Семь мелодий уходящей эпохи

В нашем доме таких людей не было. Вобла появлялась в нашем дворе обычно летом и исключительно в аптечных количествах. Это была одна серебряная рыбка – чаще среднего, но иногда и крупного размера, которую выносил во двор один наш приятель, мать которого работала в каком-то пищевом магазине. Это вовсе не означало, что вобла продавалась в этом магазине. Это означало, что мать нашего приятеля была проинформирована по своим каналам о том, что в магазине Роспотребсоюза «Олень» на Ленинском проспекте будут «давать воблу» и спешила отовариться через подружек своих подружек и их подружек, минуя торговый зал.

Конечно, она приносила домой не мешок заветной рыбы, но очень много. Так много, что первое время наш приятель желанную серебряную рыбку выносил во двор совершенно официально. Однако все в жизни имеет начало, середину и конец. Середина – это когда мать нашего приятеля, больше того, на тот период желанного и любимейшего друга всей нашей банды, говорила сыну, что хватит таскать драгоценный продукт во двор. Сын ее слушался, но не очень добросовестно. Рыбу он выносил теперь совсем редко, чаще не для коллективного гастрономического таинства, а для построения скоротечных дипломатических отношений с избранным кругом дворовых обитателей.

Так или иначе, одну рыбку мы иногда ели целым двором. Никто из нас даже не представлял, что воблу можно очистить совсем быстро, разорвав ее мужским уверенным движением от хвоста до того места, где секунду назад к телу крепилась голова. Рыбью голову мы худо-бедно отворачивали, а дальше начинался мучительно долгий процесс по оголению заветного туловища от чешуи.

Аромат соленого рыбьего тела кружил голову, в животе двигались соки, крича о готовности детского организма отведать настоящей бурлацкой или даже пиратской снеди. Минут через десять наступал самый волнительный момент распределения. Спинку на части, немного ребер и кусочек икры – всем примерно поровну. Мы ели долго, сосредоточенно, растягивая удовольствие в необычной тишине, лелея надежду, что завтра или послезавтра мы повторим сию нехитрую мужскую трапезу.

Теперь воблы много. В магазинах она все больше ржавая, сырая, часто с грибком в темно-янтарном теле. Сейчас если я покупаю воблу, то делаю это на рынке. Я всегда ищу рыбу с убедительным икряным пузом, выбирая сухую, но упругую, и обязательно нюхаю ее.

– Мужчина, вобла отличная, ничем не пахнет!

– Не пахнет, – соглашаюсь я, – мне надо, чтобы пахла.

– Чем она должна пахнуть, мужчина?

– Вы правы, не должна она ничем пахнуть.

Я возвращаю рыбу на лоток и улыбаюсь продавщице виновато. Зачем я ей буду объяснять, что моя вобла обязана пахнуть детством…

Почему я не …

Сегодня войдя в метро в центре столицы, услышал я какой-то тревожный агрессивный шум, доносящийся из эскалаторного жерла. Уже находясь на самом эскалаторе, я понял, что это бравурная жизнеутверждающая музыка, по крайне мере вероятно так ее себе представляют сотрудники рекламного агентства, ответственные за контент и аудиокачество исполняемой в метро рекламы и информации. Огромный фонограф Эдисона в большом жестяном ведре, других образов у меня не возникло, впрочем, эта метрошарманка быстро закончилась, и мужской диктор невероятно бодрым голосом из далеких 50-х принялся поздравлять всех москвичей с праздником, который называется «День разведчика».

«Героизм, смекалка, самопожертвование и риск – это основные спутники данной профессии», – распалялся громкооратель восторженно, и многие мужчины на встречном эскалаторе сделались серьезны лицом, возможно имея для этого убедительную причину.

Отчего я не разведчик, а, следовательно, чужой и на этом секретном празднике? Я же ступаю бесшумно по городу и лесу, замечательно ориентируюсь на любой местности, могу воспламенить сарай, склад или даже вражеский штаб одной отсыревшей спичкой.

В армейскую разведку меня бы не взяли, потому что я громко и долго кашляю. С таким артефактом я не пригоден для засады и скрытного перемещения в тылу противника. Есть, конечно, разные чудные и забавные звери, особенно болотные птицы, на которых при желании можно списать мой хронический бронхит, но тут же неизбежно возникает вторая уважительная причина: я чихаю. Чихают, конечно, все, но я чихаю с большой буквы «Ч». У меня в самый неожиданный момент случаются приступы феерического драматического чиха, это когда очень громко и очень долго, до двадцати раз – в земных лесах нет таких животных.

 Однажды мне даже аплодировал целый самолет. Это случилось во время предполетной демонстрации средств спасения. Сначала стюардесса в нашем салоне сдерживала улыбку, впрочем, как и пассажиры, но после десятого раза, когда многие соотечественники уже встали, чтобы увидеть источник шума, салон взорвался дружным хохотом, а потом и вовсе сорвался на бурные рукоплескания. Пунцовая от позорной славы белолицая жена растерянно и виновато улыбалась ближайшим креслам, все же остальные пассажиры улыбались мне весь полет по дороге в туалет и обратно.

Впрочем, есть ведь и другая разведка. Это как Зорге или Штирлиц. Каждый день по лезвию бритвы, на острие кинжала, где ни один мускул, где мозг холоден, глаз остер, память цепкая как фотопленка. Романтично и брутально. Провод резать всегда синий, яд в часах и в перстне, второй пистолет в носке…

Ничего не получилось бы. Я физиономический идиот. Я не запоминаю лиц и имен. Цифры не больше двух в ряд запоминаю мгновенно, а человека, с которым сегодня разговаривал целый час, завтра не узнаю при встрече. Еще хуже, что буду вместо него здороваться совершенно с другими людьми, силясь вспомнить имя, полагая, что это и есть мой вчерашний собеседник.

Или взять ситуацию совсем из фильма «Семнадцать мгновений весны». Ностальгия Макса Отто фон Штирлица по случаю 23 февраля. Не смогу я, отвернув в ванной кран до упора, шевелить губами беззвучно половину куплета любимой песни, пригубив из рюмки местного клоповника. Тоска по Родине для меня чревата тем, что опрокину я стакан, а за ним другой, и потянусь на простор с гитарой, где людей много и небо открытое. Так и пойду до самой Курфюнстердамм с песней Макаревича «Синяя птица», вызывая у обывателей недоумение и даже испуг.

Возможно, я мог бы преуспеть в промышленном шпионаже, но мне не удалось развить эту тему, потому как эскалатор закончился, а мой поезд уже стоял на перроне.

Отчего я не стал великим бегуном, подумал я, запрыгивая в закрывающуюся дверь вагона…

Правильный отдых

Встретились как-то посредине августа у подъезда два взрослых человека в коротких штанах и кроссовках на босу ногу, поздоровались посредством крепкого мужского ручного жима, закурили и завели беседу про жизнь вообще и про то, кто где отдыхал в частности. Один человек смуглый, как мавр, со следами морской соли на лице – это я. Другой человек тоже выразительный, но привычного в наших краях землисто-телесного цвета – мой сосед по подъезду.

«А отчего ты, дружище, такой белый?», – спросил я его деликатно, узнав, что он только вчера прилетел из Турции. «Потому что, отдыхал, как белый человек, – ответил он мне задорно и с иронией. – Я белый из-за системы «все включено», – теперь он глубоко вздохнул.

Отмечать отпуск он начал с друзьями в аэропорту Шереметьево. В турецком отеле они каждый день обреченно «включались» с самого утра и к обеду уже не могли вспомнить, что приехали купаться, играть в волейбол и кататься на банане. «А вообще, отдохнули правильно, – сказал он мне на прощание. – Даже тамошним аниматорам репу начесали…»

Услышав сочетание слов «отдых» и «правильный», я вспомнил одну из своих ранних поездок в Италию, в славный город Анцио.

В нашем отеле было всего номеров двадцать. Небольшое число отдыхающих только добавляло отдыху уюта, комфорта и даже изысканности. Немногочисленные соотечественники заехали с нами в один день, и уже вечером после встречи с гидом кто-то выступил с инициативой «держаться всем вместе на чужбине». Земляческая посиделка распалась минут через семь после неудачной попытки организовать нечто типа профсоюза для неизбежной борьбы с администрацией отеля, шеф-поваром, гидом, туроператором, наконец. Мы с женой пожали плечами, сказали, что нам все нравится – страна, люди, еда, отель, море, и не вошли в число заговорщиков. Впрочем, малочисленные россияне очень быстро отогрелись на горячем итальянском солнышке и стали отдыхать несуетно, размеренно и даже достойно. Еще отдыхали две супружеские пары из Англии, две молодые японки, а все остальные были настоящие итальянцы – Марио, Паскуале, Антонио, еще Марио…

Ближе к полудню все уходили с пляжа к бассейну, на шезлонги с тентами, и уже на второй день незнакомых лиц почти не осталось. Мы очень любили смотреть, как учится плавать четырехлетний Марио. Обычно кто-то из детей постарше заносил его в воду, Марио начинал нервничать, потому что хотел плыть сам. В бассейн немедленно спускался папа Марио, потом его молодая красивая мама. Когда они, бросив ребенка, начинали одновременно ругаться и обниматься, в воду вереницей спускались тети Марио с видеокамерами и фотоаппаратами, дяди с мобильными телефонами, дедушки с бабушками. Последним в воду заходил пожилой седовласый дон, который не мог плавать по причине почтенного возраста и огромного количества нательного золота. Не вынимая изо рта сигары, он показывал малышу, как правильно дышать в воде. При этом с балкона очень старая и седая дама хрипло кричала: «Браво, Марио!». Странно, что на такой гвалт не приходит мэр города, шутили мы. Шутили мы и завидовали, что в мире есть такие дружные большие семьи, и живут они в нужном месте, в нужное время, и центр вселенной для них очень конкретен – маленький Марио.

Отдыхал в отеле еще один человек, который с самого начала привлек наше внимание. Часто в разгар полуденного пекла он возникал из-за кактусов в черном деловом костюме, белоснежной сорочке с галстуком и в темных очках. Это был среднего роста мужчина лет тридцати, с выразительной ленинской лысиной. Ближе к обеду он появлялся у бассейна с полотенцем, садился в шезлонг в тени и подолгу неотрывно смотрел в сторону моря. Иногда к нему подходил сотрудник отеля, что-то негромко говорил ему, иногда передавал какие-то бумаги, которые незнакомец не читая клал возле себя, продолжая сквозь темные каплевидные очки смотреть в сторону Сардинии или Испании, а может и еще дальше…

Дальше нас пошла в своих предположениях дочь, уверенно заявив, что незнакомец – наемный убийца-инкогнито, который прибыл сюда на задание. Мы с женой посмеялись. Дочь посмотрела на нас снисходительно и сказала, что теперь отдых становится интересным, так как она будет следить за незнакомцем и нарушит все его коварные планы. Мы посоветовали соблюдать конспирацию и, оставив дочь у бассейна, ушли в номер готовиться к обеду.

Надрывно гудел фен – жена мастерила прическу в ванной, а я вышел на балкон развешивать мокрые полотенца. В следующее мгновение я ворвался в ванную и рассказал жене, что наша дочь и незнакомец стоят в бассейне и о чем-то оживленно беседуют.

– Вот, захотелось еще поплавать перед обедом, – сказали мы удивленной дочери, сосредоточенно проплывая мимо нее и незнакомца.

– Знакомьтесь, это Нино. Он итальянец из города Бари, а здесь он в командировке. Он не убийца, а просто какой-то менеджер. Ни русского, ни английского не знает совсем. Дальше сами разговаривайте, я устала.

Так дочь представила нам незнакомца. Сами – это значит, жена защебечет на настоящем итальянском, а я буду дружелюбно кивать головой в тему и держать улыбку до ломоты в скулах, ибо мой долг за пределами родины – разрушать образ хмурого русского мужика с медведем и балалайкой. Жена сказала, что мы из Москвы и завтра поедем смотреть Рим. Потом мы еще немного с ним поговорили для приличия и расстались на том, что еще обязательно увидимся. Увиделись мы уже через полчаса. Нино подошел к нам в ресторане и, смущаясь, предложил поехать в Рим не завтра, а сразу после обеда на его машине.

Нам приглянулась идея въехать в Рим на авто, да еще и с собственным гидом. Уже через час потрепанный форд стремительно мчал нас по направлению к вечному городу. В центре Рима – столпотворение автомобилей, но Нино умело раздвинул дырку между двумя авто, с хрустом и скрежетом круша Фиестой свои и соседские подфарники. «Это нормально – сказал он мне, заметив мой напряженный взгляд, – иначе мы ничего не увидим. Я ведь в Риме впервые…» Как потом выяснилось, наш Вергилий до встречи с нами вообще не видел необходимости в посещении Вечного города.

В этот вечер мы побывали на Капитолийском холме, потом, пробежав мимо помпезной громады Виктора Эммануила, устремились в сторону Колизея. Нино пришел в восторг от Колизея, когда мы рассказали ему про устройство арены, про гладиаторские поединки, про клетки с тиграми и львами. Он внимательно слушал нас и старательно набивал карманы мемориальными камешками. Уже в сумерках мы гуляли по берегу Тибра и рассказывали Нино про Рим прошлый и настоящий все, что смогли вспомнить и прочитать в путеводителе. Вечер в Риме мы завершили в большой и шумной разноязыкой толпе у фонтана Треви.

На следующий день Нино в цветастых бермудах поймал нас на пляже и долго благодарил за чудесный день в Риме. Когда выяснилось, что Нино лет пятнадцать не купался в море, мы практически на руках внесли его в воду. Воссоединение со стихией прошло удачно. Отдохнув на берегу минут пять, Нино попросил наш надувной матрас и решительно направился к воде. Выяснилось, что он не только много лет не купался в море, но и старательно скрывался от солнца, так что после заплыва на матрасе мне пришлось густо мазать ему спину кремом. Впрочем, через пару дней под солнцем родины он покрылся завидной бронзой. Нино был очень благодарен нам, что мы научили его отдыхать «правильно»: осматривать достопримечательности, купаться в море, загорать на песке у кромки прибоя.

Нас поражала энергия, с которой этот странный итальянец принялся наверстывать упущенное. Теперь он часами болтался на матрасе посреди Тирренского моря, и сотрудник отеля, принося ему факс, лишь обреченно разводил руками. На берегу Нино пытал нас расспросами о том, что еще замечательного можно посмотреть в собственной стране. Как-то вечером мы пригласили его на экскурсию на виллу Нерона. Нино с радостью хотел бежать за машиной, чтобы немедленно мчаться в ночь навстречу интересному и неизведанному, и очень удивился, когда узнал, что ехать никуда не надо, потому что вилла Нерона начинается за оградой нашего отеля. После этого он принялся окучивать окрестности Анцио и Неттуно.

Когда закончились места исторические, алчущий впечатлений и знаний Нино стал посещать все местные выставки и публичные мероприятия. Помню, как мы с большим трудом отбились от совместного похода на выставку «Загадки виноградной улитки», на лекцию в ратуше «Водоросли средиземного моря» и утренний концерт хора детей рыбаков.

Однажды мы всей семьей, вернувшись в отель с местного рынка, стали свидетелями необычайного оживления у бассейна. Люди толпились у кромки бассейна, махали руками, пребывая в возбужденном состоянии. Пробегавший мимо официант с подносом цветастых коктейлей крикнул нам радостно: «Маленький Марио поплыл!». У бассейна мы увидели смущенного Нино в окружении ликующих людей. Старый дон обнимал его за плечи, а седая бабулька с балкона кричала новую речевку: «Браво, Марио! Браво, Нино!».

Мы хотели подробно расспросить Нино, как все было, но он как настоящий герой перевел разговор на другую тему.

– Друзья, сегодня после ужина мы идем на городской «Праздник арбуза». Вы рады?..

Едоки мороженого

В эпоху тотального дефицита дела с мороженым в столице обстояли немного лучше, чем, например, с сосисками или зеленым горошком в районном продмаге.

Мороженое в нашей палатке на улице Винокурова было почти всегда. «Почти всегда» означает, что отправившись за мороженым, можно было купить его с большой долей вероятности. Другими словами, какое-то мороженое было, но хотелось совсем другого. Молочные или сливочные брикеты за 13 или за 11 копеек покупались совсем в последнюю очередь еще и потому, что дети нашего калибра не грызли мороженое зубами, а старательно слизывали по периметру, ровняя зубами уже только вафли. Лизательный процесс не был быстрым, и мороженое, нагретое июльским солнцем и детскими пальцами, начинало стремительно таять и капать на майки, шорты, голые коленки, течь по рукам до самых локтей, превращая к концу акта даже самого шустрого едока в беспомощную липкую замурзыку.

Совсем другое дело, если в палатке давали фруктово-ягодное за 9 копеек. Оно было самым любимым в нашем дворе. Круглую этикетку со стаканчика нужно было обязательно прилепить на металлический шкаф с проводами от светофоров, а уже потом бежать со стаканчиком во двор, чтобы в укромном месте на лавочке под деревом в кругу друзей возюкать в стакане шершавой древесной палочкой, точно такой, какие в детской поликлинике использовались в лаборатории, куда относят мочу в майонезных банках и завернутые в обрывок газеты спичечные коробки.

Очень нас радовало эскимо за 11 копеек, вафельный стаканчик с кремовой розочкой за 19 и мороженое представительского класса «Лакомка» за 28. В раннем возрасте трудно быть гурманом, и мы не выясняли какого хладокомбината «Лакомка». Уже много позже я узнал, что самая лучшая «Лакомка» от комбината № 8. Мы же брали любую, какая была в продаже, при условии, что родители дали денег с запасом. Если предполагалось коллективное поедание, то покупали из расчета «вкусное и много», это, опять же, фруктово-ягодное по несколько стаканчиков на брата.

Самое вкусное и желанное мороженое случалось в нашей палатке очень редко и стоило оно 15 копеек. Это был вафельный рожок или фунтик. У этого мороженого были совершенно сумасшедшие вафли – сладкие и бесконечно хрустящие.

Очень нас расстраивало мороженое цитрусовое и стаканчик вафельный или в бумаге без розочки за 20 копеек.

Впрочем, кажется, я бы сейчас и тараканов сушеных съел без горчицы за возможность на несколько минут оказаться десятилетним в нашем московском дворе в окружении пацанов, большинство из которых давно умерло.

В классе пятом мой одноклассник открыл мне по дружбе одну маленькую тайну. Оказывается, в его доме на первом этаже располагается продуктовая база-холодильник, и если прийти туда в момент разгрузки и помочь рабочим сгружать коробки, то они обязательно потом угощают мороженым.

Он не обманул меня, когда мы подбегали к его дому, разгрузка шла полным ходом. Мы остановились у эстакады и предложили хмурым грузчикам свои услуги, объяснив это таким естественным и искренним пионерским желанием помогать старшим везде и практически во всем.

Рабочие не доверили нам ящики, но наша искренность и настойчивость их подкупила. Машина еще не была разгружена, а нам уже вынесли в большой железной миске розочки от стаканчиков за 19. Целая миска разноцветных, потерявших форму розочек, из которых образовалось несколько бесформенных шматков волшебной вкуснятины.

Мы начали есть этот крем жадно, но процесс оказался недолгим. Минут через пять наступило насыщение, а потом и вовсе нас стало мутить от обилия чистого маргарина и свежего воздуха.

Вечер того замечательного дня я провел в туалете, друг мой тоже пострадал от алчности. В остальном, этот день я вспоминал всегда, когда видел стаканчики с розочкой, до самого их исчезновения вместе с другими артефактами развитого и не очень социализма.

«Наши» немцы

Два немецких фашиста в знакомой по фильмам щегольской серой форме, в фуражках с уносящимися к небу тульями держали под руки мою бабушку Нюшу. Милая бабушка почти висела на их руках – грузная, хватающая ртом дыхательный воздух и красная лицом от близости вероятного сердечного приступа.

Обидно, что не случился в тот момент в квартире рисовальщик социалистического реализма, иначе явил бы он миру холст сокрушительной событийно-сюжетной силы под названием «Москва, 1966 год. Офицеры вермахта на улице Орджоникидзе, дом 9». Справедливости ради нужно сказать, что название «Не ждали» подходит в этом случае еще лучше.

Известно, что немой сценой исключительно выразительно закончился гениальный художественный вымысел великого малоросса. В нашем случае именно немая сцена явила начало достаточно примечательного эпизода из жизни моих родителей и их друзей времен моей мелколетней бытности.

Впрочем, самое начало случилось накануне глубокой ночью, когда мой папа в состоянии «на бровях» выпал из общежития литинститута на улице Добролюбова и, включив внутренний автопилот, лег на курс по направлению к дому.

Утром он был тих и бесконечно добр со всеми. Мама заботливо меняла ему компрессы, но, проходя мимо меня, исполняла театральный апарт, сообщая мне, что очень злится на этого негодяя. «Этот негодяй» при этом возлегал в позе поэта Некрасова времен «Последних песен» на бабушкином диване в большой проходной комнате нашей хрущевской обители. Он драматически возгудал как и подобает настоящему больному. Свет яркого июньского дня резал ему глаза, но он просил не закрывать шторы, так как солнце помогает ему восстановить ключевые события порочной ночи.

– Люся! Беда, беда. – Папа неожиданно сел и принялся ногами искать тапки. – Беда, Люся, беда.

– Какая еще беда? Ключи не потерял, портфель на месте, а рубль с мелочью я сама у тебя из кармана выгребла.

– Мне кажется, к нам сегодня в три часа придут немцы.

– Ты с фантастами вчера пил, или у тебя белая горячка начинается?

– Я пил с великим поэтом Колей Рубцовым, Эдик был и еще прозаики какие-то, а немцев я встретил в метро. Они не писатели, они военные. Немецкие офицеры, понимаешь, любимая моя и дорогая женщина? Они из ГДР, а в Москве учатся в академии, так кажется.

Дорогая женщина, прожившая в войну два года под оккупантами в деревне в Тульской области, услышав о немецких офицерах немедленно поменяла лицо, настроение, голос, поступки. Прежней от моей привычной мамы осталась только одежда.

– Как ты мог, пьяная скотина? Зачем ты это сделал?

Она присела на край дивана, для небольшого отдыха перед дальнейшим развитием событий. На исполненном благородной ярости лице появились начальные слезы.

– Я услышал в метро божественный язык Гете, Гегеля, Канта. Я потянулся к ним как духовный брат. Я помог им со схемой метро. Я хотел отшлифовать мой немецкий, наконец!

– Вчера отшлифовал, а сегодня, значит, полировать их позвал?

Мама плакать передумала, но дабы показать отцу степень его вины и своего разочарования им, осторожно замахнулась на него кухонной тряпкой.

Отец допускал, что адреса он немцам не дал, а если и дал, то по причине зыбкого состояния написал его неправильно, или вообще немцы согласились для приличия, а потому и не придут вовсе.

– Немцы придут! – в голосе мамы я неожиданно уловил и бытийную мудрость, и душевную усталость, и даже определенную обреченность. – Я уж эту сволочь хорошо знаю.

Совершенно неожиданно у моих родителей появился план. План нехитрый, но проверенный исторически. Если приходит враг и нет возможности дать ему отпор, нужно отступить. До прихода вероятных гостей оставалось достаточно времени, но мои родители принялись судорожно собираться в гости. Я экстренно привел с дворовой скамейки бабушку, и родители наказали ей дверь немцам не открывать, к окну не подходить, дабы у гостей возникло ощущение покинутого остывающего жилища.

– Как же так, девка, совсем не по-человечески с людьми поступаете. Твой научник насвинячился, пригласил людей в гости, а теперь вы из дома убегаете.

– Это немцы, мама. И не убегаем мы, а в гости едем.

Признаюсь, что и я чувствовал неловкость и даже неправильность от развития ситуации, но радость предстоящей встречи с моим приятелем, сыном друзей моих родителей, быстро испарила ненужный туман возникших было гуманитарных сомнений.

Квартирный звонок проснулся ровно в три. Почему бабушка Нюша порушила стройный план и немедленно распахнула перед немцами дверь – осталось навсегда не проясненным эпизодом из ненаписанных семейных хроник.

– Гутен таг! Хи либт Толикь? – вероятно, так звучала первая фраза гостей.

Бабушка очень обрадовалась единственному знакомому слову с неожиданным мягким знаком на конце почти родного имени и немедленно принялась налаживать разведенные было мосты интернациональной дружбы.

– Я теща Толикь, а Толикь тут нет, Толикь там!

Бабушка широко повела рукой в сторону подъездного электрического щитка. Немцы ничего не поняли, но в свою очередь очень обрадовались, что имя Толикь имеет отношение и к квартире, и к пожилой полной фрау, что открыла им дверь.

Почти сразу бабушка Нюша приняла неожиданное для себя решение проводить немцев туда, где укрылся Толикь. Путь не далекий и не сложный для обычного человека, но для моей бабушки, страдающей много лет серьезной тахикардией, это был отчаянный и очень жертвенный поступок.

Итак, два немецких фашиста в знакомой по фильмам щегольской серой форме, в фуражках с уносящимися к небу тульями держали под руки мою бабушку Нюшу.