Дорога в Аризону

Андрюшка принял подарок от американского дяди благодарно, но спокойно, без восторгов. Коробку с вертолетом, не распаковывая, отложил в сторонку и снова уселся перед телевизором. "Постоянно перед ящиком торчит, – пожаловалась Толику сестра. – Знай одно – мультики эти современные смотрит. Ваши же, между прочим, американские мультики. Слушай, Толик, ты в этих мультфильмах нынешних понимаешь что-нибудь?.. Я ни фига понять не могу! Дурацкие они какие-то. Гоняются, дерутся, деньги ищут, голоса какие-то неестественные… Да и сами персонажи странные. Но ему нравится. И лупит глаза в телевизор, и лупит!.. То мультики, то приставка эта игровая. А во двор его выгнать невозможно. Ни в какую гулять не хочет! Так и сидит в четырех стенах без свежего воздуха. В школе сидит, потом здесь сидит". "Андрюха, – Толик опустился на корточки рядом с племянником. – А ты почему во двор играть не ходишь?". "Там хулиганы с ножиками", – сообщил Андрюшка, не поворачивая головы. – "Ну… ты с хулиганами-то не играй. Хулиганы они же – большие ребята. А ты играй со своими сверстниками – в футбол или еще во что". – "У маленьких тоже ножики есть. У Степки из соседнего подъезда есть. Ему 12 лет, и у него настоящий ножик. Он говорит, что если мы будем вякать поперек, он нас всех попишет".

Увидев комнату сестры и мужа, бОльшую из двух комнат их квартиры (меньшая была отдана Андрюшке), Толик вздрогнул, хотя прежде, до отъезда в США, бывал здесь неоднократно. Но сейчас ему на миг показалось, что он очутился в своей детской комнате в подмосковной квартире. Аналогию рождала не мебель, а фотографии деда на полке – те самые фотографии: война, Ялта, крестьянская семья, белохалатный сонм коллег деда по больнице… А между этими фото, прислонившись спиной к дырявому частоколу выточенных литературных дел токарем книжиц, стоит большой черно-белый портрет матери Толика. Раньше Толик почему-то никогда не видел этого портрета, на котором мама была такой молодой, свежей и обольстительной. Снимок был сделан на каком-то научном семинаре в Москве, объяснила сестра. Мама в светлом платье с короткими рукавами сидит в одном из рядов амфитеатра. Круглые капельки бус двумя сливающимися воедино ручейками стекают по ее груди. Мама смотрит прямо в объектив и улыбается чуть застенчиво, но открыто. Пальцы сжимают шариковую ручку, на столе – блокнот. Слева границы кадра вероломно нарушила оконечность чьего-то локтя. Сверху, за маминой головой, видны брюки кого-то сидящего в следующем ряду. Но все это не создает помех восприятию милого женского образа, не отвлекает, не мешает любоваться им. Кто же это, интересно, ее сфотографировал? Отец? Вряд ли. Он с ней на семинары не ездил. Видно, кто-то из участников семинара. Кто бы ни был фотограф, он – молодчина, истинный гений фотосъемки. Поймал и запечатлел самое главное и прекрасное лицо в этом многоликом амфитеатре. Фотография и еще нечто, пропитавшее воздух, а заодно – все, что было в квартире, – ковры, шкафы, диваны, шторы, шипастые перья алоэ, любимого маминого растения, на подоконнике – создавали ощущение невидимого присутствия мамы в квартире, как некогда в детстве Толик чувствовал присутствие в комнате умершего деда. Компанию маме пыталась составить победоносная писательница. Взлохмаченные от частого употребления произведения литературно-токарного искусства валялись в сестриной квартире повсюду – на кухне, в туалете, на прикроватной тумбочке в тесном супружеском алькове. Как упаковки тампонов и бумажных салфеток в доме Линды. В большой комнате на одном из замызганных томиков квадратной жабой сидел телефон. Сестра обожала это сработанное по Микеланджелову принципу ("Ничего лишнего") бабское чтиво, настолько точное и настолько бабское, что отпечатанные в типографии книги эти, должно быть, благоухали не типографской краской, а фаршем, лаком для ногтей, детскими пеленками и самыми интимными женскими запахами.

