Бабушка, расскажи сказку!

Из всех пастухов, которые у нас были, больше запомнился цыган.

Какие бы времена не были, а цыгане всегда кочевали с места на место.

Обратили на них как-то пристальное внимание, и остались они без лошадей. Лошадь ведь вещь в государстве нужная. Никакая война без неё не получится. Как же без неё? Это, ведь, ещё С.М.Будённый говорил, перед самой войной 1941-45 гг. отвергнув механизацию армии и увеличив поголовье кавалерийских лошадей, которых закупили по его прихоти за границей. Да и не пристало, с другой стороны, в стране свободы и демократии не иметь крыши над головой, недвижимой крыши. Словом, лошадей отобрали, крышу не дали – своим не хватает, а вы, дорогие кочевники, без постоянного места жительства, нигде не зарегистрированные. Значит – не наши.

Вот в эти времена один из небольших таборов и попросился пожить у нас в деревне, человек двадцать-двадцать пять, считая, конечно, женщин и детей. В нашем колхозе был старый сарай, который находился за Мамонтовыми, в сторону Панюшкинского пруда, в нём и попросились пожить эти цыгане. Им разрешили. Сарай они превратили в жилое помещение, в котором можно было и зимовать.

Женщины-цыганки ходили по деревням по своим гадальным и другим надобностям. Часть мужчин работали где-то на стороне, а другая часть – у нас в колхозе. Так вот, глава табора, не барон, конечно, а глава этого маленького табора, нанялся к нам в пастухи. Сначала все всполошились – цыгане в деревне, что же будет? Обокрадут-обворуют, детей украдут-продадут и прочие страшилки. Но, к слову сказать, за те два года, что табор прожил у нас, ни в нашей деревне, ни в округе за много верст, не было слышно о каких-либо неприятностях, связанных с цыганами.

Отец мой в это время работал кузнецом. И вот главный цыган, звали его Петром, часто приходил к кузнице. Глаза у него прямо горели. А отец хорошо умел управляться в кузнице. Всё для колхоза и односельчан мог сделать. Цыган Пётр придёт и попросит:

– Вана, разреши, горн разожгу?

Это нужно было видеть, как ловко действовал цыган! Он брал небольшую палочку, топором делал на ней зарубки-завитки, так что она становилась похожей на ёлочку, ею и разжигал в горне костер, а потом подкидывал уголь во время работы мехов. Казалось, что моментально в горне образуется ком белого жара. Воздух подавался от крыльчатки, которая вручную приводилась в движение.

– Вана, одну всего дай сделать? – Это он просил разрешить ему сделать подкову.

Подкова, вы знаете, формы сложной. Он, играючи, то в огонь, то на наковальню. И скоро из куска железа – завиток на счастье. Да ещё и гвоздики к нему, тоже особой формы, прямоугольного сечения, постепенно суживающиеся к концу. Только вот подковывать Петру было некого, их табор был безлошадным.

С цыганом Петром наша деревня договорилась принять его на работу пастухом. Сначала как-то неуверенно. Во-первых, попросил сам. Во-вторых, цыган, всё-таки, а в-третьих, сможет ли, занимался он, что ли, этим в своих кочевых походах? А и куда же было деваться? Стадо тогда было ещё большое (до кукурузы дело у Н.С.Хрущёва ещё не дошло), своих дел невпроворот, вместе с колхозными обязательными делами. Решили попробовать, а на следующий год уже упрашивать стали – такого пастуха деревня не знала, вероятно, со времён начала скотоводства, со времён первого скотовода Авеля, сына Адама и Евы, убитого братом Каином.

Ах, какой у Петра был кнут! Стадо давно за околицу вышло, а кнут всё ещё ползет по деревне. Рукоятка деревянная, но вся оплетённая тонким ремешком. Начало кнута, у рукоятки, массивное, плетёное каким-то узорчатым плетением, потом ременный хлыст постепенно уменьшается в диаметре и переходит в совсем тонкую плеть. А на конце пушистая метёлка из конского хвоста, которая называется хлыстиком. Такие кнуты, вероятно, только цыгане и могут плести. Для щелчка Пётр делал волнообразное движение, волна долго перебегала по плетёному ремню, и на конце метёлка-хлыстик издавала такой сухой громкий щелчок, как выстрел из ружья. И какая корова, овца или коза могли ослушаться при таком предупреждении? Самые заводные из них, иногда редко отведавшие и на себе такой исход волны, тут же поворачивали к стаду. Больше усмирял непослушных, конечно, громкий выстрел кнута.

А заводные были всем нам известны. Их вся деревня знала. Причём, совсем даже и не коровы, а козы тёти Любы Незнановой. Коричневые такие козы, рогатые. Это вообще были невозможные существа. В крови у них, наверно, осталось что-то горное. Не вместе со всеми, овцами там какими-то и коровами. Да и пища им по душе другая требовалась. Полынь, например, ветки редких кустарников или деревьев. А если дерево у пруда было наклонено, то козы ухитрялись и по стволу добраться до веток повыше, да и подальше от берега. А стадо ведь как, если кто-то в сторону пошёл, и оно всё за ним. Первый – он и есть для всех поводырь. За их вредность этих коз следовало бы приравнивать к корове при оплате труда пастуха.

Наши деревенские пруды были обсажены вётлами. Какие-то из них были совсем молодыми, стройными. А часть уже разрослись, да и стали растрескиваться от времени, так что большие их ветви стали наклоняться к земле или воде. Так вот, коза по этой наклонившейся ветке смело доходит почти до самого её окончания, чтобы полакомиться листочками. И не падает. Сколько приходилось наблюдать – всегда исход для козы благополучный…

С появлением нового пастуха, цыгана Петра, всё это безобразие прекратилось. Раньше как было? Идёт стадо, а за ним пастух еле поспевает. Теперь – наоборот. Впереди идёт Пётр (пас он всегда один, без помощника), кнут ползёт за ним, а стадо – за метёлкой кнута, не обгоняет её. С какой скоростью Пётр, с такой и стадо, и те же коричневые козы тёти Любы. И ещё, остановится пастух, например, поговорить с кем-нибудь, и стадо останавливается. Причём, задние не знают ещё про остановку, стадо уплотняется, скучивается, но вперед – ни-ни, и в сторону нельзя. Наверно, поверни пастух вечером от деревни за околицу – всё стадо за ним так и уйдёт.

С коровами, чья какая, сложности особой не было – они заметные, разномастные-разноцветные, с рогами разными и «неповторимыми выражениями морд». Но Пётр даже знал, чьи в стаде овцы, из какого двора, как они себя вели, и сообщал об этом хозяину или хозяйке. Пусть овцы одного дома и на пастбище ходят своей семейкой, но они всё же кажутся совсем одинаковыми. Получается, что «выражение морды», как говорил об этом Ю.Поляков (см. эпиграф в начале этого рассказа), есть не только у коров, но и у овец и коз. Это как в известном анекдоте про то самое «выражение морды»:

Сидят в закусочной два японца. Входят двое мужчин, наши артисты Фрунзик Мкртчян и Вахтанг Кикабидзе. Один японец говорит другому: «Смотри, Матуро, какие русские все одинаковые».

Вот так табор нас на два года и выручил. А потом, в один день, вернее, ночь, колхозный сарай, в котором обитали цыгане, оказался пустым. Это уже по весне, на третий год. Никому ничего не сказали, исчезли. Правда, накануне вечером в кузницу приходил Пётр, поработал немного, а потом с отцом попрощался и сказал:

– Ну, Вана, пойду я. Хороший ты человек, и жизни хорошей тебе и твоей семье.

А уж на другой день отец понял, что он заходил попрощаться. Да сказать, видно, нельзя было, что уходит табор.

После Петра постоянных пастухов на лето не было. Нанялся один, месяца два погонял стадо с места на место, да и рассчитался. Деньги ему за работу тогда заплатили за эти месяцы. Времена потому что были социалистические, совхозные, каждому по труду. Да и правильно, что заплатили. По закону. Два месяца – труд не маленький, пастухом-то. Вот это мы и поняли, когда сами стали по очереди пасти своё стадо. Одно дело, когда первые весенние выгоны, скопом, под охраной ребятишек. Я немного писал об этом в рассказе «Костры». Другое дело, рабочая пастьба, когда нужно и накормить стадо, и дать ему отстояться (отдохнуть) во время обеденной дойки, и перед переходом к дому, после обеда, опять накормить.

Расклад был простой: день пасти за корову и день за трёх овец или коз. Был на деревне счётчик, переписывал всё стадо и определял, кому сколько в лето достанется дней. Да с учётом переходов и на следующий год. Если в какой семье хватало пастухов, то она свою очередь сама и отрабатывала. Если нет, то две таких семьи объединялись и пасли установленное на них двоих время (пастухов на рабочий день было положено два). И двоим-то иногда справиться сложно. Мы как-то, когда подошла наша очередь, два дня пасли вместе с отцом. Родители в это время работали на сепараторном пункте, так что эти дни «за свой счёт» отцу было просто организовать, мама одна управилась в эти два дня с работой на сепараторном пункте. А кто не мог сам пасти, тот за себя нанимал пастуха на один или два дня. Нанимали обычно ребятишек. Кто ж из взрослых на это согласится? Да и своя работа в совхозе, никаких отгулов или «за свой счёт» тогда в деревне было. Для нас же, ребятишек, это было финансовое подспорье. Где ещё возьмешь такие деньги? А день рабочий на одного пастуха стоил от двух рублей пятидесяти копеек до трёх рублей (послереформенных 1961 г. денег), а то и побольше. Таких денег в то время взрослый человек в совхозе за день никак не мог заработать, разве что тракторист или комбайнёр, да и то – во время страды. Расходы у нас известные: в кино для взрослых за двадцать копеек сходить, конфеток карамелек купить или пряников-печенья, в карты по мелочи поиграть. А то и часть денег домой отдавали. Да ещё и хозяин-наниматель с собой даёт завтрак и кормит обедом.

Летний день большой, стадо не слушается – практически каждый день у него новый пастух. Особенно трудно пасти недалеко от кукурузного поля. Тогда ведь далеко от такого поля не попасёшь, все поля кукурузой засевали. К тому времени, как поспеет кукуруза, трава была не такая уже привлекательная для скота. А тут, такие запахи! Тем более, если началась уборка. Стадо не удержать. По-моему, мы с Колькой Елисеевым пасли за себя, на два дома. Убежало от нас стадо в кукурузу, за деревенькой Пичаево, ещё не убранную. А для коров – это гибель. Переест, а она это обязательно сделает, вспухнет как шар и задыхается от давления газов в требухе (у коровы конструкция всего этого совершенно отличается от, например, овцы). Спасти её от гибели может только своевременно сделанный прокол в брюхе, для спуска газов. Мы перепугались, сделать ничего не можем, до слёз. Хорошо, рядом мужики из соседней Калиновки работали на поле. Прибежали, окружили стадо и выгнали из зарослей. А заросли высокие, человека не видно, конечно. Коров пересчитали – все на месте.

Острый нож для меня – пасти летом. Я панически боялся грозы, да и по сей день от этого не откажусь. А грозы в наших степях мощные, спрятаться негде, чистое поле. За стадом следить надо, а тут в тебя сверху огнём лупят. Хорошо, дождь пойдет, тогда стадо хоть останавливается.

