Семь мелодий уходящей эпохи

Немая сцена была короткая, но убедительная. Немцы почтительно ввели в квартиру фрау-бабушку и приступили к знакомству. Квартира наших друзей славилась огромным коридором, в конце которого затаился и я с приятелем, наблюдая с удивлением сцену неожиданного коллаборационизма взрослых. Вероятно, только отсутствие в тот момент под рукой убедительного огнестрельного оружия позволило нам впоследствии не попасть в пантеон пионеров-героев с описанием несложного, но неожиданного подвига двух советских школьников через двадцать лет после великой победы.

Совсем скоро квартира стала наполняться волшебным ароматом узбекского плова. Русская водка, вкусная еда и суммарный школьный багаж немецких слов наших родителей уже через час сообщил нашим детским ушам, что застолье будет долгое и глубокое, а значит, у нас есть бездна времени для бесконтрольного совместного досуга.

Наверное, настало время рассказать о главных героях моего повествования.

Два офицера армии ГДР приехали в Москву на учебу в какую-то высшую политическую академию. Гюнтер – стройный высокий брюнет с тонким аристократическим лицом, внимательным и даже волевым взглядом. Такие офицеры знакомы каждому советскому мальчишке по фильмам. Они подчеркнуто вежливы, умны, брезгливы и обязательно коварны. Они и летом не снимают лайковые перчатки, не выпускают из руки стек и на мир окружающий смотрят через бликующий круглый монокль. Такие офицеры всегда принимают радикальные решения – пытать, расстреливать, вешать.

Второго немца звали Ганс. Невысокий и плотный, рыжеволосый с длинными белесыми ресницами, картофельным носом и волосатыми руками. Он мне всегда представлялся в сдвинутой на затылок растопыренной пехотной пилотке, с красным лицом, мокрой от пота шеей и обязательно с пучками одуревших от страха кур, которых он держал за ноги в широко разведенных руках. И совсем редко я представлял его с губной гармошкой, зажатой в огромном кулаке. Он не казался мне коварным и опасным, но от этого не переставал быть немцем. Собственно, Ганс и Гюнтер игривой волею судеб просто идеально были подобраны для иллюстрации генеральных типажей немецко-фашистских оккупантов моей родины.

Проживали наши немцы в общежитии. Обретенный на время учебы в Москве холостяцкий быт тяготил их, питались они все больше консервами и хлебом, очень скучали по своим близким и милому сердцу привычному быту.

Первый гостевой опыт показался всем очень удачным, а потому немцев на следующие выходные мой отец вновь пригласил к нам домой. Договорились собраться у нас в полном составе – мы, наши друзья с сыном и обретенные немецкие комрады.

Дом наш не славился распахнутыми настежь дверями, к гостям в моей семье относились осторожно, а если даже редким родственникам предоставлялся кров, то обязательно как форма гуманитарной повинности, которая определялась всеми как неизбежное в большом проходном городе бытийное испытание.

Отец очень берег свой писательский уклад. Утренние часы в тишине за рабочим столом – основное время генерального литературного созидания. Размеренный день мыслителя-прогрессиста под ноктюрны Шопена, вечернее комфортное микродиссидентство под эфирный шорох и треск радиоглушилок в попытках разобрать свежее слово из Кельна или даже из-за океана. Тихое общение с Кантом, Гегелем перед сном и сам сон, накрывающий его за чтением писем Толстого или Тургенева. «Моя Ойкумена» – так любил он называть малую комнату хрущевской двушки, где с большим трудом умещались две родительские кровати, два книжных шкафа, приемник с проигрывателем и старинный письменный стол моего покойного деда.

Гости, тем не менее, случались в квартире, и хуже для всех, если это были собратья отца по перу и бумаге и другие деятели советского искусства и его обслуживания. И не было для меня разницы, поэт Рубцов это был или поэт Касьянов, театральные режиссеры или чиновники из управления культуры – все всегда начиналось под музыку Моцарта, развивалось под аккорды Бетховена, а потом шел сплошной Равель уже без пластинки и проигрывателя – пьяная многочасовая, часто уходящая в ночь тягомотина в плотных клубах табачного дыма.

К счастью, чаще в гости к нам приходили обычные люди, и застолье развивалось традиционно от закусок к горячему, впереди маячил принесенный гостями торт, вина или водки пили умеренно, а если и кричали за столом, то от хорошего настроения, доброго совместного воспоминания, и никто не желал скоропостижной смерти какой-то Фурцевой.

