Бабушка, расскажи сказку!

Перед фильмом, если в помещении не было танцев, не танцующие мужского пола играли в какие-нибудь настольные игры. В клубе были домино, шашки и шахматы. Любители поиграть в «подкидного» (в «дурака») приносили с собой свои карты. В клубе иметь карты не полагалось по советским законам, поскольку игра в карты считалась азартной игрой. Да и в магазине колоду карт даже для домашнего обихода купить у нас было проблематично. Клубный стол для настольных игр был не очень большой, поэтому за ним одновременно могла проходить только одна игра в домино или карты или две игры в шашки и шахматы. Но чаще играли в домино. Был и ещё один стол, его и столом назвать было нельзя, только столиком, поскольку он был на высоких ножках, так что сидеть за ним было невозможно. Потом, когда появилось местное электричество, на этом столике установили клубную радиолу.

Фильмы смотрели любые, без выбора, какой привезут, тот и наш. Многие и по нескольку раз за сравнительно короткое время, потому что другого не дали, все оказывались в разъездах по другим клубам. Конечно, и кино хорошо, но важно и другое. Вся деревня, великие и малые, собирались в тесную компанию, некоторые со своими табуретками и лавочками на одного-двоих, потому что клубных лавок не хватало. О том, чтобы ребятишкам сидеть на лавочке во время фильма, и речи быть не могло. Мы сидели на полу, согласно купленным и не купленным билетам, вповалку. Перед фильмом нас на полу не было, потому что организовывались танцы. А в клубе, в ожидании фильма, идёт чуть ли не собрание. А то и у некоторых – продолжение выяснения отношений, в том числе и в непечатной форме. Не все, конечно, но многие себе это позволяли и в присутствии своих детей и чужих. Мы этого и не слышали, поскольку так было привычно, даже можно сказать, что и заведено. Только иногда, вдруг, кто-нибудь из взрослых тёток встрепенётся, скажет:

– Ну, Стяпан, ты уж полекше, чтой-то загибать больно стал. Ребятишки тута. Полекше давай.

Не совсем замолчи, а «полекше давай».

Дядя Степан, Кожевников Степан Егорович, был во время войны сапёром, служил в 4-й горной инженерно-сапёрной ордена Кутузова 2-й степени бригаде РГК. Награждён медалью «За Отвагу». Со службы привез такие многоэтажные выражения, что и запомнить-то невозможно. И каждый раз – новые. Тем более, и так он был балагур и человек веселый. А тут для него и со службой удачная накладка вышла. Удачная, не удачная, но с войны он вернулся живой, хотя и с ранением ноги. Так и остался хромым. А человеком он был тогда самым главным – начальником и одновременно рабочим нашей новой электростанции…

Женщины приносили с собой в клуб по карману семечек, так что треск стоял как от работающего киноаппарата. В конце кино все встают, и на пол с юбок с шумом полетела подсолнечная шелуха. Дядя Коля, по фамилии Кожевников (у нас, по всем близлежащим деревням, было очень много Кожевниковых), завклубом, традиционно ругается:

– Что же вы, … , делаете? Хоть на улицу вынесите. Скока раз, та-та, говорить-то вам. А я подметай за вами.

Дядю Колю так и прозвали, Тата, за частые повторения этой непонятной присказки. Подметать-то он сам не подметал – с войны вернулся без ноги. А подметали кто-нибудь из домашних, дочки (Саша и Люба) или жена.

Мужики как начинали перед фильмом дымить, так и не переставали. Кто – папиросы, кто – сигареты без фильтра, а кто и махорку. Такое непродыхаемое смешение вкусов. Когда тепло, то хотя бы окна можно было открыть, что для нас, ребятишек, кстати, было весьма удачным. В открытое окно и видно и слышно, а то и в клуб заберёмся. А зимой уж сам народ не выдержит:

– Ну, хватить дымить-та, кина не видно!

