Но тут и второй брат с такими же просьбами, пирожки принёс, что ли? Тоже стал через силу потчевать единоутробного. Через силу – потому что это видно и невооружённым глазом.

– Ты что же, – говорит, – Витькино поел, а моё? Что я дома-то скажу? Брезгует нашими продуктами? А ну-ка, налегай, давай, побыстрому. А то и ездить не будем.

Борис и с несколькими пирожками внатугу справился. Сколько привезли – так и на всю палату хватит. И бульона, и пирожков к нему. Я уж не говорю об остальном: фрукты-ягоды всякие, сладости (а ему их-то как раз и нельзя). Но не отказывается, потому что всем этим уже жена его распоряжается и распорядится. Будет куда всё это деть.

Единственный, кто не вмешивается в кормёжку – это его сын, молодец, потому что. Видно, конечно, что ему жалко отца, чуть ли не до слёз. Но он мужчина, крепится…

А к Николаю Семёновичу сестра приехала, тоже привезла бульон в термосе. Но Николай Семёнович побойчее, чем Борис, тут же отказался от бульона, говорит, отдай, мол, Борису, ему больше на поправку надо идти, он помоложе меня. Николаева сестра к Борису: