Бабушка, расскажи сказку!

Там два больших пруда, и в них красных карасей – видимо-невидимо. Ловили сразу на два крючка на одной удочке. Рыба голодная, много её, так что и поплавок ожидания был не нужен, опускай червя – получай карася. Надо сказать, что интересного в этом было мало. Заготовка какая-то. Причём – мелкий карась. Впрочем, и на зорьку-то нечего было ходить, карась там ловился в любое время и с одинаковым успехом.

А в последний раз я с братом ловил примерно в 1974 году. Я уже закончил институт, работал в г. Долгопрудном. Приехали мы на выходной день с двумя моими товарищами, сослуживцами в Яковлевское. И Миша устроил нам рыбалку, с бреднем и сетью, конечно. Но ловили не с запасом, а только из интереса и на один раз поесть. Ловили бреднем на речке Березне. Арендовал нам бредень местный рыбак Михаил Иванович, по прозвищу «Карухан», которое появилось у него из-за его присказки о пьяном человеке или о себе – «накаруханился». Он и сам с нами пошёл порыбачить, но свою долю рыбы брать не стал, гостей, говорит, у вас много, а я, мол, понадобится, так и наловлю. Словом – сплошное бранконьерство.

Потом уже мои дети, дочка и сын ловили рыбу вместе со своим дядей Мишей. Он жил в это время уже в селе Подхожее, в сорока километрах от Узуново (по дорогам). Поехали мы с семьёй на медовый Спас, 14 августа, в гости и на праздник. У Мишиной жены Надежды, белоруски-певуньи, день рождения на Спас. Вот Миша и повёл моих рыбаков ловить карпов. За мальками карпа он сам ездил в рыбохозяйство-питомник и потом запускал их в Подхожинские пруды. Ловили-ловили, ничего нет. Собрались мы и ушли, уже к праздничному столу надо было готовиться. А сын остался ещё половить. Сидим за столом, идёт сын, удочка не свернута, на отлёте, сам счастливый. А в небольшом ведёрке у него карп лежит, изогнутый, даже не помещается в этой посудине. Миша даже затрясся весь, вот, что значит азарт: «Как же ты его, такого, вытащил? Без сачка-то?»

Ну, вот так, вознаградилось! И нам лестно, вон, сын-то какой! А больше за него радость была. Так уж ему хотелось рыбу поймать! Сон в руку…

Были и другие охоты. Грибы, например, ягоды. Грибы в наших степных местах известные – луговые опята. Дождик пройдет, и они ручейками растекаются по лугу. Особенно в тех местах, где остаются следы от коровьих лепёшек. Грибы эти обычно тут же жарили и подавали к столу. Консервировать их не знали как, да и можно ли было это делать, никто сказать не мог. Посуда для консервирования была известно какая – бочки. А банки герметично закрывать не знали как, да и товара такого для закручивания банок в то время в нашей деревне не было.

Росли ещё по навозным кучам и по лугам шампиньоны. Как сейчас помню – просто белое поле одних шампиньонов по всем местам, где разложен навоз. Но гриб этот был для нас поганым, поскольку его шляпка снизу была тёмной, как и мы сами в этом грибном вопросе. Тёмное – значит плохо. Это как в Ветхом Завете (в книге Левит), по необъяснимому определению, кого можно человеку есть из животных, а кого нет:

«Из всех животных ешьте тех, у кого копыта раздвоены и они жуют жвачку. А у кого копыта раздвоены, но они не жуют жвачку – не ешьте их, нечистые они для вас».

Просто и понятно. Потом там, в Законе, перечисляются чистые и нечистые животные. Это настолько невообразимо и непонятно, что надо просто привести здесь весь этот закон Божий для прочтения.

«И сказал Господь Моисею и Аарону, говоря им: Скажите сынам Израилевым: вот животные, которые можно им есть из всего скота на земле: всякий скот, у которого раздвоены копыта и на копытах глубокий разрез, и который жуёт жвачку, ешьте; только сих не ешьте из жующих жвачку и имеющих раздвоенные копыта: верблюда, потому что он жуёт жвачку, но копыта у него не раздвоены; нечист он для вас; и тушканчика, потому что он жуёт жвачку, но копыта у него не раздвоены; нечист он для вас; и зайца, потому что он жуёт жвачку, но копыта у него не раздвоены; нечист он для вас; и свиньи, потому что копыта у неё раздвоены и на копытах разрез глубокий, но она не жуёт жвачку; нечиста она для вас». «Из всех животных, которые в воде, ешьте сих: у которых есть перья и чешуя в воде, в морях ли или реках, тех ешьте». «Из птиц же гнушайтесь сих: орла, грифа и морского орла, коршуна и сокола с породою его, страуса, совы, чайки и ястреба с породою его, филина, рыболова и ибиса, лебедя, пеликана и сипа, цапли, зуя с породою его, удода и нетопыря». «Из всех пресмыкающихся, крылатых, ходящих на четырёх ногах, тех только ешьте, у которых голени выше ног, чтобы скакать ими по земле. Сих ешьте из них: саранчу с её породою, харгол с её породою, и хагаб с её породою». «Вот что нечисто для вас из животных, пресмыкающихся по земле: крот, мышь, ящерица с породою её, анака, хамелеон, лета, хомет и тиншемет». (Левит, 11).

Список получился коротковат, судя по обилию животного мира. Каких-то животных и нет в этом списке, особенно тех, которые обитают в Америке и Австралии. Просто материков этих во время написания Закона не было, не знали о них. Я уж не говорю о динозаврах и ящурах всяких. Господин Ной в ковчег их не собирал, некого было. А может быть, и не взял, места не хватило. Потому они все и погибли во время потопа…

Но шампиньоны, всё-таки, ели. Приехал как-то в свой отпуск к Трапезниковым, нашим ближайшим соседям по Красному Кусту, гость из Москвы. Увидел такое обилие грибов. Насобирал, приготовил, съел. Один, конечно. Все замерли, ждали соответствующих возможных событий, но напрасно. Он не переставал доставлять себе удовольствие. К концу отпуска остался жив и невредим. Но наше устоявшееся отношение к тёмной шляпке не позволяло пересилить себя даже после такого примера, чтобы полакомиться известными во всей Европе (да и не только Европе) грибами.

В Калужниковом и Путьправдовском кустах росли и благородные грибы: подберёзовики, подосиновики. Но кусты эти были совсем небольшие, грибов них было очень мало и совсем не было, а значит и толку от походов – столько же. В мой приезд в Красный Куст в 1970 г. в гости к Незнановым ходили мы по грибы за Верблюдовку, в Путьправдовский куст: тётя Сима с детьми, моими двоюродными братьями, Юрой и Володей, тётя Клава (по фамилии – Мамонтова), товарищ мой, Саша со своей сестрой Галей. Про грибы не помню, значит, не было их. Помню только, что было нам очень весело. Всю дорогу туда и обратно пели песни и частушки. Больше всего – тётя Клава. Голос у неё звонкий, по всей деревне. Каждый дом нас встречал и провожал, и нашей деревни, и Верблюдовки, и Путь Правды. Да ведь и то странно, что днём, да и не в праздник, да ещё и на трезвую голову. А частушки пелись на самых высоких тонах:

Ох, Семёновна,

Трава зелёная,

А я сам – Семён,

Как листок, зелён!

Пей, Семёновна,

Бальзам из Таллина:

Одну за Ленина,

Да две за Сталина!

Грибы-то и разбежались.

Про этот наш сбор грибов через двадцать лет мы вспоминали с тётей Клавой, когда приехали с Сашей Незнановым на юбилей окончания школы. Тётя Клава сказала, что она очень помнит то время, как мы шли по деревне и пели песни и частушки. Говорила, что прямо до слёз доводят эти её воспоминания. Добавила, что лучшего времени она в Красном Кусте для себя и не помнит…

Я просто и здесь повторю, что тётя Клава, оставшись сиротой, была приёмным ребёнком в семье Михаила Васильевича, брата моего дедушки Васи, поэтому она с большой теплотой относилась к нашей семье Чекалиных…

Ягодных мест было много. Во-первых, полевая клубника по лугам и Шанинскому саду, по берегам прудов и по лощинам, по посадкам и названным выше кустам – ежевика и малина, вишня в Масловском саду, и в нём же набор других ягод и фруктов: яблоки, груши, слива-тёрн, малина, клубника, ежевика. Даже чёрная смородина была, но уж очень одичавшая, кислая. Ждать надо было долго, пока поспеет, а поспевать она не успевала из-за наших походов.

Одно время в Масловском саду развели кур. Огородили сад сеткой-рабицей, понаделали домиков, сторожа посадили. Кур, конечно, туда, за сетку, запустили. Сначала – цыплятами, которые от домиков далеко не разбегались, а подросшие курочки и петушки уже вольно бегали по всему саду.

Нам всё это было неудобно. Во-первых, мы лишились законных ягод и фруктов. Во-вторых, то в школу мы ходили и ездили через сад, поперёк него, так намного короче дорога, а теперь приходилось в его объезд, да ещё и частично в горку. Но потом мы приноровились летом ходить за ягодой. Сторож-то один, значит всегда известно, где он находится. Разведчики из нас по опыту наших военных игр были неплохие. А к осени и осенью подросли птички, курочки стали нести яйца. Где придётся, по всему саду. Вот за этим добром мы и бегали. Иногда нападёшь на гнездо из нескольких штук. А так, больше, по одному. Случалось, набирали по двадцать-двадцать пять штук. Вот так один раз я набрал мешочек, штук двадцать в нём и было. Иду домой. Дело уже к вечеру. Догоняет меня на велосипеде наш учитель из Полетаевской школы, Виктор Николаевич Ходяков. В очередной раз в клуб ехал со своей скрипкой и лекцией. Садись, говорит, подвезу. А стыдно было, воровство, всё-таки. Но он ничего не сказал об этом, а говорили мы совсем про другое. Даже не помню, о чём. Но про мешочек мой – ни слова. Только и сказал (я на раме перед ним сидел): «Ты мешочек-то поаккуратней держи, не побей».

Спасибо тебе, наш учитель пения, труда и рисования, а иногда и черчения, а редко – и физкультуры!..

Были охоты и на чужие сады-огороды. На зелёные и спелые яблоки, на огурцы и помидоры, да и морковью не гнушались. Но это практически только ребячьи забавы, которые относятся к чистому воровству, наказуемому если не уголовным порядком, то ремнём – точно. Но остановить эти безобразия было невозможно, потому что яблоки созревали, а дети подрастали. Да и не всегда это были ребячьи забавы. Кожевников Валентин, будучи, по-моему, уже зятем Воробьёва Николая (для нас – дяди Коли Воробьёва), приходил отвлекать его в его шалаш-сторожку разговорами по ночам, а тем временем компания самых шустрых набивала яблоками свои рубашки. А Валентин, чтобы скрыть хруст веток, сам ломал при разговоре какую-нибудь веточку. На следующее утро дядя Коля к Валентину:

– Вальк, слышь, налив-то белый охватили! Когда ж они успели-то? Мы ж с тобой говорили, потом – ты ушёл, а я-то и глаз не сомкнул.

Дядя Коля Воробьёв был известный рассказчик-врун. Это знали все, он – тоже. И никого ничего не смущало. Именно врун, с различными мюнхгаузеновскими невероятными историями. Не то, что Иван Тарасович, о котором я говорил выше. У Тараща они больше хвастливого содержания, но невероятного в его рассказах ничего особенно не было. Слушали истории дяди Коли, как во время войны они на танке через океан в Америку ездили, заткнув дуло пушки подштаниками. Какие у них, там, в Америке, пчёлы, с нашего воробья. А леток у улья – обычный, такой же, как у наших пчёл. Вот эти огромные пчёлы пищат от натуги, а в улей, всё-таки, лезут. И многое другое, похожее на рассказы барона Мюнхгаузена…

Григорий Андреевич Колмаков (он в ноябре 1932 года был арестован вместе с дедушкой Василием и осуждён на пять лет по 58-й статье) выращивал на своём огороде арбузы. Так вот, чтобы их не украли местные сорванцы, на ночь он закапывал арбузы в землю, а утром снова доставал на свет белый продолжать спеть. На безарбузье ночью наткнулись огородные воришки, которые днём видели эти арбузы. Ползали, ползали по бахче – нет дневных арбузов. А следующим днём все арбузы были на месте. Следующей ночью дело было сделано. Сейчас, когда мы сами выращиваем (да и не выращиваем, а стараемся вырастить) эти злополучные арбузы, но ничего только не получается, понимаем все огорчения труженика. Да теперь уж и некому сказать «прости»…

И снова к охоте вернусь, снова в Красный Куст.

Как-то зимой говорит мне Миша, мой брат, пойдем, мол, поможешь мне лису скрадывать. Пойдем! Лиса у стогов соломы мышковала. А это от деревни километрах в двух-трёх. Туман с утра был такой, что когда отошли мы от дома метров на пятьдесят, он был виден еле-еле. Вернуться можно было только по своим следам. Степь да степь кругом. Да была бы степь. Её-то хоть знаешь, по каким-то приметам можно сообразить, где находишься, даже ночью. А снег везде белый. Белое безмолвие, как у Джека Лондона. Сверху всё белое, с боков и снизу – то же. Как будто в молоке. Мы взяли с собой две простыни, замаскироваться под снежный бугорок. Словом, «я маленькая тучка, а вовсе не медведь». Тишина полная, никакой тебе подветренной стороны и в помине нет. Пришли на место дислокации, к стогу. Нора у лисы была где-то в районе Калужникова куста, оттуда и должна была она пожаловать.

Миша говорит: «Мы сейчас ляжем по разные стороны от стога, подальше. Как придёт, начнёт копать мышей, я переползу в сторону её следа, а ты через некоторое время потихоньку размаскируйся, только чтобы сильно её не спугнуть».

Расположились. Ждём. Я изредка в маленькую щёлочку поглядываю. Уж и времени прошло достаточно много, а её всё нет. Шевелиться нельзя. Неизвестно, откуда она появится. Может быть, уже и сзади стоит, на меня, дурака, смотрит. Лежу застывшим и продолжаю застывать, на снегу-то. Мороза сильного и нет, а зябко от влажного и плотного тумана. И вот, наконец, в один из осмотров вижу что-то огромное, похожее на лису, только величиной с корову. Морда лисья, хвост тоже, а само всё это просто огромное. Ну, лиса, конечно, кто же ещё. Туман её увеличил. Жду, когда мышей начнёт ловить, да и время выжидаю, чтобы брат перекрыл отступление лисы. Через некоторое время выглядываю. Копает лиса. Причём, не только копает, но эта «корова» как-то подпрыгивает вверх и с размаху бьёт передними ногами в снежный сугроб. Да и пора, вероятно. Если брат видел её, то уж переполз, наверно. Не в меня же ему стрелять. Потихоньку приподнимаюсь. Увлеклась лиса, не видит. Тогда я чуть-чуть пощёлкал языком, еле слышно. Вижу, насторожилась, смотрит в мою сторону. Ну, глаз её, понятно, не видно, голову в мою сторону повернула. И вдруг – исчезла, как не было. Ведь смотрел на неё, а не увидел, куда она подевалась и в какую сторону убежала. Потом оказалось, что убежала она в противоположную от брата сторону. Природа хитрее человека. Она и не думала совсем, куда бы ей побежать. Если бы задумалась, то, вероятно, пришли бы мы домой с ней. Инстинкт её, как и другую бы на её месте лису (впрочем – не только лису), отправил в противоположную от норы сторону. Себя спасла и детей своих.

Выстрела нет, встаю уже во весь рост, зову брата. И кончилась охота. Воротник будет в следующий раз…

Несколько раз, лет в четырнадцать, году в 1963-64-м, ходил я сам с ружьём на уток вдоль наших прудов. До первого выстрела. В чирка стрелял. Иду по берегу. Раннее утро. Дошёл до Суркова пруда. Примерно там, где наш зять, Николай Яковлевич, из этого самого ружья подстрелил двух уток Мамонтовых. Слышу, плески негромкие, как от рыбы. И круги по воде. А никого не видно. Да и камыши кругом. Только среди них пятачок чистой воды. Стою, наблюдаю за пятачком. Понятно. Это чирок в воду ныряет. Полностью. А потом появляется далеко от этого места. Я изготовился, взвёл курок, жду, когда он в очередной раз вынырнет. Чирок вынырнул, я выстрелил. Не «ворошиловский стрелок» оказался. Промахнулся. Захлопали крылья со свистом – и нет моей птички. Потом уж подумал я: «А убил бы, как бы я её достал? В камыши такие и не полез бы, один-то». Словом, виноград оказался зелёным.

Зелёный не зелёный, а после этого я на охоту больше не ходил.

Вот здесь я остаюсь сторонником российского поэта Евгения Евтушенко. Как-то в интервью писателю Михаилу Веллеру он сказал:

«Я всё-таки охотился с детства, и первого медведя убил, когда мне было, наверное, лет 12. Но это от голода было во время войны. С бабушками я ходил на охоту. А вообще, после того, как я был на реке Вилюй с Лёней Шинкарёвым, моим другом, замечательным корреспондентом… Двое гусей летело над нами. Я очень хорошо стреляю с детства. И сбил одного влёт. Он упал прямо в нашу лодку – мне на колени. И вдруг повернул голову и посмотрел на меня – глазами в глаза, – прежде чем их закрыть. После этого я бросил охотиться навсегда».

Висящее на стене ружьё должно выстрелить. Это пусть в пьесе так и будет. А в жизни, по-моему, пусть оно висит и не стреляет. Да ещё и скобочками его к стене прикрепить в нескольких местах, чтобы на голову кому-нибудь случайно не сорвалось.

Пастухи

…А теперь – ничего! Да и откуда? Одна корова на всю деревню!

А тридцать пять лет назад стадо было большое, вечером

входило в деревню, растянувшись, многоголосно мыча, поднимая

тучу пыли. И вечерняя прибрежная прохлада пахла парным

молоком. У калиток стояли хозяйки, встречая своих кормилиц

и ласково выкликая по именам. Благушинскую корову звали,

кажется, Дочка… Она была, как и почти все остальные,

пёстрая, с чёрно-белыми пятнами, похожими на неведомые

географические очертания. Поначалу маленький Миша

никак не мог понять, каким образом дед узнаёт её, сначала

думал – по узорам на боках, но потом понял, что у каждой

коровы своё неповторимое выражение морды.

Смешно: выражение морды!»

Юрий Поляков. «Грибной царь».

Пастух в деревне был человек уважаемый. Пусть он и из бедняков, пусть у него дом развалюха, если он свой, деревенский, а может быть, у него и совсем нет дома, а сам он приходящий. Этот человек принимал на свою ответственность одно из самых дорогих в хозяйстве – корову-кормилицу, да ещё овец и коз. От последнего весеннего снега и почти до первого осеннего. По нашим степным краям получается больше половины года. И не только это. Пастух освобождал всех от таких же забот для каждодневного и необходимого труда на земле. В-третьих, имея в виду, что выше было во-первых и во-вторых, умелый пастух, а таких и старались нанимать, лучше накормит стадо, чем кто-либо другой, потому что он планировал места кормёжки в течение всего срока выгона скота, а не водил стадо беспорядочно по лугам и лощинам. И ещё, эта профессия почётна потому, что труд этот, вернее, условия труда, были несравнимо тяжелее, чем, например, даже работа на покосе. (Косьба вручную, косой, считается из всех полевых работ самой энергозатратной.) Человек на целых полгода занятый стадом, а то и больше, оставался в поле один на один со своими мыслями и думами. Да, тяжелее палки или кнута он не поднимал. Но тяжелее всего оставаться со своими мыслями. Конечно, в течение дня всё это разбавляется заботами о перемещении стада, но всё это происходит в форме автоматизма, а вот мыслить по такой схеме не получается. Недаром, что только пастухам в те давние времена разрешалось за столом ставить ноги на перекладину, соединяющую ножки, как говорили – «на престол». И из-за натруженных ног, и из-за полного уважения к этой профессии.

Нанимали пастуха всей деревней, на сходке или собрании. Обговаривали, в основном, стоимость работы и другие условия, которые касались проживания работника. Расчётной единицей была взрослая корова, к которой приравнивались три овцы или козы, тоже взрослых. Вот за эти единицы и приходилась пастуху заработная плата в денежном выражении. А кроме этого устанавливалось, обычно, и условие кормёжки пастуха. Чаще всего – по очереди, исходя из тех же расчётных единиц. Да ещё и ночёвка, если работник не местный. Или ночёвка была там же, где он столовался в этот день, либо сходка договаривалась со своими же деревенскими об оплачиваемом постое. Ну а если свой дом в деревне, то живи в своём. А то и столуйся тоже в своём доме. Расплачивались за работу только в конце сезона. Иначе, вдруг среди лета откажется пастух от работы. Так вот полсрока у него будут только за кормёжку. А на другие полсрока и пастуха уже не найдешь, а пора-то как раз самая горячая. Вот и устанавливались такие строгости. Либо – либо.

Завтрак пастуху давали с собой (если это входило в договор деревни с пастухом), поскольку скот выгоняли рано, с восходом солнца. Да и пригоняли перед самым заходом. Дни-то разные получались по продолжительности. В середине лета по четырнадцать-шестнадцать часов. Обед очередная хозяйка приносила во время дневной дойки, а ужинал пастух уже на месте, в деревне. Кормили его хорошо, конечно, по своей возможности и достатку, но, всё-таки, повыше этого. Самим мясного не достаётся, а пастуху находили. Вдруг он скажет, что такая-то плохо его кормит. Это уже нарушение договора. Обычно дневное меню хозяйка обговаривала с пастухом накануне. Он сам мог попросить что-нибудь попроще, если перед этим его закормили, по тем понятиям. Если постился, то мог заказать и постную пищу. Во время выгона скота были два особенных поста: Петров пост, который мог длиться от недели до месяца, начинается он через неделю после праздника Троицы и продолжается до 12 июля, дня первоверховных апостолов Петра и Павла, и Успенский пост, который продолжается всего неделю, с 14 по 28 августа. Кроме того – посты по средам и пятницам. В зависимости от начала весны, тёплая она была или холодная, выпас скота мог приходиться и на конец Великого поста, что перед праздником Светлого Христова Воскресения (Пасхой). Бывало, что пасти начинают примерно уже с середины апреля месяца, а Пасха может приходиться на первые числа мая месяца.

О кормёжке пастухов очень хорошо написал А.И.Солженицын в рассказе «Матрёнин двор»:

«Ещё суета большая выпадала Матрёне, когда подходила её очередь кормить козьих пастухов: одного – здоровенного, немоглухого, а второго – мальчишку с постоянной цыгаркой в зубах. Очередь эта была в полтора месяца раз, но вгоняла Матрёну в большой расход. Она шла в сельпо, покупала рыбные консервы, расстарывалась и сахару и масла, чего не ела сама. Оказывается, хозяйки выкладывались друг перед другом, старались накормить пастухов получше.

– Бойся портного да пастуха, – объясняла она мне. – По всей деревне тебя ославят, если что не так».

Я помню, как однажды бабушка собирала для двоих пастухов обед. Стадо находилось за деревенькой Пичаево. Бабушка налила из чугунка бидончик очень горячих щей с мясом. Этот бидончик она укутала какими-то шерстяными обрезками, чтобы щи меньше остыли. Ещё взяла пучок зелёного лука, хлеба, соли, четыре варёных яйца. Да ещё и одну миску и две ложки. А с собой ещё и ведро для молока – подоить корову. А если пастухи захотят, то могут попить и парного молока.

Примерно такое положение было в деревнях раньше и частично сохранилось в советское время, приблизительно до середины 50-х годов. Потом найти пастуха стало всё труднее и труднее. Во-первых, это стало определяться государственными властями, почему-то, как использование чужого наёмного труда. Во-вторых, труднее стало и самим пастухам выполнять договор, потому что при Н.С.Хрущёве личный скот разрешали пасти только в определённых местах, в основном по лощинам, поскольку колхозные (совхозные) поля подогнали под самые склоны лощин из-за увеличения площади под кукурузу. Да и косить траву на зиму стало негде. Давали для личного покоса участки по тем же лощинам, не травы, а какой-то осоки. Какой с неё толк? Вот и вынуждены были колхозники-совхозники, кто мог, за своим «вокруг своём», за травой, ездить или ходить ночью, потом сырую траву тоже ночью же перевозить домой, тайком ухитриться просушить и спрятать. Некоторые и от коров своих стали отказываться. Стали оставлять одну на два дома, как было и у нас – одна корова на нас и Костроминых, по неделе в каждом доме. В той и другой семье нас было по шесть человек. Коровье стадо в деревне уменьшилось вдвое. Руководящая партия говорила в то время, что, мол, зачем вам корова. Выписывайте молоко в совхозе, по себестоимости, даже и дешевле. Обрадовались, коров стало ещё меньше. Молоко некоторое время продавали по себестоимости, а потом перестали. Надо было, как оказалось, выполнять ещё и государственный план, Америку догонять, а тут своих же и поить-кормить? И без молока хороши, румяные, на свежем-то коровьем воздухе! Какая же получалась выгода пастуху примерно за такие же затраты и за то же время бесед с самим собой получать вполовину меньше? А потом и с мясом так же поступили. Ешьте, сказали, совхозное, а своих свиней нечего хлебом кормить. А чем же их кормить, если больше ничего не было? Только если украсть в совхозе. Свиней, да и овец, тоже почти не стало. Разрешали, по-моему, оставлять в зиму только три овцы на дом, независимо от количества человек в семье. А тут вскоре последовало и уменьшение огородов, в два раза уменьшили. Было по тридцать соток, оставили по пятнадцать. А то, мол, колхозники-совхозники только и делают, что работают на своих огородах. Работают на государственной земле, а продукты везут потом на базар, спекулируют, как это указал и определил дорогой и отец родной Никита Сергеевич, трижды (в то время) Герой Советского Союза и Социалистического Труда. По общей четырехклассной грамотности наших руководителей такое называлось именно спекуляцией. Прямо хоть в специальную книгу Гиннеса заноси такое определение. Все – «враги народа», все – «спекулянты». Революционное равенство. И что, интересно, получилось. Деревня у нас в одну линейку – дом к дому, огород к огороду. А когда уменьшили огороды, то между ними осталась полосками ничейная земля, половина в сумме от имевшейся раньше. На нашу деревню в общем приходилось примерно 10 гектаров пахотной земли, а после её усекновения осталось только 5. А остальные 5 гектаров – ни крестьянская, за этим строго следили, перемеряли твои пятнадцать соток (не дай-то Бог залезть на чужое, государственное!), ни совхозная – как там вывернуться между этими лоскутками? Даже и представить себе трудно, что в то время простаивала хорошая земля, с которой можно было бы собрать неплохой урожай. Для чего это? Так она и пустовала, эта отрезанная земля, заросшая сорняками и бурьяном. До тех пор, пока деревни не разъехались, к тому успешно и подвели. Она пустует, вероятно, и по сегодняшнюю пору, но теперь – вместе с нашими бывшими пятнадцатисоточными огородами-ленточками…