И на самом деле, от дыма такой сплошной туман стоял в помещении, что, казалось, пучок света от киноаппарата руками потрогать можно. А то и фильм иногда остановят, для проветривания помещения.

В особых местах фильмов с поцелуями обязательно вслух продолжалось комментирование. Таких затейников было два-три, и среди них – сын дяди Степы Кожевникова, начальника электростанции, Валентин, о котором я писал в рассказе «Купание красного коня». Кстати, в деревне его никто не звал в глаза Валькой, только за глаза. Они, комментаторы, уж своим долгом считали рассказать о непоказанном. Но воспринималось это остальными без замечаний в сторону комментатора и даже со смехом…

Мне нравилось потом послушать весь фильм, который я видел или не видел, от родителей. Они после подробно обсуждали картину, со своими предположениями и советами героям, возвращаясь к началу и перебирая все события до конца. И на следующий день продолжались обсуждения. Что надо было делать тому и не делать этому. По своим понятиям. Что, впрочем, и является одной из задач фильма.

О фильме сообщали из района заранее. Телефонная связь, как водится в нашей стране (теперь уж можно сказать, совсем с недавнего времени, что водилось в нашей стране), была плохая. Как в известном анекдоте про японцев, а то и про русских.

Из Москвы звонят в Якутск по какому-то срочному делу. Говорящий в трубку громко кричит:

– Алло! Алло! Якутск? Дайте мне срочно Якутск!

Японец говорит:

– А что? С Якутском нельзя по телефону поговорить?

Часто были и путаницы в названиях фильмов из-за плохой телефонной связи с Токарёвкой. Как-то раз на афише появилось название «Женится Ножи». Что за фильм? Ну, говорят, какой-то иностранный. Женится какой-то господин Ножи. За границей ведь все господа. А оказалось, что это наша родная комедия «Женихи» и «Ножи», два в одном, как говорят сейчас в рекламе. У меня сразу возникло подозрение, что здесь какая-то ошибка. Дело в том, что мы в этом же году летом ездили в гости в Долгопрудный к маминой сестре. Мне кажется, что это было в 1964 г., в котором я закончил восемь классов. Там, в Долгопрудном, мы и посмотрели в их клубе при Гранитном заводе этот двойной фильм, который и назывался «Женихи» и «Ножи».

Этому, то есть очень плохой телефонной связи, есть и подтверждение со стороны моего двоюродного брата, Володи Незнанова, который живёт сейчас в Кишинёве. Когда он прочитал этот рассказ, прислал письмо со своим воспоминанием, которое я помещаю здесь. В то же время вышел и детский приключенческий фильм «Юнга со шхуны «Колумб». Оба эти фильма были поставлены в хрущёвское время, примерно в начале 60-х годов, во всяком случае – до осени 1964 года. Володя до сих пор помнит, как он был поименован на нашей краснокустовской афише: «Юнга, Сашунга, Колумб»…

– Не знаешь, какое кино нынче будет?

– Про шпионов!!!

Большего и не надо.

Охота

«…сильный зверолов, как Нимрод, перед Господом».

Бытие, 10:9.

Я не мог не выстрелить по нему, иначе мне пришлось бы

раз и навсегда бросить охоту. Если человек сомневается в

своём праве охотника, он уже не смеет убивать ни в конце,

ни в начале, ни в разгар охоты, потому что он тогда не охотник,

а убийца. Я должен был убить этого селезня ради всех селезней,

убитых по весне, ради всех, которых я убил и ещё убью в своей

жизни, и ради самого себя, чтобы не лишиться прекраснейшего,

что есть на свете: права вверяться древнейшему человеческому

инстинкту охоты.

Юрий Нагибин. «Мещерские были». Когда утки в поре.

Охота пуще неволи. Раньше, когда охота была работой для добывания пищи, она и не сравнивалась с неволей, даже и охотой не была, а работой, борьбой за существование. С неволей она стала сравниваться, когда стала праздной, когда она стала своеобразным ритуалом, развлечением для праздных. Опять же не для всех праздных, а для людей, имеющих к этому азарт. Дай мне, например, ружьё, снаряди разными боеприпасами, не возьму я его и не пойду никуда убивать не нужных мне для моей жизни зверей или птиц. Нет у меня к этому азарта, а значит и желания. Кстати, с рыбалкой – то же самое, хотя и приходилось ловить рыбу в детстве, да и в другие годы. Нет во мне этого «человеческого инстинкта охоты», да и слава Богу, пусть другие этому радуются и исполняют то, что им впору по их древнейшей страсти, а может быть, как сказал Ю.Нагибин, по их «древнейшему инстинкту».

Вспомним нашу недалёкую историю времён, хотя бы, Л.И.Брежнева, когда они всей правительственной когортой отправлялись на охоту, даже и документальных фильмов на эту тему наснимали много. А то ещё и пригласят с собой видных иностранных гостей, тоже позабавиться. Ну что они, голодные, что ли? Нет, просто охотники-любители, для политического времяпровождения. Но, как необходимо отметить, эти люди не бегают за дикими животными, не выслеживают их и не преследуют в каких-то особых при охоте случаях. Практически всё это за них делают оплачиваемые из государственного кармана люди, называемые егерями. Причём – специальными егерями, именно для них. Следовательно, по определению, они никакие не охотники, а самые заурядные убийцы животных. И ведь специально держали для этого заповедное место (и не одно!), лесные домишки для ночлега, разную обслугу. И всё, конечно, повторюсь, за государственный счёт…

Появилась возможность, и не праздные люди стали охотниками. Как сказала одна преподавательница математики на моей работе, не в отношении охоты, по другому поводу, но и сюда это прицепить можно: «Процент сдвинутых по фазе в обществе всегда остаётся постоянным». Так вот, процент этих сдвинутых по фазе в отношении охоты – тоже постоянный. Процент этот можно слегка прикинуть: количество членов общества охотников, отнесенное к числу жителей, имеющих право держать ружьё, и умноженное, конечно, на сто. Поскольку члены общества охотников – абсолютное большинство – мужчины, то и относить их число надо к числу взрослых особей мужского пола. Не так уж и много окажется, но достаточным, чтобы истребить всю фауну. Поэтому и устанавливают разрешенные сроки охоты (но, конечно, не для особ, всенародно избранных, которые делают это за государственный счёт, не обращая внимание на установленные законом сроки охоты), ограничивают возможности убийства никому не нужных для поддержания своей физической жизни зверей. За исключением тех случаев, я снова повторюсь, когда охота является условием существования человека…

Брат, Михаил, охотник и рыбак. Азартный и заядлый. Сейчас ему не до этого. Живет в деревне, хозяйство большое. В собственности семь гектаров земли. До недавнего времени корова была, по два-три поросёнка, кролики, куры-гуси-утки, пахать-сеять-убирать надо. Пасеку завёл, сейчас уже больше двадцати пчелиных семей. Да и до недавнего времени работал ещё и учителем в школе. Не до азарта охотничьего. А привил ему охотничью страсть ещё в Красном Кусте наш сосед, ближний от нашего хуторка, Иван Тарасович Авилов, или, как его звали, Иван Таращ, или просто – Таращ. Брал он брата с собой на рыбалку ещё пацанёнком, а потом на настоящую охоту и товарищем, со вторым ружьём.

Иван Тарасович лицом был известным не только в наших деревнях, но и далеко за их рубежом. Он был охотник и рыбак. А это по нашей местности большая редкость. К таким занятиям относились как к некоторой человеческой слабости, а человека с такими слабостями воспринимали как не от мира сего, устоявшегося, деревенского. Но он не был предметом каких-либо насмешек. Ни в коем случае. Его уважали. И рассказы его охотничьи и рыбацкие о том, как от него зверёк убежал или рыба сорвалась размером в размах двух рук (таких размеров рыб в наших ручейках и не было), воспринимались с пониманием и снисходительностью. Такие, не от мира сего – все такие, по фазе несколько того, сдвинутой. Входящие как раз в постоянный для любого человеческого общества процент «сдвинутых по фазе». Иван Тарасович, пожалуй, один из редких, кого удостоили безобидной деревенской частушкой местного значения и производства:

– Ох, Таращ, ты, Таращ!

Ты глаза-то не таращь,

У твоёй у Дарии

Глаза тоже карии.

Дарья – это жена Тараща. Я привёл эту частушку в том звучании, как она у нас произносилась.

Любил Таращ и немного приврать. Да он и знал, что ему вряд ли верят, но и здесь охота пуще неволи. Например, один из случаев. Жара как-то летом стояла жестокая. Засуха, словом. Земля как камень, и поливы на огороде толком не помогали. Иван Тарасович ходил по каким-то надобностям в деревню Зиновка, которая километрах в десяти от нас. Возвращается, спрашивает:

– А что, у нас тут дождя-то не было?

– Да нет, Иван Таращ, какой дождь! Вон, солнце-то, как жарит!

– Да? А в Зяновке-то прямо пролил. Я вот, хорошо, в сапогах резиновых пошёл, а то ба…. Иду там, не заметил, и в лужу обоими задними ногами и попал.

И показывает на свои обои задние ноги. А сапоги у него, действительно, грязные. Ну, надо же было ему, возвращаясь, на пруду под их домом (Авиловом же пруду) по пути сапоги вымазать, чтобы рассказать эту байку. Не помыть от пыли, а именно специально вымазать. Правда, тут уж и не охотничья черта, это уже шутка. Но, одно к одному…

Ружьё отцу в подарок, будто бы для охраны дома, привёз наш зять, Николай Яковлевич Журавлев, муж сестры отца, Антонины. Понятно, что никакой охраны и не предполагалось. Но все знали, что у Чекалиных ружьё, поэтому за свою пасеку мы могли быть относительно спокойны. Ружьё – одностволка, шестнадцатого калибра, тульского завода. Хорошее, било довольно кучно. И мне приходилось стрелять из него, лет в четырнадцать, под наблюдением отца, конечно. Для моего возраста отдача была крепкая даже при нормальном заряде патрона. Ощущалась в плече долго.

А вот и добавка к этому ружью, всплывшая совсем недавно. 12 февраля 2017 года я был в Заворово Раменского района на похоронах моего друга детства Незнанова Саши. После отпевания в местной церкви к нам с моей женой, подошла, как оказалось, Татьяна, дочка Незнанова Владимира Филипповича. Немного поговорили, и мы уехали домой. Потом Татьяна связалась с кишинёвским Володей (её и моим двоюродным братом), и рассказала ему, что за поминальным столом она сидела рядом с какой-то бабушкой, которая её расспрашивала, кто она, чья она и откуда. Татьяна рассказала. На что эта бабушка ей упрекнула: «Это твои Колька-то с Володькой застрелили у нас двух уток». У нас – это у Мамонтовых, которые жили в конце нашей деревни. Эти Мамонтовы были родственниками Незнановых по линии второй жены Сашиного отца – Марии. «Колька» – это Николай Филиппович, отец кишинёвского Володи, а «Володька» – его брат, Владимир Филиппович, как раз отец этой Татьяны. Но дело в том, что уток застрелили совсем не «Володька» с «Колькой», а непосредственно Журавлёв Николай Яковлевич, который и привёз из Москвы вместе со своим племянником Михаилом это ружьё в подарок моему отцу. Вот он и сходил опробовать свой подарок. Когда они принесли этих двух уток к нам, то отец сразу заметил, что птицы меченые. Пошли по этим домам, напротив Суркова пруда, под чьими огородами были убиты утки, оказалось – Мамонтовы. Об этом инциденте вспомнила тётя Сима, мама Володи, которой Володя рассказал эту историю с «Колькой» и «Володькой». Уток потом поделили. За одну заплатили деньги и съели «охотники», вместе с Чекалиными, где они находились, а вторую, как сказали хозяева уток, «мы съедим сами».