Оно, конечно, так. Летом гроза возможна, но зато тепло и даже жарко. А осенью хотя без грозы, но может такой день попасть, что лучше бы уж и постреляло немного. И опять же – зато: день осенью короче при той же оплате чуть ли не в два раза, если нанимаешься пасти за кого-нибудь.

Грозу-то я и в доме боялся. Что интересно, не молнии, а грома. Сверкнет молния, я сжимаюсь и жду, когда трескотнёй окатит. Думал, по глупости, что самое страшное – это гром. Да и сейчас таким же глупым и остался. Откуда такая боязнь грозы, не знаю. От мамы, наверно. Она в этом отношении тоже паникёр. Мы ведь и горели от молнии. Купили приёмник «Родину-52» в конце 1958-го или начале 1959 года, первые в деревне. На сухих батареях. Отец антенну сделал, на двух тонких столбах проволоку протянул от дерева перед домом, над домом и к сараю, так ему посоветовал наш деревенский радиомастер Александр Сурков. В одно прекрасное время, именуемое грозой в начале мая, но произошло это в середине лета 1959 года, веточка молнии ударила в антенну. Хотя и было заземление, но очень слабое, не хватило его убрать весь заряд. Мама в это время лежала на кровати с моей маленькой трёхлетней сестрой, Валей. А снижение антенны как раз шло над кроватью до рубильника – переключателя на землю во время грозы. После удара молнии огненный шар ворвался по снижению в дом, даже в саманной стене выжег отверстие диаметром примерно два сантиметра, от рубильника возвратился через то же отверстие и ушел в землю. Мама говорила, что её волной прижало к кровати. Грома не было. Был удар, как из пушки, дом затрясся. Молния пережгла антенну, и хвост молнии либо провод антенны, коснулись соломенной крыши сарая. Мы об этом ещё не знали. Ошеломлены были ударом. Я вообще и шара огненного не видел, поскольку закрылся от грома телогрейкой. Спустя некоторое время бабушка вбегает со двора в избу и громко так нам говорит-причитает: «Чего же вы сидите-то? Ведь мы горим!»

Тут уж все во двор выбежали. Крыша у сарая дымится, но огня не видно. Дождь льёт ливнем. Гроза продолжает бушевать. А что делать? Отец на работе. Побежали на колхозный двор за подмогой, а там уж и сами увидели: «Чекалины горят!!!»

Прискакали с помпой, шланг её опустили в бочку с водой, что стояла у нашего колодца, и снизу стали поливать в клубы дыма. Приставили лестницу и вёдрами поливали сверху. Не помогает. Огня нет, один жар. И не гаснет. Озона, что ли в этом месте много собралось? Стали раскрывать крышу, и уже на земле эту дымящуюся солому и гасили, затоптали ногами, со злости на неугомонный жар.

После этого отец сделал громоотвод, вернее – молниеотвод или молниезащиту. Достал где-то тонкую еловую жердь, метров восьми, наверное, а может, и побольше. Прикрепил к ней стальную толстую проволоку, диаметром миллиметров пять, а нижний конец проволоки соединил в кузнице накрепко с разными железками, которые закопал в землю. Над местом расположения железок сделал воронку, перед грозой в эту воронку мы заливали воду, для лучшего контакта металла с землёй. Были случаи, что молнии попадали и в эту конструкцию.

Боязнь грозы у меня, вероятно, я уже об этом говорил выше, от мамы. Она была просто паникёром в этом отношении. Храброй оказалась в одну из гроз сестра Валя. Случилось это, вероятно, в 1960 г. Ей было примерно четыре года. К нам пришла от Незнановых с ребятишками Володей и Юрой тётя Сима. Володя был дома, маленький ещё совсем был, всего одного года, а пятилетний Юра ушёл с Мишей, моим братом, на Авилов пруд, зачем – не знаю. Облака кудрявились-кудрявились, да и собрались в какую-то неимоверно густую и чёрную тучу. Началась сильная гроза, пока без дождя. Мы сидим в доме, на широкой лавке. На улице беспрерывно полыхает и грохочет. Я укрылся, как полагается (для меня, конечно), с головой телогрейкой. Сижу, вздрагиваю от грома. Тётя Сима сидит и переживает за Юру, где он, и как он, как они там? Вдруг, ударил ливень. Не пошёл дождь, нет, а именно ударил ливень. Как у М.Булгакова в «Мастере и Маргарите»: «Оркестр, урежь!». Вот и ливень, не ударил, а урезал. Тётя Сима накинула на себя телогрейку, схватила пояс от маминого платья, подпоясалась и побежала к пруду. Валя за ней с криком: «Пояс мамкин! Отдай пояс мамкин!! Мамкин-то пояс отдай!!!»

Так и бежала до встречи тёти Симы с ребятишками. Они и сами побежали к дому. Уже были на половине пути от него.

Потом мы долго вспоминали этот случай. Особенно тётя Тоня. Она очень умела изобразить какую-нибудь произошедшую ситуацию.

Я снова возвращусь к нашему пожару от молнии. В то время у нас на постое находилась бригада рабочих, кажется, из Ярославской области. Они и тушили наш пожар. Один из них, Михаил, тихий такой мужик, но большой любитель выпить. Он очень полюбил бабушку Веру, говорил, что она очень похожа на его мать. В один из приездов из своего дома, который был где-то в Ярославской или Владимирской области, он привёз в подарок бабушке на икону вышитое полотенце. Сказал, что это прислала его мама, сама вышивала по льняному полотну, которое когда-то и сама выткала. Это полотенце было у нас долго. Его так по назначению и повесили – на икону.

Так вот, этот Михаил отучил сестру от бутылки с соской. Валя очень долго с ней не расставалась, хотя ей было уже три года. Как-то он подошёл к ней, попросил посмотреть бутылочку, взял в руки, потом ахнул, выронив её на пол. Бутылочка разбилась вдребезги. Валя сначала поплакала, но потом как-то быстро про неё забыла, перешла на ложку…

Теперь – снова к стаду. В степи, когда мы пасли скот, во время грозы мы делали всё по правилам. Ложились на землю, а то и на какой-нибудь стожок. Подальше от лощинок.

Сравнительно частыми гостьями были и шаровые молнии. У нас в доме не было, но говорят, что подожгла нас тогда именно шаровая молния, молния местного значения.

Пожар от грозы считался карой Господней. Это если дом сгорит, корову или овцу убьёт. А вот с человеком не так. Считалось, что это печать Божья, его милость, к Себе в рай забрал. Бабушка рассказывала, что однажды в их деревне, во Львово, молнией убило большевика. Он хороший был человек, но неверующий, в церковь, естественно, не ходил, да и по долгу службы и своей совести искоренял религию на местах. А тут, молнией его убило. Все так и ахнули: «Надо же, большевик, а Богу угодный! Вот и угадай, поди-ка!»…

Ну, Бог с ней, с грозой. Будет она, не будет, а нам стадо выгонять. Сейчас лето, значит очень рано, ещё до восхода солнца надо дойти до другого конца деревни. А это в половине пятого или в пять утра. Им, с того края, хуже всего было, они первыми должны отдоиться. А пока через всю деревню с сонным стадом проползёшь, другой край успевает вовремя подоить корову. Наша корова обычно уже поджидала стадо.

Раньше всех должны подоить коров тётя Дуся Полякова и её соседи, Мамонтовы и Сурковы.

Тётя Дуся (Дуня, Евдокия) – вылитая цыганка. Чёрная, бойкая, за словом в карман не полезет. В разговоре на язык остра, говорила быстро, сразу и не уловишь, о чём она говорит.

Случай один с тётей Дусей в памяти остался. Стирала она как-то бельё в корыте, на улице перед домом. А тут цыганки в деревню зашли, попрошайничать. Вот одна и пристала к нашей тёте Дусе:

– Молодая-хорошая, дай я тебе погадаю на счастье. Тебе и деткам твоим и хозяину дома.

– Я тебе сама чего хошь нагадаю. Иди-ка своей дорогой, – отвечает тётя Дуся, а сама продолжает стирать.

– Ну, дай, тогда, хлеба кусок, да яичек деткам, – продолжает цыганка.

А вокруг неё целый выводок цыганят, да на руках ещё один.

– Нету у меня тебе ничего. Работать надо. Руки вот такие иметь надо, не будешь за чужим хлебом бегать.

– А куда мне от детей моих работать? И дома у меня нету, красавица. А твой дом богатый какой! В достатке живёшь. И хорошо тебе по жизни будет. И деткам твоим. И на том свете хорошо тебе будет!

Тут тётя Дуся встрепенулась так, руки мокрые в бока упёрла и говорит ей со злостью:

– Это чем же мне на том свете хорошо-то будет? А?

Цыганка видит, что не выгорело у неё дело, разозлилась баба. И в ответ ей говорит, притопнув ногой:

– Да в вытяжку лежать будешь!..

Мы бы могли и породниться с Поляковой тётей Дусей. Бабушкин брат, дядя Петя, в 1928 году приходил в наш Красный Куст из деревни Петровское, откуда родом и бабушка Вера, тогда его звали ещё Иваном, помогать Чекалиным в строительстве дома после их переезда из села Львово (во Львово бабушку взяли замуж из деревни Петровское). Тётя Дуся в то время была не Полякова. Вот они и познакомились на молодёжных вечеринках…

За домом Поляковых был ещё один дом, шофёра единственной тогда в колхозе машины «полуторки», Ивана Тимофеевича Мамонтова, а звали его по-деревенски – Иван Тимофев. И у детей его и фамилия образовалась такая же, сверстник мой, например, Колька Ивантимофев. Потом, через небольшую лощинку, начиналась другая деревня, Верблюдовка. Сюда вот, однажды, в возрасте пяти с половиной лет, в середине лета 1952 г., когда родители были в Кропоткине, добрёл мой брат, Михаил. Смотрят люди – мальчишка какой-то идёт один. А он такой кудрявенький, светловолосый, как амурчик.

– Чей же это ребятёнок-то?

– Похоже – Чекалиных.

– Ты чей будешь? Фамилия-то как твоя?

– Мишка я, Чакалин.

Ну и доставили его не по его назначению. А назначение его было – базар. День был воскресный. Дедушка Василий на базар уехал, в Токарёвку, километрах в восемнадцати от нас, продавать мясо либо ещё что, не знаю. Мише очень хотелось с ним на этот невообразимо заманчивый базар, потому что с базара дедушка всегда что-нибудь привозил. Как же туда не попасть? Вот брат и решил самостоятельно туда и пробраться. Раз по-хорошему не берут.

Где было бабушке уследить за ним. Родителей нет, в отъезде, в Кропоткине, в поисках нового места жительства, мне только три с половиной года, хозяйство. Вот он и ускакал за дедушкой…

Когда приходили к дому Поляковых собирать стадо (идти надо было на восток, за ними как раз и вставало солнце), тётя Дуся всегда выговаривала, что, мол, рано-то как пришли, корова ещё не проснулась. Приходилось и подождать, но и по деревне сбор стада шёл медленно, и стадо старались придерживать. А то какая-то хозяйка и догоняла потом со своей коровой уже примерно на половине дороги к Пичаево. По пути забирали и ещё одну небольшую компанию в Пичаево и уходили пастись по лощинам, а в августе – и по жнивью.