…Вечером Кирилл написал на имя шурина доверенность на управление автомобилем, и следующим утром Толик с сестрой, взявшей отгул в институте, поехали на кладбище. Дождь прекратился, но хлябь под ногами и непостижимая геометрия русского кладбища заставили их с сестрой помучиться, прежде чем они добрались до маминой могилы. Казалось бы, все просто и понятно, как лист ученической тетради в клеточку: погост расчерчен рядами и аллеями. На деле же вся эта параллельно-перпендикулярная простота оборачивается хаотичным нагромождением могил, жмущихся друг к другу, как опята, и приходится самому ужиматься, протискиваться между оградами, шагать по каким-то бордюрам, наступать на чужие могилы, спасая голову от нависающих ветвей… "Все, пришли, слава Богу", – сказала сестра и открыла калиточку в ограде. Грязно-белая, с потеками, мраморная плита, мама на фото – постарше, чем на том домашнем снимке, хотя не намного. Лицо ясное и мудрое. Фамилия, имя, отчество, годы жизни. Рядом с плитой – скамеечка, стол. Сырая сама по себе и от стаявшего снега земля. "Здравствуй, мама", – еле слышно сказал Толик. С минуту они, молча, стояли перед памятником, затем Толик положил к подножию плиты четыре розы.  Две от себя, две – от сестры. "Подожди, я их в банку поставлю, – сказала сестра. – Сейчас за водой схожу". Толик сел на влажную скамейку. По дороге в Москву из Америки и по дороге на кладбище он часто представлял себе эту встречу с матерью. Встречу после ее смерти. Представлял себе, что будет чувствовать в эту минуту, насколько тяжело и горько ему будет. И вот она наступила эта минута, и он чувствовал в душе лишь печальную пустоту. Пустота была бескрайней, как вид в иллюминаторе самолета: облака и пустота. Только без солнца.

Вернулась сестра. Поставила розы в наполненную водой банку. Вынула из сумочки пакет с тряпками, извлекла из-за памятника ободранный веник и начала подметать, отмывать, отчищать. "Отец был на похоронах?", – спросил Толик. – "Конечно. Он и оплатил все похоронные расходы. Мы сами вряд ли потянули бы". – "Вы с ним часто видитесь?". – "Почти не видимся, созваниваемся лишь иногда". – "Как он? У него все в порядке?". – "Какие-то сложности у него были на работе года два тому назад, но сейчас вроде все ничего". – "Я завтра хочу съездить к нему. Поедешь со мной?". – "Нет, два отгула подряд мне в институте не дадут. Поезжай один. Может быть, на выходных, перед твоим отлетом, съездим вместе, если получится". – "У него все тот же адрес, телефон?". – "Насколько я знаю, да". – "А телефон или адрес его работы у тебя есть? На тот случай, если я его дома не застану?". – "Да, у меня где-то записано. Приедем – найду". Она села рядом с Толиком, вытирая руки платком. Опять замолчали. Птицы в тишине щебетали, будто души умерших. "Ну, что, пойдем? – поднялась сестра через несколько минут. – А то я сегодня хотела еще дома уборку сделать, раз уж день свободный выдался…". – "Пойдем". "Прощай, мамочка", – сестра провела ладонью по фотографии матери. "Прощай", – повторил Толик и сделал то же самое. – "Пойдем, Толик. И не оборачивайся назад. Не надо оборачиваться".

Вечером он несколько раз звонил отцу, но трубку никто не поднял. "Наверное, его дома еще нет, – предположила сестра. – Я помню, он говорил, что обычно поздно приходит". Так и не дозвонившись до отца, Толик, тем не менее, решил не откладывать визит в родные палестины и на следующий день выехал рано утром, заранее предупрежденный Кириллом о пробках и сложной дороге. "Если дорога в ад вымощена добрыми намерениями, то наши дороги – райские, потому что они вымощены чем-то очень недобрым, – пошутил Кирилл. – Это тебе не Америка с хайвэями. К тому же, ты сам видел: снег растаял, трассы скользкие. Так что, поезжай осторожненько, не лихачь и приключений не ищи".

До своего родного городка Толик доехал не быстро, но без приключений. Настроение у него было уже не таким подавленным, как вчера после кладбища. Солнце вновь засияло на небе и в его душе. Он приехал в свое детство. Город детства напоминал бродячую собаку – чумазый, взъерошенный и веселый. Очень чумазый – даже для весны. Толик и не подозревал, каким, оказывается, опрятным был их городишко прежде. Теперь, при виде мусора, засыпавшего родные просторы, словно вулканический пепел – улицы расположенного неподалеку селения, это становилось очевидным. Над мусорными заносами возвышались, подобно выросшим из сора ахматовским стихам, понатыканные повсюду ларьки. Они представляли собой какую-то помесь музыкальных автоматов с избушками на курьих ножках. Ларьки бодро торговали алкоголем, сигаретами и нехитрой снедью под звуки бодрых же и развязных песенок. Песенки вроде были те же самые, которыми ублажали свой слух непритязательные приятели и подружки Толика в университете. Или не те?.. Он прислушался. Мелодии вроде похожие. Вот только исполнители, судя по голосам, вернее, их отсутствию, – или пьяные, или выросли в местах, отдаленных от музыкальных школ и училищ. Зато песни несутся из всех ларьков – что в Москве, что здесь. "Американ бой, американ джой, американ бой фор олвэйс тайм, американ бой, уеду с тобой, уеду с тобой – Москва, прощаааай!". "Это Сан-Франциско – город, полный риска! Это Сан-Франциско – мэйд ин Ю-Эс-Эй!". Они сговорились, что ли? Гостя из Америки встречают? "Гуд бай, мой мааальчик! Гуд бай, мой миленький!". О, не только встречают, но и провожают уже. "Позишн намбер уан. Говоришь: "Не дам!". Позишн намбер ту: мол, только ему!". Ну и ахинея… Вот, значит, какая музыка ныне тут в чести. Попсовый бурьян совсем, стало быть, заглушил рок-посевы на музыкальной ниве его бывшей Отчизны. "Фор элвэйс тайм"… Толик хмыкнул.

Подступы к ларькам были усеяны пустыми бутылками и пивными банками. Толик почему-то вспомнил, каких зачастую нечеловеческих усилий стоило им в студенчестве раздобыть выпивку; как однажды в общежитии они купили у вьетнамцев бутылку водки, после которой однокурсника Толика волжанина Ромку всю ночь рвало и корежило, словно черта – перед иконостасом, пока под утро его не увезла вызванная кем-то "скорая". Хотя с другими участниками попойки ничего худого, кроме давящего на череп похмелья, не приключилось. Вспомнил, как однажды в незнакомом дворе напоролся на двух мужиков, которые разбавляли одеколоном воду в граненом стакане. Изобретатели парфюмерно-алкогольного коктейля радушно предложили Толику присоединиться к их маленькому празднику, протянув неожиданному гостю стакан с полученной жидкостью молочного цвета, но Толик благоразумно отказался.

…Он притормозил возле одного из ларьков, намереваясь купить водки (с отцом же надо будет посидеть при встрече), но, взглянув на раскинувшуюся подле ларька младшую сестру Гримпенской трясины, передумал. Купит потом возле отцовского дома, и не в ларьке, а в магазине поприличнее.

На свидание с родителем Толик не торопился, решив сперва немного покружить по городу. И чем дольше он кружил, тем настойчивее им овладевало странное чувство неузнавания – сродни тому чувству, которое испытала сестра в аэропорту при виде обамериканившегося Толика. Город был тот же самый и в то же время – не тот. Он остался прежним снаружи, но изменился внутри. Все знакомые Толику с детства здания стояли на своих исконных местах, одряхлевшие и облезлые, но внутри их колготилась другая жизнь, пробиваясь на фасады яркими цветами вывесок и рекламных объявлений. Ворота военного завода были распахнуты настежь, как и ворота видневшихся в проеме ремонтных корпусов, недоступных ранее для постороннего глаза. В корпусах и вокруг них хозяйничали, как солдаты – в захваченной крепости, орды продавцов и покупателей. Здесь торговали всякой всячиной, что подтверждал и щит с внешней стороны забора. На щите огромными буквами было написано "Рынок" и чуть ниже – "Продадим все!". У ворот слабосильные "жигули" и "москвичи" перемешались с могучими, заляпанными грязью иномарками. У машин небольшими стаями группировались решительного вида мужчины. Сунув руки в карманы брюк и тренировочных штанов, мужчины что-то обсуждали, похохатывали, внимательно, по-звериному озираясь по сторонам и доставая руки из карманов лишь для того, чтобы стряхнуть пепел с сигарет.

Толик, не останавливаясь, проехал мимо рынка, двигаясь в сторону своего бывшего дома. В родной двор, правда, заворачивать покамест не стал, умышленно отложив этот самый многообещающий по ностальгическому запалу визит на десерт. Такая привычка выработалась у него еще в детстве – все самое вкусное оставлять напоследок, сберегать, так сказать, и заныкивать, как бы остро ни хотелось приняться за вкуснотищу прямо сейчас. Сиюминутный искус всегда отодвигался в сознании Толика приятными мыслями о том, что самое сладкое ждет его и только его, как принцесса – в королевских покоях, никуда от него не денется и с лихвой вознаградит его за долгое ожидание, когда, наконец, придет миг вкушения. "Сначала отдам сыновний долг вежливости, а уже затем – в родной подмосковный дворик, к бывшим друзьям и соседям, – сказал он себе сейчас. – Если они там остались, эти друзья и соседи".

А вот у библиотеки, на стеллажи которой Толик школьником совершал опустошительные набеги, он все же остановился, через боковое стекло обескураженно глазея на то, что стало с храмом печатной красоты и вдохновения. Ни один, даже самый искушенный книголюб не отыскал бы теперь и намека на реликтовые букинистические следы в этом двухэтажном здании, чья лицевая сторона была залеплена различными по размеру, расцветке и крикливости вывесками. "Видеопрокат "Кассетные бомбы", "Банк "Золотое дерево" ("50% годовых – только здесь!"), "Стоматология "Коронка Российской Империи", "Агентство недвижимости "Теремок", "Кабинет народной медицины и целительства "Перун" ("Ваше тело – наше дело!"), "Зоомагазин "Дикий друг"… У библиотеки, разумеется, не было ни малейшего шанса устоять перед этим лавинообразным натиском предпринимательской мысли и нездоровой алчности. Сотканный из чугунных петель кружевной забор вокруг здания – и тот принесли в жертву разбитой перед зданием автостоянке. Разбитой во всех смыслах слова…

Доконала заокеанского гостя неудачная попытка зайти в родную школу, куда его не пустил рябой охранник с гербовидным шевроном и надписью "Рюрик" на униформенном рукаве. Со словами "Посторонним не положено!" рябой Рюрикович, не слушая объяснений Толика, животом подталкивал его к двери и, в конце концов, успешно вытолкал из здания.

Вконец загрустивший Толик направился к центру города. Отец жил в другом районе, и дорога через центр, надо думать, получится кратчайшей. Желание осматривать старые новые достопримечательности родного городка, превратившегося из серого трудолюбивого скромняги в нахального ярмарочного зазывалу, орудующего под охраной меднолобого бурбона, у Толика пропало. Оставалось надеяться на то, что люди в этом городке, может быть, изменились внешне, но не внутренне. Близкие Толику люди, ради которых он сюда и приехал.

Центральную городскую площадь, между тем, тоже постигла перемена. Она не бросалась в глаза, и Толик не сразу уяснил, что Вечный огонь больше не горит. Мемориал павшим воинам на месте, вон и цветы лежат, а Вечного огня нет. Погас, как олимпийский огонь по завершении Олимпиады. Вечный огонь-то новым властям, интересно знать, чем не угодил? Или газ закончился? Ну, так во всем городе он, наверняка, не закончился, а как раз здесь почему-то иссяк…

Раздумывая о загадочной невечности Вечного огня, Толик лишь в последнюю секунду увидел краем глаза выскочивший откуда-то сбоку черный "вольво", похожий на крокодила. "Крокодил" мчался наперерез его обреченному "жигуленку" неумолимым катком смерти. Толика спасло то, что сам он ехал на невысокой скорости и чудом успел крутануть руль, уходя от столкновения. Однако совсем уйти не удалось: правой "бровью" "жигуленок" приложился к задней двери "вольво". Удар, звон разбитого стекла, сатанинский стон тормозов – ему показалось, что все эти звуки раздались одновременно, как тройной залп орудий. Толика бросило вперед, и грудь его, стиснутую ремнем безопасности, пронзила боль. Как будто кто-то с силой толкнул его в спину на стальные перила. Не помогли и куртка с рубахой. Но больно – не смертельно, поболит и пройдет. Зато этот ремень, выходит, сейчас сохранил Толику жизнь. Слава Богу, в Америке принято ездить пристегнутым, и он тоже взял себе это за правило с тех пор, как обзавелся собственной машиной. Не то, что московские водители – сплошь духовные наследники камикадзе, как он заметил. Зять Кирилл, например, и не подумал пристегнуться, когда вез их с Татьяной домой из аэропорта. Идиоты, гробят свои и чужие жизни… Где бы Толик сейчас был, если бы не его реакция и этот ремень?.. Повезло еще, что других машин рядом не было, и никто в них не врезался. Ффуу… Толик вытер взмокшее лицо.

Из "вольво" тем временем десантировались две уменьшенные и постриженные под "ежика" копии Кинг-Конга – два здоровяка в одинаковых кожаных куртках и с одинаковыми лицами. Они не были ни близнецами, ни, скорее всего, родственниками, но лица у них, тем не менее, были абсолютно одинаковыми: Толик мог в этом поклясться, хотя вряд ли смог бы это объяснить. По лбу одного из здоровяков стекала струйка крови: должно быть, при столкновении рассек себе чем-то в салоне кожу. Толик отстегнул спасительный ремень безопасности, когда окровавленный здоровяк рывком открыл дверь "жигуленка", за шиворот выволок водителя из салона и, не тратя время на словесные прелюдии, саданул его прямым правым в челюсть. Толику снова помогла хорошая реакция: ему не удалось увернуться, но, инстинктивно дернув головой, он смягчил силу удара. Тут же его двинули, будто поленом, в пах, сверху обрушилась целая поленница увесистых тумаков, и Толик, всхрапнув, упал на мостовую – под копыта налетевшей на него конницы. Здоровяки принялись месить его ногами. Они били молча, без криков, мата и даже без особой злобы, методично выполняя заученные движения, – как виноградари топчут в кадушках тугие и пьяные урожайные гроздья. Автомобили проносились мимо, не делая попытки затормозить. Пешеходы столь же безразлично спешили по тротуарам. Лишь парочка зевак на автобусной остановке с любопытством наблюдала за экзекуцией. Толик не сопротивлялся, понимая, что это только усугубит его незавидное положение. Единственное, что он мог сделать, это уткнуться лицом в весенний асфальт, подтянуть колени к подбородку и закрыть рукой голову, пряча от Кинг-Конгов свой сломанный в Америке нос – в той драке с кубинцем Мондруэрой, вообразившим, что русский задумал охмурить его подружку, уборщицу Бениту. Тогда объяснять что-либо тоже было бесполезно, тогда на это тоже не было времени, однако была возможность принять бой. И, несмотря на сломанный нос, Толик выглядел в том бою достойно. Он сумел несколько раз достать Мондруэру и впечатал ему сочный фингал под глаз. Фингал заметил бы любой человек в радиусе ста метров от Мондруэры, если бы не чернокожая физиономия кубинца. Толик еще в детстве шутил, что у негров не бывает ни синяков, ни прыщей. То есть, они бывают, только их никто не видит. Кто же знал тогда, что со временем ему представится возможность самому это проверить опытным путем.

…Избиение на мостовой закончилось так же молниеносно, как и началось. "Харэ, Шомпол! – раздался из "вольво" чей-то громовой непререкаемый голос. – Харэ, я сказал! Доставьте мне его сюда!". Кинг-Конги подхватили Толика под белы руки, которые были уже не белыми, а грязными, и потащили к крокодильей морде "вольво". На переднем сиденье рядом с водителем восседал гималайских масштабов человек с зачесанными назад волосами, в черном и длинном, как сутана, плаще, черных шелковых брюках и густого чернильного цвета джемпере. Поверх джемпера, на непомерно широкой наковальне груди сиял крест на жирной золотой цепи. Крест представлял собой две перекрещенные золотые пули, на которых и был распят Спаситель. Все необъятное тело человека в "вольво" подавляло разум и волю (да и "вольво" вместе с волей) при одном лишь взгляде на него, внушая, видимо, благоговейное восхищение друзьям и ужас врагам. Возникало впечатление, что тело это под одеждой заключено в панцирь средневековых рыцарских лат. Но никаких лат под одеждой не было. Была лишь плоть. Пуды плоти, столь же непробиваемой, как латы.

"Ба, какие люди – и без наручников!", – сказала Шэрон Стоун Майклу Дугласу", – с веселым удивлением протянул здоровяк, рассматривая подпираемого Кинг-Конгами Толика. – Какие люди на нашей территории… Ну, здорово, Толян! Отпустите его". Кинг-Конги повиновались. Толик, кашляя и отхаркиваясь, держался за ушибленную скулу, как за раздутую флюсом щеку. "Не узнаешь? – весело поинтересовался человек в "вольво", следя за выражением его перепачканного лица. – Бывших школьных друзей не узнаешь? Лучших друзей? Бывших соседей, а?". Толик поднял голову. Что-то очень далекое, но очень знакомое было в этом низком голосе, в этих мясистых щеках, коротком вздернутом носе, носорожьей стати. Неужели… "Венька?..", – не веря собственному предположению, спросил Толик. "Узнал, узнал! – обрадовался "крестоносец". – Значит, богатым не буду. Так бы я сказал, если бы мои бабки, Толян, зависели от тебя и от этих дебильных примет. Но они зависят только от меня самого. Ну, здорово, что ли, Толян!". Толик аккуратно пожал протянутую ему лапищу с золотым обручем кольца на безымянном пальце. "Сильно тебя мои гвардейцы помяли?", – Венька улыбался так невинно, словно спрашивал о погоде. "Да если бы не ты, наверное, убили бы, – Толик, сморщившись, потрогал отбитый бок. – Они бешеные, что ли? Сначала чуть не задавили… Куда несетесь-то так, никого вокруг не видя?.. Потом бить стали…". – "Да это они не со зла. Это у них условный рефлекс, как у собак Павлова. Если кто наехал на меня или на них – сразу получи в ботву, борзота. А ты, Толян, на нас наехал по любому (он  хохотнул). Шомпол вон себе аж башку оцарапал, когда ты нашу тачку зацепил. Так что, не исключено, все-таки осерчал он на тебя малеха. А, Шомпол?.. Но у тебя, Толян, я гляжу, и с реакцией порядок полный, и челюсти крепкие. Шомпол обычно кости с первого удара ломает, а ты – вроде целый, бухтишь без проблем. Даже кровянки нет. Молоток, Толян. А шишки рассосутся, у кого их в жизни не бывает… Бешеные пацаны у меня, говоришь? Ну, да, бешеные. Но спокойные, при этом. Как-то вот у них одно с другим сходится, понимаешь? За то их и держу. Охрана это моя". "От них самих людей охранять надо", – Толик покосился на одного из Кинг-Конгов, застывших, как истуканы. "Тоже верно, – согласился Венька. – Хотя вообще они добрые пацаны, без причины никого пальцем не тронут, только – за дело. Как тот солдат, который ребенка не обидит… А ты, Толян, вообще какими судьбами попал к нам под колеса? Из Москвы приехал?". – "Нет, из Америки". "Вон что, – протянул Венька. – В Америке, стало быть, живешь… Давно?". – "Пять лет". – "А сейчас чего, вернуться решил?". – "В гости к сестре прилетел. А сюда к отцу заехал. Заодно и друзей бывших найти хотел". "Ну, так на ловца и зверь бежит, – воздел Венька лапы к небу. – Одного ты уже нашел. И раз не поубивали друг друга, значит, надо отметить встречу. Заедем сейчас в один кабак, выпьем, побазарим часок, вспомянем прошлое, лады? Садись в свою тачку и поезжай за нами. Здесь рядом совсем. Давай, давай, садись, отказ не принимается".