Володя прислал мне письмо об этих событиях и воспоминаниях. И у меня тоже что-то в памяти прорезалось в отношении этих событий. В 1970 году я повёз в Кишинёв в гости бабушку Веру к её дочке Антонине и зятю Николаю, который и привозил нам в подарок ружьё. У меня в это время были зимние каникулы (я учился в институте), значит, дело было в конце января – первой декаде февраля месяцев. За праздничным столом в честь нашего приезда, выпивший Николай Яковлевич стал рассказывать про какую-то охоту в Смоленской области (он родом из этой области). На что тётя Тоня, махнув рукой, произнесла фразу, в которой слово «охотник» прозвучало примерно так же, как в мультфильме про Простоквашино у кота Матроскина в отношении собаки Шарика, так, с некоторой расстановкой слогов, по-табаковски, – «охот-ни-чек». За столом прокатился смешок со стороны тёти Тони, бабушка Вера только ухмыльнулась, а я просто ничего не понял, да и что бы я понял, если не знал этой истории про уток. И вот только теперь это и всплыло и сопоставилось в моей памяти, как сказал кишинёвский Володя – «сошлись все пазлы».

«Пазлы» и дальше продолжают складываться. Когда я рассказал в сентябре 2017 года, в Подхожем, куда мы с женой Мариной приехали для посещения могил моих родителей, эту историю с утками брату Михаилу, он засмеялся и сказал, что он всё знает, поскольку сам присутствовал при этом, на той самой охоте, с Николаем Яковлевичем и его племянником.

И ещё про то же ружьё. Не про наше, но про ружьё. Пошли на охоту Николай и Владимир Филипповичи, те самые «Колька с Володькой». Больше, кажется, никого с ними не было. Пошли на зайца. Устали. Присели отдохнуть и выпить-закусить, чем Бог послал, то есть – что с собой взяли. И тут к ним неожиданно выбегает какой-то ополоумевший заяц. Прямо под их скатерть-самобранку (вероятно, спасался от кого-то). Шустрый Владимир не растерялся и прикладом оглоушил этого зверя. В Кишинёве у Володи есть фотография двух охотников с этим зайцем. Володя говорит, что очень плохого качества, копия с неё получается очень плохой, поэтому он и не прислал, а прислал только своего отца с двухстволкой, скорее всего, Авилова Ивана Тарасовича, да и со стаканом водки в руке.

Николай и Владимир – сводные братья моего друга Саши. Николай был старше Саши на 21 год, а Владимир – поменьше, лет на 18-19 старше. Когда родился Саша, привезли его из больницы домой, а дома у них в это время находился Николай, вероятно, сразу же после службы в армии. Отец Саши, Филипп Степанович, и говорит, шутя, Саше: «Ну, вот, Сашок, наишь, поздоровкайся с твоим дядь Колей».

Мы про этот эпизод часто вспоминали, когда разговор в семье заходил о жизни в Красном Кусте, о Незнановых.

У Филиппа Степановича была такая присказка в разговоре – «наишь», вероятно, сокращённый вариант слова «знаешь». Из-за этого его за глаза так и называли – Наишь. В деревне, ведь, схлопотать какое-нибудь прозвище очень просто. Их часто именовали Ермохиными, вероятно, такое, как говорят, подворье. Помню, часто, бабушка спрашивает: «Куда ты пошёл?» Так и отвечаю: «К Шурке Ярмохину!»…

Брат сам катал дробь разной величины. Нарубит свинцовых кусочков из отлитых им же свинцовых прутков разного диаметра, разберет по одинаковым размерам, насыплет всё это на нагретую чугунную сковородку, а другой тоже нагретой чугунной сковородкой, размером поменьше, катает. Не так уж и кругло получалось, как покупная дробь, но зато не надо было покупать. Только порох. А пыжи войлочные брат тоже сам делал из старых валенок. Делал и картечь, и жаканы, и мелкую дробь-пшено на мелких птиц. И следил за ружьём, ствол шомполом числил до блеска. Да и мне нравилось этим заниматься. А лучше это делать сразу после стрельбы.

Зверей в наших краях было мало. И по количеству, и по названию. Зайцы, да редкие лисы.

Пошёл однажды зимой брат на охоту на зайца. Как раз после свежего снегопада. Нашёл след, пошёл по нему зайца искать. Без лыж был.

Да у нас тогда и лыж-то не было нормальных. Отец сделал нам лыжи из досок, в горячей воде распарил и загнул мыски, прикрепил ремённые петли для ног – и катайся на здоровье. Да мы и катались, с кургана. Правда, от времени мыски стали распрямляться, отец их снова загибал. На таких лыжах далеко не убежишь, тем более – в погоню за зайцем.

Но, надо сказать, что в определенный период зимы снег в степи не рыхлый, а уплотнённый, убитый ветром. Только вот свежий снег ещё рыхлым остаётся.

Шёл-брёл наш охотник, ружьё наизготовку. Стронул в одном месте зайца, но для выстрела не поспел. Пошёл дальше. Уже на другой лёжке смог выстрелить в бегущего и ранил его. А потом бегал за этим зайцем несколько часов и только к вечеру смог пристрелить. Домой уже затемно вернулся. Стёр ноги в валенках в кровь. Но гордый, с зайцем в руках за задние ноги.

А то, что брат убивал или ловил, сам он и не ел либо ел с неохотой. А вот приготовить умел и любил, ещё со школьной скамьи поварничал. Впрочем, и сейчас готовит и делает это с охотой. Умеет всё – насолить-наквасить, наварить-нажарить, копчёности разные, колбасу, зельц и прочие вкусности. Да и с выращиванием у него получается неплохо. С огородом управляются вместе женой, с разной скотиной – тоже, в том числе и с пасекой. Даже виноградник устроил очень плодовитый. А уж прививками просто несколько яблонь украсил разными сортами как яблок, так и груш…

Рыбу в Красном Кусте в пруду в то время на удочку не ловили. Ловили, да она не ловилась. Не голодная была. Пруды были богатые кормом. И вегетарианцам хватало и хищникам, щукам и окуням. Хищники названные, вообще-то, в небольших прудах не живут. Это чуть за нами, в сторону Масловки, были два небольших озерца речки Токай. Вода в этой части речки хоть и слабо, но проточная. Там такой народ и обитал. А в наших прудах водился только красный карась. А вот в озерцах, помимо щук и окуней, – пескари, голавль, лини, белый карась, приходили сюда из системы сравнительно больших речек: Токая, Хопра, Дона.

Рыбу ловили бреднем или сетью. Да и ловцов-то было – всё тот же Иван Таращ. Ему иногда и заказывали:

– Иван Таращ, гости к нам из Москвы приезжают. Ты рыбу-то не собирался ловить? Так на нашу долю оставь?!

Оставлял, получал свою долю, горькую. Для него-то она сладкая была, а вот для тёти Даши, жены его, – горше некуда. Да хоть не из дома деньги на это.

Удочками ловили только приезжие гости. Приезжали на отдых в свой отпуск, привозили все снасти, любых червей накопают на любой вкус (навоза-то много на каждом дворе было) и сидят весь день с раннего утра до позднего вечера вхолостую. Хоть на зорьке, хоть после неё. Рыба признавала только сеть и бредень. И опять, за сетью – к Ивану Таращу. Он, как водится, с ними в компанию. Пока сеть стоит, идут споры-разговоры за откуда-то взявшейся бутылкой и нехитрой закуской.