Итак, стремительно обретенные друзья из социалистической Германии ожидались в следующее воскресение, но уже в понедельник я стал мрачен и напряжен. Повод для моего плохого настроения был прост и очевиден – парад двух немецких офицеров в моем родном дворе в разгар теплого воскресного дня предполагал для меня нешуточные страсти и, даже скорее всего, ненужную в моем хлипком дворовом быту перипетию.

Я стал мечтать о добром воскресном дожде, сильном дожде, который на весь день. Пусть даже будет настоящий ливень, который заставит всех моих приятелей сидеть дома. Дождь должен стучать по подоконнику и лить воду на оконные стекла, нарушая их резкость. Даже пусть это будет страшная гроза, которая прогонит всех пытливых подальше от окон трястись и боятся в дальний угол хрущевской квартиры…

Беспощадное июньское солнце похоронило мои мечты о потопе. Воскресный двор с самого утра был наполнен светом и гадкими детскими голосами.

Друзья приехали на час раньше. Приехали одни, вместо сына они привезли большой пятилитровый казан для плова. Их сын и мой проверенный временем друг неожиданно променял меня на кружок во дворце пионеров.

Ближе к трем на ватных ногах и не имея никакого плана, я вышел во двор встречать наших немцев. Едва выйдя из дверей подъезда, я понял, что события развиваются для меня по самому трагическому варианту. Мои приятели именно сегодня надумали играть в классики. Пинать набитую песком банку от гуталина они собрались у дверей моего подъезда, старательно начертив мелом большую сетку на восемь квадратов. Их сегодня совсем не смущало, что игра девчачья, что для игры перед подъездом места мало и чугунная канализационная крышка неизбежно оказывается внутри расчерченного игрового поля, максимально усложняя и без того ноголомкий способ бесхитростной дворовой забавы.

– Будешь с нами? – спросили меня приятели, и я согласился, понимая, что мне нужно время для появления в моей воспаленной голове убедительного плана. Моя задача увести как можно быстрее в глубины двора всех ненужных свидетелей прихода в наш дом хороших немцев, которые при этом сильно похожи на фашистов.

– Ребя, а может в войну поиграем? – предложил я без особой надежды на успех. – Айда в танкистов?

– Танк с самого утра занят, не слышишь, какая пальба стоит.

Танком у нас был большой стол для домино. Грубый дощатый стол в глубине двора в окружении кустов сирени мог бы стать идеальным местом для реализации моего плана, но быстрые сухие выстрелы доминошных костей, грубые и резкие крики играющих сообщали окружающему миру, что битва у дворовых мужиков сегодня серьезная и надолго.

– Ребя, я тут прочитал, что самыми почетными на войне были фронтовые разведчики. Они в любое время уходили в тыл врага и добывали нужную информацию.

Я почувствовал, что план вылупляется в моей голове, а потому стал красноречив и убедителен:

– Давайте быстренько вооружимся и уйдем в разные стороны на задания.

– А какие могут быть задания?

Оружие у всех было при себе, ребята бросили банку от гуталина в кусты и собрались вокруг меня.

Задания я придумал очень быстро, разделив неполный взвод на две группы. Одна группа должна незаметно подобраться к танку и украсть у расслабившихся танкистов гранаты. Другая группа, состоящая из меня одного, должна попытаться взять «языка» для допроса. Без особых препирательств наш небольшой отряд выдвинулся выполнять поставленные задачи.

– Привет, Игор!

Немцы сразу узнали меня, сойдя с трамвая. Снова щегольская офицерская форма, портфель в руке Гюнтера и аккуратный букет тюльпанов вместо опрокинутой курицы в огромной руке Ганса.

– Это есть твой комраден?

Гюнтер легким взмахом руки поприветствовал бойцов нашего отряда, которые успели вернуться от танка и ожидали меня у подъезда. Их подвиг был мелок и даже постыден на фоне моего триумфального шествия с двумя «языками» вражеской армии. На двоих у бойцов была пустая бутылка от Вермута и веселая ничейная собачка Альма, которую они решили забрать у доминошников.

– Я сейчас отведу офицеров в штаб на допрос. Ждите меня у подъезда с информацией, – сообщил я братьям по оружию, радуясь уже тому, что из многих человеческих способностей у них на данный момент присутствовали всего две, да и с теми они справлялись не совсем правильно: дышали часто без извлечения звуков, а глаза просто держали открытыми, явно не понимая картины увиденной, возможно, плохо представляя при этом и время и место.

Проводив пленных до дверей квартиры и сдав их родителям, я немедленно выскочил во двор для объяснения со своими приятелями и вероятным продолжением нашей многолетней дружбы.

Оправдываться долго не пришлось, хотя ребят удивила моя скрытность и неожиданная игра в разведку.

– А что, правильно было бы так: «Братва, немцы по Винокурова идут!», «Гестапо вошло в третий подъезд!»? Орали бы на весь двор. Опозорили бы и СССР и ГДР.

Ребята подумали и согласились, что именно так бы оно и было. Мы договорились встретиться позже, и я вернулся в квартиру создавать массовость и полнокровность советской семьи.

Звучал Моцарт, немецкая речь с русским акцентом, русская речь с немецким. На кухне бабушка намазывала пирог и разговаривала сама с собой совсем удобными для себя словами: «Немчура, какая была, такая и осталась. Ни хрена сделать вкусного не могут. Ладно в войну чай из моркови делали, подошвы из картона. Столько лет прошло – конфет человеческих налепить не умеют.

Бабушка в процессе работы пила чай из большой любимой кружки, а сладким побаловаться у нее не получилось.

– Смотри, немцы ваши какие конфеты делают – срам один!

На столе лежал надорванный красивый пакет, полный разноцветных подушечек.

– Уже целую жменю в рот положила, а сладости нет никакой, как будто из замазки оконной их сделали или из резины.

В следующий момент мне открылся весь ужас произошедшего. Моя бабушка одной своей жменей лишила весь наш двор доброй недели яркого солнца и радостного настроения. В красочном пакете были не конфеты, а самая настоящая жевательная резина в цветастых подушечках – неожиданное детское счастье, даже с учетом потерь от неслабой бабушкиной горсти!

Жвачка из ГДР ребятам понравилась, а потому можно и не говорить, что в нашем дворе «наших» немцев полюбили. Они еще несколько раз приходили к нам в гости, но военную форму больше не надевали.

Скромные материальные ресурсы нашей семьи не позволяли проводить еженедельные встречи, а потому немцев передали еще одним приятелям нашей семьи по литературному институту. Встречи у нас дома стали реже, но не в ущерб их качеству.

– Фрау Анна! Льюблю фаша русская картошка на маргарин, – каждый раз, прощаясь, декларировал Ганс, стараясь поцеловать полную руку моей бабушке. Бабушка всегда обижалась на его слова, но Ганс упорно называл сливочное масло маргарином.

В военной форме наших немцев мы их увидели только на Белорусском вокзале в день отъезда. Это был массовый отъезд курсантов на родину после окончания обучения, а потому перрон перед поездом был густо заполнен шумными представителями советских и немецких братьев по социализму. Впрочем, многие курсанты обрели за время учебы не только братьев, но и сестер, а потому не только смех, непременная «Катюша» с немецким акцентом, но и слезы и даже поцелуи, вероятно, обратили в недоумение местных носильщиков и пассажиров других направлений.

Sancta simplicitas, или тонкие грани советского интернационализма

Москва середины 80-х, автобус номер 199, задняя площадка. На последнем сиденье, которое на колесной арке, спиной по ходу движения сидит одетая куcтодиевская тетка лет тридцати, задумчиво глядит в окно, не забывая отщипывать при этом от новомодной французской булки, что торчит из пакета с пищевой едой, лежащего у нее на коленях. На площадке возле кассового аппарата два мальчика лет восьми сосредоточенно пыхтят от обоюдного физического напряжения. Напряжение мальчиков определяет незатейливая малоподвижная забава, где один мальчик старательно пытается выкрутить руку другому, а второй мальчик настойчивым мышечным сопротивлением ему в этом препятствует. По всей вероятности, данная фаза игры наскучила обоим, и они перешли к более активной ее части.

Они недолго попинали ногами друг друга в голени и, наконец, один из них засветил другому кулаком по лбу.

– Ну, ты, чего делаешь, гондон! – мальчик обиженно стал тереть лоб.

– А ты еврей!

– Мама, меня Санек евреем обозвал.

В следующий момент стало ясно, что женщина с булкой едет при детях и один из них – ябеда.

– Саша, так нельзя говорить! – женщина перестала смотреть в окно, но продолжала жевать.

– Почему? – озадачил ее вопросом Санек.

– Потому! – емко ответила ему жующая мать.

– Почему? – Санек настаивал.

– Потому! – женщина раздраженно проглотила свой хлеб. – Это… нехорошее слово.

Искусство бояться

То, что у меня авиафобия, открылось мне уже в зрелом возрасте в середине девяностых годов прошлого века.

Новенький, чистенький Ил-86 еще только выруливал на взлетную полосу, а я, белея костяшками пальцев, уцепился в подлокотники, тщетно пытаясь восстановить ровное дыхание.

– Все летают! – успокоила меня жена, ни на секунду, не отрываясь от любимой бизнес-газеты. Понимая, что в своей семье мне союзников не найти, я обратился к проходившему бортпроводнику.

– Скажите, это хороший самолет?

Жена все же вылезла из газеты и укоризненно посмотрела на меня. Ей мой искренний вопрос не понравился.

Розовощекому крепышу, напротив, понравился и я и мой вопрос, поэтому он сразу перешел на ты.

– Новая тачка, братан, не парься, фарш свежий.

Все это он произнес как бы лениво и слегка нараспев, помогая себе руками с широко расставленными пальцами.

Странным образом, такой ответ помог мне отдышаться, и я даже заставил себя негромко пошутить, наклонившись к жене и дочери:

– Сейчас по громкой связи услышим: «Командир корабля – вор в законе первого класса Червонец – приветствует фраеров на борту судна!»

Впрочем, в обратном полете, жена уже держала меня за руку во время взлета, наивно полагая, что нарочито глупый женский вопрос способен вовлечь меня в беседу и увести от дурных мыслей и ощущений.

– Забыла, почему летит самолет? Что у него там тяжелее воздуха?

– Разница воздушного давления верхней и нижней…

Я не договорил, так как под нами что-то загрохотало.

– Это он колесики убрал, не нервничай.

Жена с самого детства летала много и в реальной жизни боялась только мышей. Услышав, что я кусаю губы, она еще крепче сжала мои пальцы.

Наступил двадцать первый век, и не стало той авиакомпании, а первый в моей жизни аэробус успешно перемещает по воздуху пассажиров в ливрее другого авиаперевозчика.       Авиафоб – фанат авиации, мой новый оксюморон должен стоять в одном ряду с зеленым синяком и тлетворным ароматом. Я, с раннего детства бредивший авиацией, мечтавший стать авиаконструктором, зачитавший до дыр книжку Яковлева «Цель жизни», панически боюсь летать на самолетах. Прекрасно зная, что страх мой иррациональный, я уже за месяц до предстоящего полета холодею от мысли, что в означенный день и час ступлю на борт воздушного судна, наглухо закроется за мной створка двери, и я до самой посадки буду лишен возможности хоть как-то управлять ситуацией. И уже в самолете на высоте одиннадцать тысяч метров я буду с восхищением заворожено смотреть и на облака, и на далекие незнакомые земли, не забывая цепенеть и замирать при каждом новом звуке, будь это треск внутренней обшивки, сигнал вызова стюардессы или бортинженер, проходящий по нужде вдоль рядов с напряженным и озабоченным, на мой взгляд, лицом.

В основе любого страха лежит невежество или отсутствие информации, и я решил устранить эту главную причину. «Статистика авиапроисшествий», «Аварийные ситуации», «Теория воздухоплавания», «Как выжить в авиакатастрофе», «Летчики советуют», «Реестры воздушных судов гражданской авиации», «Все о турбулентности» – папки с файлами пухли и множились в моем компьютере. Образовался и круг виртуального общения на популярном авиационном форуме, где даже на самый идиотский вопрос можно получить подробный и доходчивый ответ. Перед каждым новым полетом я погружался в глубины интернета, чтобы освежить свои знания о типе самолета, на котором предстоит лететь, уточнить расстояние и предварительные метеопрогнозы по всему маршруту, посмотреть характеристики аэропорта назначения, схемы захода, длину полосы.

Новые знания не излечили меня от страха. Напротив, теперь страх мой стал более качественным, осмысленным и мотивированным.

– Что еще? – тревожно реагировала жена на мой очередной зубовный скрежет в полете.

– Не хочу тебя пугать, но мне кажется, что у нас проблемы с центровкой, нос задирает постоянно.

– А стакан на столе ровно стоит.

– А сок в стакане под наклоном в три градуса, это же очевидно!

– Так допей его скорее и успокойся, если все дело в соке…

Замечательная идея посетить остров Тенерифе мне приглянулась еще и потому, что рейсы на остров выполнял самолет моей мечты «Джамбо». Кто из людей, увлеченных авиацией, не мечтает о полете на этом двухэтажном гиганте! Настроение мое резко поменялось, когда я выяснил, что самолеты, взятые в лизинг известной российской авиакомпанией, построены четверть века назад. На любимом авиафоруме кипели нешуточные эпистолярные баталии, многих смущал именно возраст воздушных судов. Одни ставили под сомнение их техническое состояние, другие не менее эмоционально доказывали, что воздушное судно возраста не имеет – принципиально его своевременное обслуживание и поддержка надлежащего технического состояния.

Я стал погружаться в глубь вопроса. Погрузился очень глубоко – посмотрел в интернете аж два десятка научно-популярных фильмов из серии «За секунду до катастрофы». Сон испортился, и днем я ходил мрачный, как призрак. Баталии на форуме тем временем не ослабевали – санитары не успевали оттаскивать раненых.

Время шло, ясности не прибавлялось, а заслуженный отдых неумолимо приближался. Я даже уже пришел к крамольной мысли, что не всегда нужно желать исполнения мечты и стремиться к ее реализации. Есть же понятие «мечта неутоленная» и, несомненно, в этом есть своя прелесть, есть смысл определенный – смотреть с мудрым прищуром на чужой самолет, пароход, космический корабль, понимая, что нельзя быть везде и познать все.

За сутки до нашего отъезда наш кот Том Игоревич перестал принимать еду из моих рук, кружить вокруг моих ног и бодать их лбом. Он забился в дальний угол комнаты и с тоской неотрывно смотрел на меня. Чует предстоящее сиротство, скотинка. Примета верная – природу не обманешь. Ночью перед полетом я не спал совсем – русская водка и музыка великого Баха сделали свое дело. Глубокое чувство безысходности и торжественная грусть накрыли меня одновременно.

Приведя в порядок все свои дела и отдав необходимые распоряжения (так издревле полагается поступать культурному человеку, отправляясь в путь с неизвестным финалом), я с женой в двадцать седьмой день июля седьмого года выдвинулся в аэропорт Домодедово. Неприятности начались уже на МКАД. Под нашим такси на скорости 120 км что-то неожиданно ударило, как будто мы наехали на канистру с водой. Водитель предпочел двигаться дальше, но я убедил его съехать на обочину и осмотреть машину. Заднее правое колесо «Сонаты» лежало на ободе. Еще одна плохая примета в дорогу, обреченно отметил я. Ну-ну…

И хотя символики и знаков для человека пытливого и вдумчивого было более чем достаточно, на регистрации мне стало совсем тоскливо от диалога, который происходил за нашей спиной.

– Маша, ну что тебе дались эти Канары? Боюсь я самолетами. Ну их, эти деньги, поедем к маме в Белгород.

– Выпей и заткнись, спать в самолете будешь! – отрезал громкий, волевой женский голос.

Мужчина не затыкался.

– У мамы яблочки, грибочки, молочко парное!

– Вот когда океан Атлантический у твоей мамы будет, тогда и поедем.

– А я тебя из леечки, хоть целый день могу, и массажик. Вот так…

– Борисик, ну что ты, в самом деле!

Женский голос вдруг стал протяжным и игривым. Мне стало почти дурно от мысли, что Борисик сейчас еще пару раз нажмет ей бугры на спине и они-таки поедут в город Белгород. И из всей нашей огромной очереди на регистрацию только они будут жить еще очень долго и умрут в один день.

– У нас нет леечки, стой спокойно, – тихо сказала мне жена, читая мои мысли.

– Вот тебе такого Борисика надо в попутчики, чтобы боялся больше тебя и, разинув рот, слушал твои рассказы, что и как у самолета отваливается! – сказала мне жена, когда мы сдали чемоданы и отошли от стойки.

И вот мы летим! Летим над Нюрнбергом, как показывает мне мой карманный компьютер. Стюардессы не реагируют на мои упражнения со спутниковым навигатором, хоть это хорошо. Вот, город Нюрнберг в иллюминаторе – красотища. Лететь и бояться мне еще часов пять. Конечно, не хочется опять пугать жену, но мне не очень нравится странный конденсат на нашем крыле в районе третьего двигателя.

Я не успел ей об этом сказать, так как мое кресло заходило ходуном – кто-то сзади отчаянно заворочался. Следом я услышал знакомый голос:

– Маша, я проснулся, и мне очень-очень страшно.

– Не говори глупости, Борис, и не тряси мужчину впереди, ты мешаешь ему работать.

И хотя Маше казалось, что она говорит шепотом, из соседних рядов пассажиры, кто с интересом, а кто и с уважением, посмотрели в нашу сторону.

Жена тоже посмотрела на меня с улыбкой. Она не успела ничего сказать, потому что над нашими креслами показалось лицо – добродушное и напряженное одновременно.

– Мужчина, я очень извиняюсь! Это хороший самолет? Вы про него что-нибудь знаете?

– Вам повезло, он знает про него все! – сказала моя жена, мстительно мне подмигнула и радостно зашуршала страницами.

– Этот самолет настолько огромен, – начал я свою первую в жизни авиационную лекцию, – что только воздух, который помещается внутри него, весит около тонны…

Следующие два часа, что я пел гимн нашему самолету, я ни разу не посмотрел на крыло с пугающим конденсатом. Отдав в итоге свой навигатор Борису, я прислонил голову к перегородке между иллюминаторами. Какое счастье парить подобно птице! Под нами Альпы, а через три часа по левому борту Танжер, Касабланка, Маракеш – загадочное пространство, подаренное еще в детстве самим Экзюпери.

За спиной сопит отчаянно Борис, пытаясь разобраться с враждебным англоязычным интерфейсом навигационной программы. Пусть сопит, бояться человек перестал – это главное. Сон теплой волной накрывает меня, но через какое-то время я и большая часть нашего салона вздрагиваем от неприлично громкого знакомого голоса моего нового приятеля, который все же разобрался с хитроумным прибором:

– Господа, внимание! Атлантический Оушен!

За грибами

Это хорошо, когда семья – команда. Если семья команда, то и говорить особенно ничего не нужно.

– За грибами? – жена смотрит на меня вопросительно после позднего воскресного завтрака.

– За грибами!

В семье согласие, сомыслие и полное совпадение даже спонтанных интересов, пусть и одного члена семейной ячейки.

За грибами ехать совсем не хочется, так как мне уже много лет чужд лес, окружающий местами столицу, изгаженный бытовым и промышленным мусором, перерытый строительными траншеями и перегороженный огромными звукозащитными заборами, за которыми таятся поселки нового типа с англо-саксонской топонимикой – Гринфилд, Визендорф и прочий Пайнвиль.

При этом, сборы в поход стремительны, ибо все отлажено до мелочей.

– Сколько пакетов брать? – кричит мне с кухни жена.

– Много бери, вдруг попрет.

«Попрет» в воскресный полдень, в получасе езды от МКАД, среди чуждых сердцу жилищ и гор остывшего кала! Отчего я не пишу фантастику? Впрочем, деревья в лесу пока еще есть, есть кустарник, валежник, хвощи и трава всякая, лесная подстилка с заметным движением чешуйчатых организмов, редкий крик анонимной ленивой птицы, раздумавшей лететь на юг, а самое главное – есть ясный и совсем уже редкий, наполненный теплом и солнечным светом сентябрьский день на свежем воздухе, разделить который поровну с любимой женщиной – вполне улыбка судьбы.

– Кофе тебе брать? Бутерброды какие?

Жена в лес всегда старательно собирает «пикник», даже если и едем мы на час. Это у нее от предков, это не обсуждается. У меня от предков совсем другое – бинокль, нунчаки из 80-х, короткая полицейская дубинка с поперечной рукояткой из 90-х, китайский выкидной нож «разборка в Бронксе», два баллончика с перцовым газом и пневматический пистолет Макарова, плюющий железными шариками. Я уже давно объяснил жене, что беру не много, а ровно столько, сколько необходимо для правильно организованного возможного поединка. Мой папа, выросший в тайге, научил меня остерегаться в лесу людей, а от кабана при изрядной сноровке можно спрятаться за дерево. Жена утверждает, что за дерево нужно прятаться от носорога. Возможно, этот нехитрый способ работает в обоих случаях, но меня больше интересует бесконфликтная встреча в лесу с двуногими.