Венька захлопнул дверь, Кинг-Конги прыгнули на заднее сиденье, и "вольво", осторожно огибаемый проезжающими машинами, тронулся с места. Толику совершенно не хотелось праздновать нечаянную встречу с одноклассником, которая, к слову говоря, отчего-то не вызвала у него бурной радости – наверное, слишком велико было потрясение от случившегося на трассе. Да и в висках ломило после Кинг-Конговской кулачной бомбардировки. Однако что-то подсказывало Толику, что возражать Веньке, такому новому и монструозному, не следует.

Глава 40

Минут через 10 они припарковались у какого-то ресторана на тихой улочке с громким названием – улица Торжества Революции. Над входом синими неоновыми буквами было выведено "Мир спирта". Что было прежде, в советское время, на этой улочке и на месте этого ресторана Толик не помнил. В детстве он редко бывал на этой улице.

"Мир спирта" в этот час был абсолютно пуст. Массивные столы озарялись ярким светом, бьющим, как из окошек, из застекленных ниш в стенах. В нишах, словно раритетные вазы, высились гигантские бутыли, наполненные пистолетными гильзами. Между нишами, друг против друга, расположились две большие фотографии с совершенно голыми девушками в туфельках, блондинкой и брюнеткой, стоявшими вполоборота к зрителям. Блондинка тянула к карминовым полуоткрытым устам горлышко водочной бутылки, брюнетка – дряблый, но толстый соленый огурец.

Завидев вошедших в ресторан Веньку и его спутников, от барной стойки к ним дрессированной собачонкой метнулась молодая официантка в мини-юбке и подобострастно залепетала: "Здравствуйте, Вениамин Валентинович! Добро пожаловать!". "Шомпол, садитесь здесь и ждите, когда мы закончим, – приказал Венька, отдав старшему из Кинг-Конгов гантелеподобную телефонную трубку. – Кто бы ни звонил – я занят. Понял?". – "Понял". "Пошли, Толян", – Венька проследовал к огороженному каким-то подобием ширмы столу в дальнем конце зала. "Венька, – Толик смущенно осмотрел себя, – мне бы умыться. И куртку почистить". – "Не проблема. Снимай куртку. Снимай, говорю. Эй, конфетка! (Венька подозвал к себе подобострастную официантку). Вот эту куртку почистите, постирайте, где надо – если надо, погладьте, зашейте. Короче, чтоб было лучше, чем в магазине. Ясно?". "Конечно-конечно, – закивала головой девица. – Все сделаем, Вениамин Валентинович!". – "И проводи человека в туалет". – "Конечно-конечно. Пойдемте".