Были и ещё способы ловли рыбы. Вершой (норетом) и кошёлкой.

Верша – это два плетёных из прутьев деревянных конуса, один в другом. Маленький конус с открытым отверстием – на вход, а большой конус – камера предварительного заключения. В конце большого конуса отверстие, которое на время лова было закрыто. В вершу клали какую-нибудь пахучую приманку для рыбы. Например, обугленное на костре коровье или лошадиное копыто. На такую приманку очень хорошо идут раки, но у нас их не было (раки предпочитают проточную воду). Заплывала рыба в камеру, а назад выйти не могла. Может быть, и удавалось какой-нибудь рыбке случайно проплыть назад во входное отверстие, но таких было мало. К верше привязывалась верёвка, чтобы её вытаскивать на берег, а на берегу закреплялся «сторожок», колышек на конце этой верёвки. «Сторожок» не очень сторожил, поскольку любой прохожий, нечистый на руку, вполне мог воспользоваться содержимым верши, увидев этого «сторожа». А устанавливать вершу с берега было невозможно, поэтому надо было, в зависимости от глубины установки, заходить в воду.

Кошёлкой, длинной такой, тоже плетёной из прутьев, ловили как бреднем, вдвоём. А маленькой кошёлкой, так и одному можно было. Заходили в пруд и забредали, что попадется, к берегу. Так мы в пруду красных карасей ловили. В какое время ещё пойдёшь ловить. Если пруд вовсю уже зацветёт, то уж тут не обойтись без чесотки. Насколько будешь мокрым, настолько покроешься потом сплошной сыпью, которая чешется (зудит) неимоверно, хуже крапивы. Эта сыпь – от ряски. Иголочки у неё ядовитые. А лечили такую чесотку просто, научила тётя Тоня. Разводили крепкий раствор соли и им мокрой тряпкой обтирались. После такой обработки не то, что на стену, под дом зароешься. Но хоть знаешь, что через небольшое время ты снова живой. А с сыпью, если её не лечить, и несколько дней пробегаешь, да ещё до крови себя расцарапаешь…

Я не охотник и не рыбак, а рыбу всё-таки несколько раз приходилось ловить. Только не очень-то получалось. Уметь надо и знать как. А чтобы уметь и знать – желание должно быть и тот самый азарт.

Приходилось ловить форель на Северном Кавказе. Меня пригласил в гости после первого курса института мой товарищ, Ельшин Николай, родители которого жили в Краснодарском крае, в городке Нефтегорске. Они из казаков. Поехали мы на летние каникулы в 1968 г., после месячной строительной практики в Зеленограде, походить с его местными друзьями по Северному Кавказу, пешком из Хадыженска на Лазоревское, что на берегу Чёрного моря. Вот там, на горных речках, и удалось мне поймать всего трёх форелей. Форель была не очень большая, в среднем сантиметров 15-20. У ребят-то много получилось, и съедать не успевали втроём, а то и вчетвером, за один раз. Солили в запас.

Ещё одна рыбалка была в Узуново. Правда, родители в это время жили ещё в деревне Яковлевское, что в полутора километрах от Узуново. Теперь уж в гости ко мне приехал нефтегорский друг. А ещё в это время в гостях у нас была моя крёстная, тётя Шура с мужем, дядей Пашей и с дочкой Ирой. Я думаю, что это было примерно летом 1971 года. И вот мы вчетвером, брат мой, Михаил, дядя Паша и мы, два студента, отправились в Есипово, что недалеко от Узуново. Пошли мы в ночь, на утреннюю зорьку. При выходе из Узуново нас застиг мощный ливень с такой же грозой. Частично мы промокли, а частично и нет, поскольку укрылись под мостом через речку Березню. В Есипово мы просушились у костра, а переночевали в каком-то стожке соломы.