От нашей деревни стойло обычно было далеко, на втором Пичаевском пруду. Он был уже сильно заросший, купаться в нём нельзя, а нашему стаду вода для питья годилась. Дело ещё в том, что на первом пруду в Пичаево, который был почти в деревне, на дойку останавливалось совхозное стадо. А наш пруд, Авилов, был, можно сказать, в самой нашей деревне. Если пригонять на него, то сообразительные животные по домам могут разбежаться. Тут уж и не удержишь. Да и корма для скота в окрестности нашей деревни не так много было.

Я говорил раньше, что овцы все одинаковые. Оказывается, ничего подобного. Своих овец в стаде всегда найдешь, и видно их хорошо. Если внимательно присмотреться, то и морды-то у них у всех, даже и у своих, разные. Овцы хозяйского ребёнка не узнают, боятся. А вот своя корова, та нет. И в поле тебя подпускает.

Обеденная дойка и отдых примерно с часу дня и до трёх. Некоторые овцы и на стойле ходят, пощипывают травку. Коровы обычно ложатся, дожидаются свою хозяйку. А если жарко, если насекомые одолевают, то и в пруд забираются. Увидит корова хозяйку и потихоньку встаёт, нескладно так. Полезное корова животное, конечно, но очень уж нескладное.

За эти два часа и мы отдохнём, пообедаем тем, что принесут. А то и тут же молока нальют, если хочешь, парного. Я парное молоко люблю, например. Пахнет оно хлевом и коровой. От вчерашнего-то запах уже не такой. И в течение всего отдыха бьют струйки молока в подойники: «вжик-вжик» по донышку, сначала звонко, а потом – глуше. Да слышно, как ругаются на коров хозяйки за их мотающиеся хвосты, отпугивающие насекомых: «А ну, стой. Стой смирно! Чтоб тебя замотало!»

А замотает, слезами обливаться будет. В хозяйстве корова – главное животное. (Ещё, конечно, и лошадь. Но это ещё в давние времена.) Корова только этого не понимает, а то бы и дивиденды дополнительные себе устроила. И получилось бы.

В жаркое летнее время коров очень донимали слепни и оводы. Прямо никакого спаса от них не было. Для овец такие насекомые не страшны, если пристанет, то отогнать не слишком трудно. А вот крупным животным это сложно. Я помню, что лошади часто спасались от насекомых в воде. Заберутся почти полностью в воду и стоят, пока это возможно. То же самое делали и на стойле некоторые коровы. Придёт хозяйка, а корова блаженствует в воде. Не лёжа, а только стоя.

Солнце на закат. Пора двигаться домой. Этого и стаду подсказывать не надо. Особенно коровам. Им пора доиться, молоко подпирает, вымя набухшее. У некоторых и по пути молоко из сосков капает. А идти до дома далеко. Стадо ещё на лощинах за Пичаевом. Быстро только овцы да козы бегают. А коровы вперевалочку идут. Хоть ты перед ней распляшись. Она – топ-топ, головой мотнёт-покачает. И если уж пробежится, то только для вида. Встрепенётся так, а сама как ползла, так и ползёт.

У нас, например, не знаю, как у других, но для всей этой нашей живности была приманка – полные ясли повители с огорода. А кто-то приманивает и кусочками подсоленного хлеба. Поэтому вся «своя» группа часто и спешит к этой подкормке.

По деревне стон стадный: мычат коровы, блеют овцы, козы мемекают, не отстают и ягнята с козлятами. За сутки по деревне дважды такой стадный многоголосый «стон» – утренний и вечерний. Причём, как и «выражение морды», оба отличаются друг от друга. Если записать это звучание на магнитофон, то очень легко отличить эти два звучания. В вечернем прослушиваются как будто жалобные звуки, как будто на нас, пастухов жалуются, такие, мол, сякие. Да и голоса хозяек своё добавляют в это многоголосье: «Манька, Манька! – Зорька, Зорька!» …

И другие, но не очень разные имена.

Можно и не звать. Манька к Маньке и придет.

Маленькая кошечка